Русский Гран Гиньоль. Сборник

БИЛЕТ ЗА 21 ГРАММ НА ОМНИБУС ДО ПРИТОНА

(где в едином безумии сливаются галантная богема
и одеколонные подонки)

« Vive la folie! Vive l’amour! Vive I’animalisme! Vive le Diable! »
Мария Корелли «Полынь» Гастон Бове

В мой сборник «составители бульона» стадом,
Неосмотрительно приняв его за мёртвый дар,
Напрасно будут тыкать жалом яйцеклада.
Но я жду Вас, о милая Lucilia caesar!


Я хочу туда, в притон, мешаться
С кокаином, жёлтым дымом опиума в бред…
Люминоинцестные люпины тёплых граций,
Wormwood Blumen, Вермут, нужен лишь билет.

Там викторианский граммофон с вуалькой,
Три певца, при бабочках, из рупора торчат,
Рты разинув чёрные, их лица выбелены тальком,
И поют надрывно мне, аж сухожилия трещат.

Я кручу, как револьверы крутят, ручку безучастно,
Слипшиеся волосы щекочут длинный нос,
И отструживаю пластик с грампластинки красной,
Вилкой кривобокой цветом в медный купорос.

«Хронический Пассаж
скелета скрипача»

Кости с косточками – нотки,
Череп там - скрипичный ключ.
Как конвульсии в чахотке
Он ангедоничен и тягуч.

Будто мёд засахаренный, липкий;
В партитуру выстроен скелет
Музыкально-Фридрихъовской скрипки,
Ждущей свой торжественный момент -

Взвыть, смычком надрезать уши, слишком,
Запуская комья моли в черепной комод
С клацающей челюстной задвижкой
В мозг вкуснейших шерстяных густот.

Ах, мечта сбывается! – внутри заклокотало,
Только веса, розданного мной скорбям,
Изошедшей струпами душе моей не доставало,
Сторговал билет за восемнадцать грамм.

2007





STRAY KATDYSTROPHY

Из детства.
Я обгладываю воспоминания, сдираю мясо, кромсаю челюстями,
высасываю мозг, но мне этого мало; я ломаю и крошу зубы о кость.
«Начало девяностых прошлого века. Молоденькая весна, и погода тогда
одрябла и осунулась, как подслеповатая старуха-вязальщица.
Сутулая, пропахшая кислым молоком и влажной шерстью,
она вязала серый шарф для своей внучки, дабы та ненароком
не простудилась и не померла раньше времени. Звон соприкасающихся
спиц был ленив, а примус освещал комнатушку, будто из последних
капель керосина». Я шёл на пруд со своей ныне покойной бабушкой
кормить уток и затаил мысль выкрасть утёнка.
Даже прихватил какую-то коробку из-под обуви.

Холодные ветра ломались о моё худое тело,
Водянистыми кусками мяса падали к ногам.
В кривые зеркала поверхность луж остекленела,
И окостенел хрустящей изморозью старый хлам.

Окаменели здания, бордюры, высохшие лица,
Одеревенели клёны, ясени, дубы и тополя.
В такие времена всем с кем-то хочется проститься,
И по чёрствой плоти голодна как никогда земля -

Горланит вороньё – извечный вестник пира.
Город завернули мой в сереющую шаль небес,
Изожранную молью – редкие просветы-дыры
Греют заспанные души, как журчащий энурез.

О, что это, замшелый дом разинул зев подъезда,
Сплюнул желчью гроб и тех, кто скорбно нёс его.
Слюна, увитая печалью, расщепилась словно гнезда
Под прекрасным дуновением восторга моего.

Я видел нос, торчащий из-за чёрных досок -
«Как они приятно оттеняли белый цвет -
Он становился ярок, мертвобледен, бросок».
А во мне уже сипел придушен пуповиною поэт.

Её по-зимнему белейшее лицо цвело, поверьте,
Распускало белый-белый мраморный цветок,
И поседели волосы, и побелел зрачок…
Провозглашаю Белый цветом смерти!

В тот день я так и не поймал утёнка,
Рухнул на скамейку, занявшись мечтой
О том, что лето слишком громко,
Мне по нраву влажный, ветреный покой.

К моим ногам подкралась кошка, тоща, хила
Хвостиком меня обвила восемнадцать раз,
И телом шерстяным ещё пятнадцать раз,
Удавом, пуповиной лёгким воздух перекрыла…

2007




STRAY KATDYSTROPHY. АСФИКСИЯ.

Die Degenerate Kunst des RoTTeNors –
дегенеративное искусство красногнилостного содержания.

Я погрузился в асфиксичный сон –
Дремоту наркотических видений,
Вестальным чаепитием пьянён,
И кошка взгромоздилась на колени.

Сковался пруд и леденел до дна
Из ила и стекла, бумаги и металла.
А кошка тоже, видимо, была пьяна.
Она меня никак не выбирала.

«Здесь феи чёрных огоньков и моль протухших звёзд,
Носатый весельчак покойник - клоун Helmut.
Поросший гнойничок и родинки нарост;
Коричневый и трепетный, ему все внемлют…

О, Kaiserhof, о, Kaiserhof!
Я помню, ночью в тридцать третьем
В окне, оставшемся без снов,
Я вас, Адольф, тогда заметил.

Вы ждали, ждали, дождались, сбылось.
Я помню; бормотали что-то;
Глаза полны и радости, и слёз…
Недолог час, и взвьют солнцевороты!

Хожу по красно-прелой прелести листвы,
Вы ходите по красным бархатным дорожкам,
Стогласны вы, и молчаливы вы.
Вы верите в собак, я доверяю кошкам».

Сознание в мой мозг вросло,
То шум и гам, то вновь затишье.
Виденья пробужденье унесло,
Одно осталось лишь четверостишье:

Поэты, эй, поэты!?
Я вас столкну с подмостков… невзначай,
Чтоб было вам неисправимо пусто!
А вы кряхтите, причитая: «Ай-яй-яй».
Я - Фюрер деструктивного искусства.

2007





Я - ГОТФРИД ГРУФТ

Я – Готфрид Груфт, чему и рад,
Недолог век поэта.
Как дивно пахнет мой распад
Узнает взросший виноград
Землёй со мной наетый.

Мушата копошатся над, под, возле,
Указывая всем, где гниль кипит.
Ревень, репей и взвитки лоз где
Живят и без того цветущий вид.

Привет тебе, о, мир, от мёртвых сибаритов.
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.
Все почиют в молчанье, в тесноте, да не в обиде.
Исполни рот и мой, о, пресвятая слизь!

Я без сомнения во имя грязи грязью стану,
Во имя гнили телом почву накормлю.
Ох, что-то всеми вами я напился пьяный.
Друзья мои! На всех вас я неистово блюю.

2007





ПО-ОСЕННЕМУ ЯНВАРСКАЯ ВЕСНА И СОБИРАТЕЛЬ

Эй, извозчик, тянущий тележку с гробом,
Погоди, хмельной, постой!
Он же у тебя пустой,
Ну, впихни меня в его утробу.
Вместе загремим по мостовой.

Ты расскажешь мне как поживаешь,
Что в кармане брешь и стёрт башмак,
То, что любишь харкать в мотов и гуляк,
Только сам по-дьявольски мотаешь и гуляешь.

То, какого нынче забираешь мертвеца,
Про фонарную желтуху, пуганную ей тень,
Про синеющую желчь, мешавшуюся в зелень,
Во забвение которую хлебаешь без конца.

Как там ивы в лужи рушатся в печали,
Как беспечно по камням текут ручьи,
Огибая косточки заведомо ничьи,
Как туман, въедаясь, пожирает дали.

То, что ты сейчас безумно пьян
Как никто в своём безумии свободен,
Что ты с сатаною сроден,
Санитар земли и лекарь ран.

Как ты мчался на шестую мировую,
Как жена махала, стоя под густым дождём,
Вслед сопливым, окровавленным платком,
бога господа припоминая всуе.

Я пока вздремну, эх, темнота и теснота.
Снились червоточины и стаи…
Чёрт, проспал. Лежу,
Стучу, стук глух, никто не открывает.
Может, я уже не тот, а может, просто, дверь не та?

