Она нетороплива – потому
вокруг неё загустевает время:
идёт в медовом солнечном дыму
одна, не становящаяся всеми,
заходит в городской публичный сад
проведать свежий, вымытый до скрипа
акациевый белый виноград
и златоглазок, дремлющих на липах.
Вернувшись в дом, садится за труды –
и струнный лён, натянутый на раму,
поёт до первой сумрачной звезды
о разорённом городе Приама.
Проскальзывает взгляд в окно станка –
там, за тугим лучом последней нитки
ей видится улыбка старика,
которому однажды саван выткет;
сверкает злополучное руно,
смеётся Телемах, не муж, но мальчик…
и каждый новый вечер полотно
ей распускать становится всё жальче –
оно всё многоцветней, всё длинней...
А ночью, между волком и собакой,
мужчины превращаются в свиней
и грустно уплывают на Итаку.