2007





МАРИЯ И МАРФА. ДУХ И ПЛОТЬ.

Бокалы были бы полны, и цветы красиво вяли.

Неожиданности встреч и кружева их продолжений -
Мокрое шипенье пляса менуэт червей.
Льётся вакханальное вино. Мардона, лей!
Ставь своей религией убогих на колени.

Неожиданности встреч, вы предугаданы давно
Винами, что щедро выливаются в бокалы
(капли, струи, винопады алы),
Укрывая от великого расстройства дно.


Пьём за это, позже наливаем с верхом снова
С женщиной всегда готовой нам собой помочь,
Нежить щебетаньем звонким ласкового слова
Всю бессонную и пышущую страстью ночь.

В газе дышащих отравой люстр и испареньях винных,
Под прохладной простынёй из груды скомканных теней,
Скорбным ароматом, словно мёртвый вакуум "старинных"
Cны больших зеркал кровавятся живее и сильней

За материей истлевшего до горечной трухи вельвета,
Сыплется которая песком окаменевших роковых часов,
В ставни бьётся теплота уже проснувшегося лета,
Только сладкие влюбленные сердца зашили на засов.

Мышка ускользает в норку, в угол… умирать, благоухая,
Царственные кресла вспоминают костяную остроту локтей,
Обезумев от печали, нитями закрученных волос вздыхая,
Сшедших струпом с бледной головы мадам, пугающей детей.

Холодеюще – лилейные персты ветров щекочут тело,
Погружают их в чернеющие смолью тьмы власа,
И глодают мне уже не нужное тепло… химера колыбели пела,
Устремив горячие зрачки в мои навек ослепшие глаза.

Возрождался полумглистый мир чарующих бесцветий,
Мокрое шипенье пляса менуэт на полотне болот,
Разбросавших тучно берега и рясковые плети
Под постелью двух любовников, глотая этот плод.

Вьётся змеями, клокочет и хлебает гниль живое изваянье,
Обнажает тайну триумфального порока и немых красот.
Бьётся комната в мечтательной агонии живьём изрытой лани.
Восхищенье увяданием цветов, их света, скоро оживёт!

2006





CROPPY-POPPY

Карета пляшет на рессорах
Под тушами людей,
А голуби хрипят: “Бей вора!
Урк, урк, урр, воробей!”

Сухие маки помрачнели
Под мутно-жёлтый цвет.
Как гепатитовый букет
Им красоваться на пастели.

Им сыпать семя в шевелюру
Мою, тряся дурною головой,
И это семя резвой вшой
Запрыгнет в мозговицу-дуру.

Я знаю - veritas in vino,
В вине поэзий без ума,
С цилиндров, шляп струится тьма
И в страшных буквах стынет.

Мне хочется воскликнуть Одр, ave!
А ты поможешь мне вдвукрат взреветь,
Другой, возможно, даже втреть
Четвёртый встретит нас в канаве.

Всё вздор и шелуха шелух,
Что не рифмуется, не льётся,
Поэзией что не зовётся,
Всё падаль, гниль и смрадный дух.


2007





DER CLUB DER TOTEN DICHTER

Словно яблоко печёное в густотах грога,
В кружке глиняной я спрятался от света, бед.
Тут я замечтался жёлтой мякотью немного…
Ты плыви за горизонт, мой аленький корвет!

Одинокий и бесстрашный, на закат по океану
Из голов простолюдинов, если же сравнить со мной,
Не горжусь, а скромно знаю, спорить я не стану,
Волны, Волны бьют о борт, а я под чистой синевой.

Я смотрю на парус… ветер за меня сегодня.
В сердце пышет Ника и Венера Decadence в мехах,
С разрубанием узла от Гордия так сродни
То, как киль мой оставляет борозды на головах,

Или зимней ночью в тишине лесной поляны
Под весёлый хруст снежинок снег примять спиной…
Тихо… тихо и спокойно… умирают раны,
Если долго любоваться выбранной звездой.

Ах, горбатая старуха с палкой – костью ребренной лошадки,
Дайте же поэтам воплотить то громким звуком лир!
Правильно ценить, влюбляться в изрыганья матки –
Чада – Чистый Разум – мысли эти не запачкал мир.

Свежесть памяти в мозгу, дитя желает вырваться обратно,
Воет, плачет и стенает, но, как жаль, молчит.
Там сытнее, и о прошлой жизни вспоминать занятно.
Там теплее, там спокойней, дальше от могильных плит.

Я Живу, но я живу совсем не так как вы - без интереса,
Я не ем лишь то, что мне дают… не зная пищи слаще. Пусть
Хам я, аморален, самобытен, мерзок, нелюдим, повеса,
Вы не прикоснетесь к горизонту никогда, а я его коснусь.

2006





QUICKSILVER AGE OF POETRY (РТУТНЫЙ ВЕК ПОЭЗИИ)

галерея импрессионизма

Сочувствие не в правилах моей морали,
Ни будущим, ни прошлым больше не живу.
Искусству всё мои слова отдали,
Бесцельно, беспричинно в буквы гений рву.

...................................................По Брюсову

Хлябь небесная, хлюпь болотная,
 Покосившихся хижин хлипь,
 Стынь картиною, стань бесплотною,
 И мазки вороными дыбь,

 Сотней горных хребтин покатых и
 Заострённых куда-то вверх.
 Будь морганой, невестой с фатою,
 Для меня, но безвестой для всех.

 Дней отцветших цветным гербарием
 Осень плачется на скамью.
 Под ноябрьским месяцем-стар и нем
 ощен.илася сука семью.

 Даль далёкая серым залита
 И лазоревым отдаёт
 Мне последнее, что искал, и то,
 Что любил в высоте высот.

 Будь морганой, увитой тканями,
 Из которых туманы шьют,
 Бело-белыми, ранне-ранними,
 Создавая пейзаж-уют.

 Вкруг этюда, сияя лицами,
 Собрались, наклонившись к нему.
 Не пристало толпой толпиться им -
 Каждый в ней ненавидит толпу,

 И не видят ни хлябь болотную,
 Хлюпь небесную, хижин хлипь,
 Ни лазурь и ни приворотное,
 Только зыбь, непонятную зыбь.

2007





КЕРОСИН

Затрепетали на обоях брошенные тени
и сброшенная тень, освободившая святую наготу,
Исполненная мраком бездн и дрёмой лени,
Смотрящая в меня, вселяя темноту. 
Грудная клетка статной дамы Треф -
барханы кварцевых песков, рельеф
из рёбер проступающих,
вскипающих и отступающих
под лампы керосиновой огнём
(и чёрный гребень высится на нём),
под пламенем застывшим, но горячим,
светящим как-то мягко и иначе
сквозь поволоку копоти стекла.
Текла, стекала и стекла
структура контуров предметов,
вещей. Всё плавящее марево и газ,
всё одурь сонная, дурман вельветов,
истома, почкой набухающая в нас.
Серпом брызг искр хрусталь в серванте
звенит на керосиновом свету.
Я, наклонившись к пышному ковру, в цвету,
Срывать цветы пытаясь, соберу
букет, о буквы спотыкаясь, приплету
слова невнятные, моей лишь станьте! 
Сбивает жар её костлявых пальцев веер,
разобранных постелей нега, пух,
душа полыни вьёт, полыни дух,
фантасмагорий бешеный конвейер,
а за окном иное время льёт, не так,
как тащится лениво в помещении,
где радиоприёмник тёмным пением
в бочонок спальни забивал табак.
В углу шнуров моток – восторг кошачий,
в них кошка Якоби играючи ворует ток.
Из радиоприёмника струится
романс, любовной драмы мёд,
послушай, электричество поёт,
сердца влечёт от сладострастия раскрыться.

2008





КУРЕНИЕ

В табачной лавке знают мой вкус,
и рады тому в табачной лавке.
В этот туманный вечер, цветущий
подснежниками, вышел я, но не для того,
чтобы она снова порадовались, что знают мой вкус,
а лишь из-за того, что я люблю этот вечер.
Так любят только мёртвых или обречённых-
обговорённых – безвозмездно и безответно,
которые не то, чтобы жизнь пропеть, куда там
ребятам, и поле пионов квадратных и каменных бутонов
не прошли, по которому я иду – по брусчатке.
На лавке у табачной лавки
я войду в тебя, о Ночь, мы укутаемся в табачный дам,
как в кокон.
Мне нравится твоя болезненная худоба
и не менее болезненная бледность,
ещё более не менее болезненная речь,
но заражают именно глаза,
твои глаза - глаза фонарного электричества,
подслащённые сливочной помадкой губ, изогнутых
двойным месяцем в эффекте фата-моргана.
Если позволите, многократным, когда видна
ещё одна щедро подслащивающая моё курение
пара губ, и я вхожу в тебя, о Ночь.

2008





ВЕТЕР


Череп от рифм трещит,
Мысль лихорадит рифмой,
Рифмовый стих игрив мой,
Рифмами тонко сшит.



1.

Грозы в горы нагребают порох,
Тучи передёрнули затвор,
С неба зорко смотрит командор.
Бой с землёй начнётся скоро.

В чёрно-серый легион трамбуя
Плоти, Тучи, в ногу, маршируя,
Шли.

Что оторопели, ну же,
Наставляйте дула ружей!
Пли!!

По металлическим мостам экспресс идёт;
За дебаркадером похожий дебаркадер,
Что ни оконный кадр - тот же кадр,
Деревьев, деревень, рек и болот.

Конструкция жуёт шурупы,
Под весом поезда жуёт,
ПолУночный экспресс везёт
Послушные живые трупы.

Из-под колёс картечью камни
Окрест обрызгивают всё
Моё, моё лишь всё, моё,
Такая красота близка мне.

Сталь мнёт чугун,
Чугун жмёт сталь.
Мигает даль
Цепочкой лун.

В развёрнутых вверх дном сковородах –
Плафонах фонарей горячих и чугунных
Вольфрамово шкварчат оранжевые луны,
Озоном и горелым воздух пах.

Кусаясь, брызжет электрическое масло,
Оранжевые луны добела
Раскалены, и ноет мгла.
То зажигалась, то, мигая, гасла

Цепочка лун стеклянных, то опять
От треска и гудения их пучит,
И так, белым-бело и жгуче,
Всю ночь не прекратят распространять

Палёный и горелый дух потока
На вырывающемся с севера ветру,
Покуда не обуглятся к утру…,
Лишившись раскаляющего тока.



2.

В ночи сегодняшней чернее,
чем черным-черно.
Здесь, поголовно,
Уголовно неутолено,
Казалось, всё, что скрыто чуткой тьмою
Как ночь страшна была!
Вдруг Ветер, видно, кравшийся за мною
Напал из-за кирпичного угла
Разбойно, вероломно и трусливо
Хватил меня исподтишка порывом -
Пятипудовым кулачищем по спине,
Ещё добавил по затылку мне,
И вон угнал испуганно и криво.
Завыл бродячий пёс,
Ворота стали звякать,
Я без того продрог,
Он сбил меня, уж без того
Расшатанного, с ног,
Об чавкавшую слякоть
Я в брожь расквасил нос,
Помял хряща, уж без того
Податливую, мякоть,
В пиджак пихнув, унёс
(и был таков)
Вертевшуюся мысль
На вертеле мозгов
весь день субботний,
(Всю ночь, пока оранжевые луны жглись).
В баллотте балетессы Дягилева
Рванулся Ветер вправо, шаг, и влево,
Куда-то мельком ввысь
Да снова вправо брысь,
И скрылся в гуталине подворотни,
Забрав вертевшуюся мысль
(и был таков)
на вертеле мозгов
весь день субботний...

2008





РАЗВЕДЁМ САД ПО-НОВОМУ, СЛОВО

Возгноись, Слово, и айда в мой стих.
Распустись, Слово, по-новому,
Разведём сад.

(I) “Вырастив гвоздики из ладоней”

В поле стелется скатёркой свадебной туман.
Разойдётся он чуть-чуть, изрешечён луною,
В пятнах весь иль от винища, иль от мордобоя;
Послесвадебно помятым стал вдруг - рван и дран.

Крыльцо, холодеющее вечерней росой,
Сверчковых ансамблей серенады
и революционные песни.
Молочный поросёнок в корыте на праздник,
Вязкий пар молочно-белый из алого месива,
Кошка свернулась в калач рядом, греясь и сопя…
Студёной водицей из ведра омыть лицо,
Чтобы дух захватило, дыхание.
Malвиновым чайком взбодриться с сахаринчиком и сушками
На синей-синей скатерти в жёлтый-жёлтый горошек,
Чтобы рябило зелёным в глазах, глядя…
.
.
.

Не доплетя букет из слова, опия и тлена,
Покамест отложу недостихотворенье я
Промеж страниц четырёхбуквенного цикла Бенна
До скудных похорон, до воскресенья ноября.

Остынь, остынь, ещё не время пробиваться
Сквозь тусклых фонарей обуглившийся стыд.
Пока в груди не взбух мясистый ком пульсаций
Уже мешающий дышать, уже-цветком-раскрыт.

Ко мне в cello из города едет
на велосипеде-пауке tot, кто везет
мне в саквояже стихи из города
в виде Totenkopf.
Из недозастёгнутой молнии на сумке
проектор жёлтой роговой пуговицы глаза des Totenkopf
делает луну. Tot правил рукой котелок, постоянно
съезжавший на лоб и ниже из-за колдобин
и нарывов русских просёлочных дорог,
и вопил песню:

- Totenkopf, totenkopf,
Ich bringe die Gedichte
Totenkopf, totenkopf,
Zu meinem Gottfried Gruft
Totenkopf, totenkopf
Er ist ein schoener Dichter
Totenkopf, totenkopf,
Mit scharfem-faulem Duft. -

 
(II) “Вырвав гвоздики из ладоней”

Здесь, на улице начала всех начал,
Что сманивать прохожих блудных склонна,
Мутный мочевой пузырь фонарного плафона,
Електричеством налившись, затрещал

По незаметным швам, вот-вот взорвётся
Вдрызг - от брызг желто, и в хлам,
Да зажурчит вдоль мостовой по желобкам,
Пузырясь мёртвым новосолнцем.

Сумрак, рябь реки, сломившей бег и бровь,
Мосты идут ритмичной перспективой –
Ритм мостов течёт мелодией игривой
Вот, пошёл, пошёл, бежит, упал… коленки в кровь.

Из дымохода пряничных домов приветом
Небесам (подёрнутым мазками туши лишь) седым
Исчерна-синим коромыслом повалился дым.
Из окон пахнет подгоревшим светом.

Лакированный футляр из-под виолончели по
Кудрявой и всклокоченной реке несётся,
Cлышите ли шум? кто в нём скребётся?
Видимо, у limbo задержалась Габриель Дюпон.

Вы слышите ль вдали мелодии напевы?
Точно всё кругом они несутся вдоль реки.
Рояль. Из фибр стальных искрили звуки молотки.
Река. А у неё есть правый брег и левый.

Струн безумное дрожанье, вскипы нотных пен,
Переливанье, перезвон, луна оплавлена, воздета,
Дебюсси бродил по клавишам, но это
С брега левого стальной душой играл Шопен.


-
-
-


Отсюда пошли выражения:
“Вырастить гвоздики из стигмат на ладонях” – писать лениво и небрежно.
“Вырвать гвоздики из стигмат на ладонях” – писать вдохновенно и решительно.

2007





ВДЫХАЯ СЕБЯ В СЛОВА

За расписными окнами мороз и ночь густая,
Снежинки - стаи перелётных мух, измазанных в мелу,
Спешат во тьму, к губам прохожих липнут, тая,
И фонари продрогшие трещат зубами на ветру.

Я безразмерно выливаю алые чернила,
Пишу пьером, одетым в ветхий бархатный сюртук.
Со лба накрапывает пот, и око обронило
Ресницы, ногти опадают с исхудавших рук.

О, Вши, я будто чёрное светило весь в протуберанцах,
Ах, благо, парикмахер мой - стригущий до корост лишай.
Зайду к нему с утра, а ныне…Лейтесь, лейтесь, стансы!
Пускай я ссыплюсь весь на лист. Искусство, разлагай!!

Когда я трогаю стакан вина, заснувший справа,
Вино алеющими сферами вскипает, исторгая рык.
Оно как будто оживает от касанья, став отравой,
Огнём дыша, а руку уберу, то умирает вмиг.

Мои слова так, чуя буквами моё дыханье,
Берутся шевелиться, ёрзать, дёргаться, кишеть,
Вдыхают мглу; и затянув меня в моё же изваянье,
Кишат и дёргаются в ваших мыслях впредь.

2006





CHILLED TO THE BONES. COLD TO NUMBNESS. FROZEN TO DEATH.

Плоти нанизаны на органные трубы,
которые выныривают из разодранных ртов трупов.
Когда мои пальцы пляшут по клавишам –
мёртвые поют в небеса.
Услышьте…

Стужа причесала льдами всклоченные реки,
Снегири до крови исцарапали снегами грудь.
В белую зеницу одноглазого калеки
Суживалось солнце, от земли пускаясь в путь.

Kokainовым nigredo воздух пышет, дышит.
Белое и чёрное загадочно слились в одно:
Чистое, сверкающее и к истокам ближе –
От nigredo сонно, от cocaine пьяно.

Арлекины
Марлей спину
Укрывают;
Трубодуры
Трупов, урны
Воспевают;
Распадались
Краски. Стали
Все белее.
Все аллеи,
По которым
Ходим с феей,
Чуть мертвее.

Бледносинее тряпьё небес задумчиво застыло;
Стирано до хруста белоснежных простыней.
Братские сугробы завалили братские могилы.
Намертво мертво всё, даже я себе кажусь мертвей.

Пар дымится изо рта – курю мороз и льдины
Раздеваются деревья, одеваются в меха поля.
Греются пушистые по дуплам. По кореньям длинным
К ним сочатся мертвецы и просятся: «Пусти меня».

В час, когда покинешь свой уют с камином утром рано,
Выйдешь в лес, услышишь треск стволов и гул ветвей. -
Это музыка моя гуляет, песня моего органа,
Трубы чьи проткнули органы нанизанных людей.

2006





ГОРОДСКАЯ АНГЕДОНИЯ ЗА ГОРОДОМ

Монокль с мутным кругляком стекла, полосатый пиджак, длиннющая трубка
и грудная клетка Домаля, что я горжеточкой накинул на плечи. Я иду ****ствовать.
А почему бы мне не ****ствовать в таком наряде? Собирайтесь, ****и, собирайтесь
и тянитесь за мной. Я покажу вам поэтическое ****ство, которое и не грезилось
вашим сучьим натурам.

Багровый сумрак размененный зелёными вкраплениями фонарных ламп густ,
он уплотняется, цепляется за дома по уличной кромке и стягивает их, выгибая дугой,
ибо пластелин их громадин поддатлив. Пьяные дома будто уселись на корточки и стали тужиться.
Это происходит так неожиданно, что ошалевший люд всполошился, высунул свои
носы-поросячьи хвостики из расплывающихся проёмов окон, заорал, зашвырял
разнообразную утварь от мала до велика в тело сумрака, выкладывая путь обломками
 и крушением мне и моим ****ям. Под моими зевающими башмаками хрустит
 и перещёлкивается, а ****и мои визжат от удовольствия, катятся, хохоча,
за мной по заблёванному асфальту и рвут взбухшие брюха от смеха.

Весна на дворе! Половодье! Клоаки выходят из берегов. Дерьмо хлынуло, подняло нас и закачало,
и запрославляло. Поток несёт к реке. Мы бултыхаемся и переворачиваемся в кружевах
 коричневеющих волн. Теперь мы глотаем и визжим все вместе перемазанные одним
 и становимся одним с моим шлейфом ****ей сего поэтического потока.
Разнузданные и вольные, смеющиеся и ленивые мы приближаемся к металлической
изгороди в конце улицы и застреваем в решётке, как насекомые в радиаторе,
как слишком большие куски мусора, и остаёмся там хохотать, забавно двигая конечностями,
конвульсируя и глотая дальше, пытаясь продышаться и загоготать с новой силой над тем,
что происходит с нами.


Нас-тройка гром-костей…(1.2.3.)

Поэзия. Всё под спит,
А эта тройка спит на ней.


I

Трубите, трубите, чёрные ангелы, взгромоздившиеся
на чугунные столпы, славьте коптистым торжеством
своих труб многоконечные звёзды рака, дразните
и щекочите анальные сфинктеры механических колесниц,
оцепеняйте реки в заводи, убирайте, усыпайте сажей небеса,
чтобы рассвет над городом Москвой казался
пыльной серой коркой на ране.
Именно так это смотрится, будто пылает и зудит,
а расчесать нечем.


Предзимний сад. Он греется огнём листвы,
Под моросью: дрожащ, и наг, и жалок.
Кусты похожи на сутулых прях у прялок,
Готовящих тепло к зиме. Худалы и кривы.

Скамейка. Ба! Так это я на ней сижу,
Раскрошивая для слетевшихся пернатых
Буханку юности моей беспечной и поддатой
На корм, на совесть, суд тупому дележу.

Неслышно проскользнула, птиц не распугав,
Молоденькая дама в трауре вся, в тучах,
Капелью алой капля к капельке до кучи
Лениво истекал кружавчатый рукав.

Она предавалась растерянности,
Она будто потеряла что-то и ищет.
Видимо, в глубоком трауре улыбку проще искать.


II

Матрёшка из гробов – в гробике гробик.
Для буржуя и для чревоугода, для матери и сухого деда,
для старухи и юноши, для дитятки и карлика, для кошки
и новорождённого, для букашки, для мухи-цокотухи
и для щепотки всех этих букв.
Всех похороним, всех приютим.


Белая вывеска, белым написано “МОРГ”.
Мне это видно, а этим навряд ли то,
Этим, которыми ныне все залито,
Этим, которых бушующий вечер исторг,

Этим, ползущим на свет, на седые огни…
Их нехудые тельца, опьяненные сквернами
(После дождя на камнях. Вы знакомы, наверное)
Именно так и тянулись они.

Каждый червяк хочет собственный ящик занять,
В кокон свой врыться и запереться там,
Может, что путное ночью пригрезится.
Девять, Четырнадцать, Семьдесят пять.

И предаваться метаморфозе,
И совершенствоваться изнутри.
Не суетитесь, ящиков хватит всем.


III

Запузырилась штукатурка, зашелушилась этикетка,
косо прилепленная к бутылке.
Так интересно порой догадываться о том,
что ты поглощаешь. Догадки останутся догадками,
но хмель говорит: “Догадки твои, лишь поэтому
именно в них твоя истина”.

Стоячей воды разноцветный бензин
Средь месива гнили разложенной флоры
Искрится, сверкает настоем, который
Я пью этой ночью осенней один.

Мне давно не важно что я поглощаю.
Затхлость ли, чад ли, распад или грязь.
Я сам уже затхлость, и чад, и распад, и грязь.

2007





ОТРЫЖКИН ДОМ

Плакаты мчатся вдоль проспекта цепью висельниц,
Гремящей цепью висельников, бряц, клац, бряк.
Взбивает в тучах вздутый чёрный трисель птиц
Голландский гоголь-моголь солнца (соль, коньяк)…
 
Парадом траур-аурным зонтов навыворот
(Дождём и ветром) человечьи туши льют,
Что пятна туши. Хвать бы их за шиворот,
И как котят макнуть в соседний с нами пруд.

О чём-то говорящий треск фрамуг и форточек
Понятен только для кивающих в ответ дубов.
Кругом картон с пейзажем в виде белых чёрточек
И меток человечьих - белых точечек плевков.

Плевки блестящие серебряных рублей не краше ли?
Я лучше суну их в свой кожаный кошель
Под хлопавших дверей свистящий ржавый кашель и
Кончавшегося ливня морось-вермишель

Почти что смывшего доход мой пузырящийся;
Поплюйте люди, плюйте, плюйте, тьфу, тьфу, тьфу,
Ещё плевок, ещё, ещё плевок светящийся…
Тьфу, тьфу, тьфу, тьфу,
слюна не вместится в строфу.

Пойдёмте пить друзья мои, айда, пойдёмтете!
Полны отвисшие карманы кошеля.
Рвать глотки, уши резать… песней.
Скучно в комнате.
Ну что за чёртов чёрт! Не взяли у меня
Совсем ни одного блестящего ру-бля.

Ух, ловко вынули бутыль из-под подола вы
Позвольте Вас отщекотать, Вы так щедры!
Ура!! Мы вскидываем к небу шляпы-головы
Как шляпы вскидываем головы-шары.

Отрыжкин дом! Гуляют мальчики и тискают
Гулящих девочек, гулящих девок мнут,
Отпаивают мальчики и винами, и висками
Гулящих девочек, хи-хи, и тоже пьют.

Бом-бом-тили-бом,
Полыхнул Отрыжкин дом.

Бум-бум
Каланча

Где-то
Пьянка горяча.

Брызги стёкол сыплют стаей.

Рюмочная жарится
Пятна собираются

И зевают, и зевают.

Пламя разухабилось -

Каски носят вёдра, вёдра.

Тут и распохабилось -

Ласки просят бёдра, бёдра.

Гогот, смех, смех, смех,
Забирайте в дурку всех.

2008





СЕГОДНЯ К ТВОЕМУ СТОЛУ

Сегодня к твоему столу,
Моя любезная Лу-лу,
Зайду прилягу.

Не преминув к тебе прилезть,
Из всех тарелок буду есть,
Рыгать, пить брагу.

---
А завтра у меня обед
У неприступницы Жанетт,
Уже приступной.

Жанетт была в волнах кружев…
Я только… пахнет, закипев,
Мясистый суп мой.

---
Я в полночь спрячусь за трубой,
С розария тайком открой
Мне ход свой чёрный.
 
На ней, глодая наготу,
Лишь выбираю: "эту, ту", -
Смеюсь задорно.

Послышав шум, я за порог
Его окна. Не уберёг
супруг супругу.

К утру изголодав, остыв,
Срывать невинности цветы,
Пойду по лугу.

---
Гулять на шведский стол потом
В гуляющий публичный дом
Вразнос уйду я.

И, слизывая с пальцев жир,
Я промолчу, что этот мир
Есть бесконечный славный пир
****ы и ***.

2007





ЗЕВОК

Зевок и неприкрытый рот, о боже!
И челюсти расходятся, о страсть
Как то на хищничию пасть
Глотить готовую похоже.


Моя Венера
Ты, хохотки
В мазут портьера
Кунаешь и

Флакон вскрываешь,
Одежды вон.
Плясать нагая
Под патефон.

Туман парфюма
Вокруг цветёт,
Она die Blumen
Ноздрями пьёт.

Духи и бусы
Её наряд,
Пружинил русый
Волосопад,

Она в кушетку
Опала, как
Сухая ветка,
Потёртый фрак

С костей люмпе'на –
Сыры межа,
К концу портвена
И кутежа

В бурьян бурьяна
И грязи грязь
В дурмане пьяном.
Оборвалась,

Устала, Винус,
Плясать, плясать?
И я раскинусь
Как ты, под стать.

В моём флаконе
Мутнел туман…
Сомнамбулоном
Мой друг уткан.

Мундштук дымился,
Волнами грудь -
Я в ней зарылся…
Чтоб в ней уснуть.

Две спелых вишни
Глядели врозь,
Совсем не лишне
(Мне так влеклось)

Придать их красок
Губам моим,
Сорвав их с мясом
Зевком одним.

2007





ВЕЧЕРНЕЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ

Ночник вспотел до лужи света под собой,
Мне спать, что смерть впустить и растрепаться,
Но гребень мой, мой гребень, что?...ах, да, с тобой,
С тобой остался вечно оставаться.

Я помню твой парящий сизоокий труп,
Я помню вуалетку в грушекосточкову крошку
И жжёный известняк неколебимых губ,
Которыми ты лоб мой целовала понарошку.

Мне год который кажется ужасный сон
Ты говорила - он тебе который год казался...
В нём ты мертва, тобой владел somnambulon.
Не растрепался я бы скоро, ох не растрепался.

Мне слышен шорох заблудившихся ветров
В забитых выпревшей листовою водосточных,
Из них доносится урчанье мартовских котов;
Заблудших тоже или там засевших прочно.

Стряхнуть желаю вес раскрепощённых век,
Наперекор моим желаниям желающих сомкнуться.
Мне нравится вдыхать, но не люблю, когда истек
Доныне крепкий, ныне век мой растрепато-куцый.

Я вижу поэтическую пудру, взвеси, мысли, дым,
Моя ногтистая рука вгрызается в накидку шерстяную.
Та взвесь, что мошкора к искрящимся глазам моим
Бесстыже липнет, накипает, пенится вгустую.

Я помнил твой парящий сизоокий труп.

2007





ВТОРОЙ ПЕРЕХОДНЫЙ СЕЗОН

У осени жёлтые зубы,
У осени изо рта пахнет прелым,
У осени грязь под ногтями,
Осень косая, как дожди в ней,
Осень худощава и потаскана,
У осени всклокоченные лохмы,
Как кукушкино гнездо;
У осени колтуны в лохмах –
Это яйца кукушки.
У осени кошки скребут.
На осени растянутая кофта.
У осени ломкие пальцы.
Осень облетает на глазах –
Обледенела и тает.
Осень не досчиталась цыплят -
У осени вчера умер сын;
Остались два-живых-едва.
У осени пустой взгляд.
Осень вся в болезненной дремоте,
(Об этом говорят начала каждого
Месяца (сон)) и прохладно
(Об этом говорит окончание каждого
Месяца (брьь)).
У осени в голове пасмурно
и чердачный бардак.
У осени зима на носу –
Осень пользует кокаин.

2008





РУССКИЙ ГРАН ГИНЬОЛЬ

«Господавры..., драмы…,
Начинаем представленье,
Доедайте ваши плоти, час настал…»

          Настежь пищеводы,
          Настежь днища,
          Пейте огненные воды,
          Сваливайте пищу
          В рот,
          Сваливайте под…
            

- Намертво глушите свет, мои тератофеи,
Копронимфы, закрывайте двери в зал. -

1.

Бульвар мерцал, бульвар бряцал,
Прогуливая мой костюм,
Машин многоголосица -
“Осеннего бульвара” шум
На партитуру просится,
В рояль,
в рояль,
в сердца.

Сон развозит… на трамваях
Требуху, труху людскую.
Люди-ноты гибель чуют.
Предзакатная Москва их

В костяном тазу полощет.
Приторны, лощёны, гладки
Красные её перчатки
Выше локтя ручек тощих;

Вешает кишок букеты
Из семейства красноцветных
На георгиевских лентах
Предостаточно воспетых.

Плач в иголках скачет ланью,
Мчится, разрывая всех, а
Смех с мехом эхом… эхом
Ом-ывает стены зданий,

Толь улыбкой, толь оскалом -
Струями зубов стекает -
Русский Гран Гиньоль гуляет,
Красит подворотни алым.


2.

Дама на скамейке
Или дама на лавочке,
Как дама с камелиями
Или дама с собачкой.

Она почти неразличима
Где слизь и слякоть сплетены
В единое “Неизлечимо”
С развалом хрупкой желтизны.

Коричневой драниной рюша
Каймлённый палантин на ней,
Казался брошью в форме груши
Узор из высохших соплей.

Глаза, как дождь слегка косили,
Колтун в кукушкином гнезде.
Я шёпотом спросил: "Не вы ли
Ступаете сквозь С.О.Н. из лета в де.?

Не ангел ли вы мой? Не бес ли?
С небес ли или не с небес -
Будь проклят я тот час же, если
Не приглашу Вас, эмм...
К себе-с".


3.

Как занавесом скроется завесой
Из дыма, гари, выхлопов – Москва.
Лишь сильный ветер, слышимый едва,
Стремительно промчится балетессой,

Пуантой острой горизонт вспоров.
Подобные разрезы штопать,
Скрести с небес дневную копоть
Работникам закатных городов,

Взбираясь по стремянкам из балконов,
На крыше города пробоины латать
За выдолбленной пядью выжранную пядь
В “лесах” театра красного буффона

...,

Чтоб растраченные дни на ожиданье ночи
Стоили того, что ночь нам приволочет:
Эскалопа, Эскалопа, что поёт
Тем, кто сваливает пищу в рот и под:

“Кокаиновые будни
Алкогольных выходных
Стоят, стоят, стоят их
Кокаиновые будни.

Раздевайтесь, мне так проще
Говорить Вам о любви,
Поцелуй скорей лови;
Он предвосхищеньем взлощен.

Я эстетствующий клоп,
Трупоед эстетсвующий,
О любви, себе поющий,
О себе в любви поющий,
О любви к себе поющий.
Я мясьё де Эскалоп”.

Таких мясьё де Эскалопов
Мы в пять притопов,
шесть прихлопов
В компостные сгребали кучи
Чего ещё не отчебучат
пока… пока-пока...

Пока
Рассыпчат кокаин и льётся алкоголь -

Гудит театр красного буффона,
Раздуты-вздуты на крови клопы -
Надеты на фонарные столпы,
Сменив шарообразные плафоны -

Гуляет красный Русский Гран Гиньоль.

2008





КАРМИЛЛА В СКУКЕ

Лови ланитой ледяной багровый сгусток поцелуя.
Я шлю тебе привет из мглистых кратеров луны.
Как умилительно ты выглядишь сейчас, тоскуя,
Под связкой лилий, что тобой же сплетены.

Твоё дыхание – пурпурные венерины парфюмы,
И тени вытекают из-под лестниц впитывать их дух,
Бледнеет циферблат часов; понурый и угрюмый,
Повисли стрелки, тают цифры, звук капели глух.

Вскипают маковые зёрна немосферами в фужере,
Кармилла босоногая, ослаблен, мягок твой скелет,
Распухли веки, будет плакать! Распахни все двери,
Впусти костлявых мерзляков на пламенный обед.

И будут прыгать, и кривляться гонорейными шутами,
Безмозгло лыбиться, писклявя, колпаками весело звеня,
Салютом язв испещрены, косматыми клещами.
А ты им череп раскрои и поцелуями заляпай от меня.

Гардины шелестят, закрой окно, сквозняк простудит.
Но поздно, Скука въелась в мясо и уже грызёт.
Виолончельные оркестры звёздочек скрипят и будят
Опревших Fraeuleins камышей ржавеющих давно болот.

Укутайся теперь в вельвет и намертво захлопни двери,
Здесь Fraeuleins камышей выпучивают глас, зовут из вод.
Взгляни на календарь, какой сегодня день недели?
Что, Воскресенье? Берегись, сегодня воскресает Сердцеглот.

Забейся в тесный угол, притворись бескрайне мёртвой,
Туши повсюду свет, а то увидят! Лучше притворись гнилой.
Коварный Сердцеглот до падали брезглив, до рвоты…
Застыли листья, флигели скрипят, оцепеняет псиный вой.

Ах, только поздно притворяться, о, любезная Кармилла,
Давно опережён был Сердцеглот. Желанный плод уж переспел.
Ослабли мышцы, взбухло тело, Скука равнодушно взвила
Скучавшую.
Висит под потолком.
Ночник ещё трепещуще горел…

2006





НА ДОХЛОЙ КЛЯЧЕ

По скверам, улицам плестись,
Плестись, плутать и цокать гулко
И, наконец, переплестись
С чудным узором переулков.

Теснились, единясь, как дни,
По голым тополям нарывы,
Услышав цоканье, они
Взметнулись дико косо-криво,

И тополя объяла дрожь.
Перёных пятен дисгармония.
Седые небеса взъерошь,
Стогласый чёрный ком вороний!

Уже глотая ветер ртом,
Скачу по улице Коммуны,
Казалась вороным конём
Моя кобыла в свете лунном.

Вот-вот поставлю на дыбы
Обдохавшуюся кобылу,
Гранитные подковой лбы
Я разобью с ужасной силой.

Бужу угрюмых мертвецов,
Сновидящих в своих кроватях,
Как в клетях жестяных гробов,
Чтоб буффонадой чаровать их.

Раздам фингалы фонарей
Зажмурившимся напрочь скверам,
Букетом искр обдам, эгей!
Все занавески и портьеры.

И пусть дома, сливая жёлчь,
Во все рассматривают окна,
Как город убирает ночь
В седые, липкие волокна.
 

2008





СУВЕНИРЫ ОТ ВЕНЕРЫ


Расцветистые шикпортьеры
в салоне у Лилитвенеры
скрывают вихрь порнограпляса
матёрых потных потаскух
и взмыленных до пены мух,
воткнувших хоботы в их мясо.
Подёрнут окислами меди
громадный таз, накрывший нас,
опревше в муть плафонный газ
зелёно-бурым жаром бредит.
Трельяж испариной наряден,
плескаются в шелках перин,
изгибом хлеще балерин,
беседуя телами, ****и.
Беседуют со мной о сущем,
не уставая повторять.
В ничто раздрочена кровать
под отбеседавшейся гущей
подвязочно-чулочных плотей,
шиньонов, плешей, париков…
Чуть-чуть, и я опять готов
топить себя в мясовороте.
Прошу, не нужно больше грязи,
давайте сразу гниль и смрад!
Лавандой пахнущие мази
вдыхать я слишком франтоват.


Из шкафа в шкаф кочует мой пиджак
Иль фрак,
Кочуют сифилис и гонорея,
Всё зрея.
Мои друзья, без всякой скучной меры,
Мои вам сувениры от Венеры.

2008





4 ЗАРИСОВКИ

1. Madame

Мадам, не сочтите за фамильярность
и, не дай боже, за попытку оскорбить Вас
или попрать Ваши честь и достоинство
(не быть бы мне прощения во веки веков
и не смыть бы позор и пятнадцатому
поколению сынов за прегрешение отца),
но я вынужден, в силу зачастую
опасной склонности к правдорубству,
высокого уровня этического самосознания
и обострённого чувства справедливости,
осведомить Вас, всё же не имея ни морального,
ни нравственного права более оставлять Вас
в неведении, о том, что Вы, Мадам,
фонетический палиндром.



2. Чаепитие

Если вы решили скоротать время
за чаепитием с другом ситным,
то вот вам мой рецепт на это:
Берёте гемофилика, обнажаете,
вворачиваете кран в его живот,
раскручиваете вентиль и разливаете
содержимое по чашкам.
Внакладку уместна карамель,
А вприкуску - сахарный диабет.
Наличие чашек не является столь
обязательным,
в отличие от наличия гемофилика,
в противном случае
приятное чаепитие с другом ситным
рискует обратиться нежелательным,
даже неприятным желеестием.



3. Девяностоградусный перелом

Я стоял в двух метрах от стены.
Вдруг за мной (на уровне шеи)
Загорелась электрическая лампа.
Моя тень с неуклюжим вывертом
упала на стену
и переломила хребет в области
плинтуса. Если бы лампа
находилась немного выше моей головы,
то всё обошлось бы без травм.



4. Приступ икоты

У женщины в летах
Случился приступ икот(ы кошка,
и ещё один кот, и вторая кошка
собрались вокруг женщины
и принялись с неподдельным интересом
наблюдать за происходившими
в хозяйском поведении странностями).
Приступ икоты напрасно обрадовал
женщину и в очередной раз
напрасно обнадёжил тем,
что есть ещё кто-то,
кто о ней вспоминает.

2009





КАК НИЧТО СТАНОВИТСЯ ЧЕМ-ТО И СНОВА НИЧЕМ

Экспресс «Киев – Москва» Купе № 0:0=0/1


Она зашла на первой долгой остановке,
В купе 0:0 равнялось 0.
И вот она, пыхтяще, но уверенно, и ловко
Присела у окна, напротив восседал король.

Безвкусно тусклое купе, витает аромат смородинного чая,
Неловка тишина, лишь ложка клацает и дребезжит.
Деревья, топи и озёра за разводистым окном спешат, сменяясь,
Безвременно–устав, тянулась даль, и лоб её луной пробит.


VenericoВенера в полушубке из лохматого шифона
И Афродита из шипящей пены спермы тысячи крестьян,
В одежде запаха отбитого духами раздвигавшегося лона
Десятки раз в местах, где оркестрально стрекотал бурьян.

В кольце Apophis, в бронзовом колье пульсирует Цефея,
Столицу мчится покорять провинциальная годесса Нут,
В морфиновом пару, гвоздично-терпко-пряном, млея,
Вокруг корично-пряно-терпкие дымы из трубки саван вьют.

Снуют среди её соломенно-сухих волос и обвивают уши,
Пых-пых, пыхтит в неё попутчик немо, важно вдрызг.
Колечки - ржавленные нимбы на нос вешает и глушит
Чаёк с гурьбой больным отчиханных чаинок – брызг.

И пляшут в вольте рубленые листья, как его слова, что пишет
Schenk mir deinen kalten Herbst...
Schenk mir dein gefurchtes Herz...
Ему лишь знать кому посвящены германодышащие вирши,
Стихам лишь знать кому их посвящает проклятый отец.

Протез его ветвистых рук, переветвлялся в скипетр с державой,
Протез мозгов перетекал в корону длинновласых королей,
Хромированы запонки и вывакшены туфли, боже правой!
Как ни смотри, король, и чем он дышит рядом с ней.


Пестреюще-цирковный уро…женец Мариуполя с коровой -
В вагоне-ресторане клоун пригорбинился, дремал.
Его двудонный чемодан из пластиковой кожи снова,
О, снова с ним - Omnia mea mecum porto – у ноги худой сиял.

Под прахом серых фей его глубокая дремота протекала,
Смех, смех, смешки: «Хо- Хо- Хо ---- ооХ –ооХ – ооХ»,
И рези треска-плеска аплодирующих рук хохочущего зала,
В грязнеющую слякость мордой – радужный переполох.

В одном отсеке чемодана: грим и маски, шарики, ботинки
С носами альбатросов и египетского бога Thoth, что ныне tot.
А во втором: сорочка, папиросы, жёлтые картинки,
Что вырезаны им из завтрашних газет, и некрологи шедших вброд.

…И был кармашек сбоку, были голоса и смех, и клоунская злоба…
За немотою немота в купе 0:0=1, и вот уже беседа началась.
Их головы, как два скворечника: из норки в норку, в зоб из зоба,
Из уст в уста словами-птицами, из клюва в клюв, из раза в раз.

Смешочки, смех, смех, смех, открылась дверь в купе, и сталось,
Выстрел… выстрел… клоун-красный нос не промахнулся,
тай, Король!
Король писал стихи Венере-Афродите,
Тай!
она в него уже влюблялась…
А клоун аккуратно сел на край и долакал смородиновый чай.

2006





BLUTMASCHINE

Леденящий стержень
грудью стылой нежно
вобран;
Рукоять кинжала
ало целовала
рёбра

Поцелуй
…………Поцелуй
……………………Поцелуй


Рубиновые ногти вашей кисти,
Рябиновые кисти ваших рук,
На пальчик с пальчика - с сука на сук
Воробушки слетаются их чистить.

Рябит поверхность полотна
Импрессионистической картины,
Как будто ветер трогает долинный,
Украдкой напоивший допьяна.

Смотри, смотри! Сатурн бурлит в зените,
Как в сердцевине космоса паук,
Тенета вяжущий за кругом круг,
И обольстительны вбирающие нити.

Он выкорчёвывает с корнем нос,
Он сеет сон в черничную прогалину;
Всем скопом семена сна свалены -
И грёзой черепной горшок пророс,

Пророс хребта изящным интегралом,
Изящного цветочного хребта,
Который увенчал бутон-мечта,
Пульсирующий жадной жаждой алого.

Шепчи ноктюрн, моё питая существо,
Бутон, твой лепет тёпел и немногословен,
Шепчи мне терпким ароматом крови,
Учи, как возлюбить то, что мертво.

Она тиха, так сладостно мертва;
Она сейчас частица абсолюта,
Окутанная всем, и ею всё окутано.
Блаженнейшая жертва естества.

Её волос белеющая штора,
Размягших чресел кресло вздрагивает вдруг,
Нагой груди пуф-канде, лябры рук
Разворочённой плоти всё вокруг,
Дискорд костей, каданс, arpeggio-lora;
Пэ. Пиано.

На жилах ткацкого станка
Играет Сумрак шлейфы, некрофлёры,
Трескхруст костей, алеющую хвору,
Глубокие раздумья Мальдорора –
И рана так же глубока;
И раны.


Леденящий стержень
грудью стылой нежно
вобран;
Рукоять кинжала
ало целовала
рёбра 

Поцелуй
…………Поцелуй
……………………Поцелуй

2008





THE PALL-BEARERS AND MERRY-GO-ROUND

Гримасит сифилитик с тонко-декадентскими усами,
Лёжа в вытянутой вычурно кровати вширь и вверх,
«Мадам Вивьен, тащите мой гашиш, присаживайтесь сами,
Трубку не забудьте с полки, вон спроваживайте всех».

Заряженные мухи заводные по обоям дёргаются в пляске,
Кто же успокоит их страдания, которые оказывают честь
Его дичайшим умозаключениям и служащие лаской
Сердцу виснущему ото рвов и дыр, но рвущемуся в месть?

По мерзко взбухшим плесенью углам холсты томятся,
Весело забрызганные кровью, как апофеоз искусств
И пожирают доброту, перелепляя в чернь… все красться
Не переставало в грудь желание живящих рукоблудств.

«Вивьен, не бойтесь, слушайте мой шёпот, я раскрою
Необычнейшую тайну, вы вдыхайте смело мой гашиш…
Я брёл по светлой улице средь равнодушных лиц с душою,
Переполненной отчаяньем, ловя приветы отдалённых крыш.

Я видел почтальонов, нёсших недождавшимся посылки,
Мясников, что слишком смело отделяют мясо от костей,
Священник путается в рясе, крестится уж больно пылко!
Все приветствуют меня глазами, - ненавидят все людей.

Тут выкрались pall-bearers, скорбный вид был так прелестен
Медленно, растягивая ход, смакуя будто каждый шаг.
Вдруг изо рта последнего выпархивает ворон вместо песни
Подлетает ближе с каждым взмахом, и садится на рукав.

«Ах, Edgar Poe, Hallo, молчит, моргая плёнкой век, крылатый Poe
Уселся на плечо и задолбил в висок, я задал Poe вопрос:
- Мне будет свет, покой? -… он громко каркнул: “Nevermore”.
Ответ обрадовал меня, - благая весть, - я отпустил его».

«В чём же тайна, Готфрид, где отгадка? Беспричинно засмеялась…
«В том, что надо жадно пожирать недолгий мир - прекрасный ад,
Так смейся беспричинно, Мир как карусель, чуть-чуть осталось
От оплаченной рождением поездки, начатой весёлейшим «abfahrt!».

Так жри же мир, я съел такой кусок, что мне безумно тошно,
Грудь подай моим рукам, она пышна, позволь стошнить…
Грудь вывалилась мягкая, которой захлебнуться можно…
…Должен возбудить сухую кровь пред тем как Мир простить.

Вивьен, облизывайте руки гения, обгладывайте пальцы мне,
Вбирайте мастерство художника, берите спицу, горло протыкайте,
Хлещут вина из брюхатой бочки глотки пусть - постель в вине…
Наденьте на бледнеющую скучно простынь много лучше платье,

Кровь, сошедшую с ума, вбирайте в рот и сделайте, как я велю:
К холсту… и плюйте кровь на холст, как плюнули бы в рыло королю,
Размазывайте вашими губами, языком и грудью сладострастно,
Влюбляйтесь в это так, как никогда не позволяли бы себе,
Не смейте прикасаться к полотну бездарными руками, то опасно
Для чистого искусства вакханалий мёртвых, сгинувших во вне…»

А Эйфелева морщится и корчится от вони,
На площади ещё не вырытых могил
На жёлтом Елисейском поле, на аукционе
Кровавый холст за безобразно много продан был.

2006





BLEEDING STANZAS OF GORE-POETRY

Сегодня праздник – пир кровотечений!
Чернявые шары взметают к небесам,
А плоти оседают, обмякая, на колени...
Кровавый Пир кровотечений кровоточит сам.

Сегодня всех бродячих псов распотрошили,
Котов и кошек раздавили на игристое вино.
Из брюх ссыпались тысячи кровавых лилий,
Багровой изморозью кроясь, колкой пеленой.

Повсюду кровоточат люди: руки, уши, лица...
Бульвары, закоулки кровоточат в цвет бордо,
Повылуплялась детвора, и рдеет, и краснится...
Все люди истекают, тухнут, пахнут. Ля, си, до..

- Звучит соната металлических зловоний,
Рдяная мадамазель пыталась разыскать изъян:
«Не слишком симпатично кровоточит лоно».
О, кровоточь, прелестница, ты лучшая из ран!

Пьянись, рыгай и блюй, Вселенная, препьяно,
И нюхай то, как трупы на Земле дымят!
Цвета, багровым краскам уступая, вянут…
Мутнее воздух стал, стал гуще в сотни крат.

Ха-ха, мы пальцем тычем и хохочем - мухи
Увязли в студне испарений, томно плоть текла
Младенца на руках у гнилозубищей старухи -
Пустого старика с глазёнками козла.

Гомерикосмешки – целящее безумие влюблённых,
Байроникосарказм – для наших судеб – смак.
Слюнявьтесь, ссытесь и сопливьтесь кровушкой солёной,
Стекайте, закатив глаза, по кошкишкам клоак.

Сегодня праздник – пир кровотечений!!
Вечный пир. Вы кровоточьте сами для себя.
Кормите землю, отдавайтесь без остатка тленью.
Милая, ты кровоточишь для меня,
Я кровоточу только для тебя.

2006





ГОРОД СКВОЗЬ КУВШИН МОЧИ

Представь, читатель, город, видный сквозь кувшин мочи,
Немного сажи, капельку чернил. Смотри и хохочи... 

На краны–журавли, их оперенье из стальных конструкций,
Измазанное нефтью, на окунутые клювы их в мазут
Глухой реки; искрящиеся ярко жала для трепанопункций
Металлы плавят, что, неистово калясь, орут.

Из чёрной речки, набережной скованной по глотку,
Являются хребты чудовищных, но утомлённых рыб.
Они дрейфуют… Ночь… и видно не одну кокотку;
О, эти ножки, глазки, шеи… слишком пошл изгиб.

Цок-цок - ночные Clara Venus провиляли мимо,
Я вскрыл бы от петли по килю их и покопался б Там,
Viscera высвободил бы, внутри которым так невыносимо,
Тела в петле бы взвил к беременным болезнью небесам.

Один прельщается и кличет их, они "хи-хи" задорно,
А он в ответ неподобающе ему и умному, пошлит;
Венероголуби любви, ох, падкие на порно,
На буккаке и все перверсии, лишь скромность им претит.

Премилый домик, внешне чинно, тихо и красиво,
Но вот на первом этаже мерцает restaurant «Le cheval».
У дома в животе свербит, он чешет пузо сливом
Да хмурит ставни, и из окон льют помоями его печаль.

Внутри:
фигурки, краски – всё сошло с картин Тулуз-Лотрека,
Наш сноб, топырил палец, ел тартинку с печенью гуся,
Макал креветок в Emmental, впивал коньяк-винтаж-полвека,
И ныл романсы, Верочку Холодную до бога вознося. 

А самый шик - смоля сигарку, наблюдать старух фантомом,
Одрябших выползков из юных лет; он те обвиски так любил…
Горбатее, лохматее, поменьше, боле не под стать живому,
И декадентски грезить, будто ты отъявленный геронтофил,

Любить места придурочных бродилищ, их бурленья,
Бездельных туш смакуя бред и жесты чёрно-жёлтых рук,
Из чьих прожилок ты лакаешь духовитость мёртвой лени
И слышишь треск костей, что в тленье раздаётся вдруг.


Сейчас в своих словах, простите, буду малость мягче:
Хотите быть чуть-чуть интеллигентнее собак,
Купите тухнущий кусок мясца дитя monsieur Luccaccio
В богатой продуктовой лавке доброго monsieur Balzac.

2006





INCUBI URBIS "Кошмары города"

"Кошмары города"

На её высокие потолки по ночам
сквозь бордовые гардины
с набережной кадиллаки-катафалки
бросают наклонные параллелограммы
электрического света фар, скользящие
веером или конвейером вправо.
В её доме
хихикающая Бессонница сменяется
завывающим Кошмаром, и наоборот.


В четвёртом часу от полуночи,
Когда небеса невозможно чисты,
Карабкаясь лазом прогулочным,
По шахтам гуляют пустые лифты.

На лестничных клетках потушенных,
Озябших, пропахших насквозь желтизной
Болезни питаются тушами
Ртом завязей язвенных в клетке грудной.

Кто едет в трамвае у Бронницкой,
Тех вытащат вон из двери за рукав
Каталки, удрав из покойницкой,
На рельсы дрезинами с дребезгом встав.

Рисует на стенах цветение,
Цвета из огнилков цветастых беря,
Качель. На художника тень её
Похожа; на кисть же - обломок штыря.

Из окон чердачных громогласы
Таращат заразные рупоры вверх,
Винил их волос и бельмо глаз их
Разбрызгивают атмосферу утех.

Листают альбомы с личинами
Неистово ржущих людей табуны -
Упиты палёнкой с морфинами,
От пуза по голову захламлены.

Заводов фаготы громадные,
Отрыгивают до минорно  дымы;
Пропахли подъезды - парадные
Кошмарами тартарары и чумы.


Распахнуты настежь все окна,
Трещат изнутри платяные шкафы,
Бельё, как   утро   скомкано…
Над скверами эхом катается “фыр!”.

2008





МОСКВА

Хрустящий целлофан тумана
обернул вбитую в ночь Москву.
Она вся в дирижаблях,
как болото в комарах.
Раскатистый бром хлынул на её
многоликий до безличия
и безобразия послезакатный рельеф.
Она была стройна, как военный марш,
прекрасна, как богомол,
уродлива, как красота.
Кто обуял твой разум?
Образумься, череп!
Она гудит, как мутные точки над ней.
Толочь таких надо!
в ведьминых ступах до звёздной пыли.
Капелит вешняя слюна с клыков
хрустально скалящихся кровель.
Хлеб'нули крепкого пшена
печальные красногрудые певцы зимы.
Нет, не снегири –
бродяги с разбитыми носами
и вышибленными зубами,
волоком волочащие бытие,
и песни их поносящи.
Определённо не определённый
предел восхищения крадёт дыхание.
Москва хранит в своём чемодане
взлелеянный паноптикум перверсий.
Тщедушные тщеславцы
плескаются в пурпурных озёрах гематом.
Патефонно хрипящие кроны
в погостах ограждённых парков,
насвистывающие сквозняки,
чудовищно чудесные конструкции ужасов,
кошмары для сборки, лоск липидных масок
от конвульсий зазывающе мигающих вывесок,
крылатые газеты и подземные тихоходы.
Червоточат дырявые люки червоточин канализаций,
Постепенно остепеняется обутое в каучук
железо. Бронзовое мясо памятников
холодеет на ветру.
На ночных улицах в искрящихся трамвайных
проводах кротко замкнулись запоздалые теневоды,
воротники чьих роскошных шуб отдают псиной…
за всё хорошее, что им когда-то дал нафталин.
Вьющиеся пути черны,
рахитичные водостоки шумят,
бордюрные камни везде.
Скрепляющие скобы мостов;
Когда Москва вздыхает – они скрипятъ.
Скрепя сердце, свет отравил хилую тьму.
Хвостатое пестрище петуха
воспламеняет сено зари.
Утреннее извержение плоти.
Тошнота.
Желток расчёсывает голубой небосвод
лучистым гребнем острой желти.
Здоровая, румяная припухлость щёчек Москвы
является флюсом.


Москва, я шлю тебе два поцелуя,
по одному на каждую из щёчек.
Посмотри в футляр.
В нём мои отрезанные губы.
Воздушные поцелуи и ингаляция
нынче венерически небезопасны....

Её сочные глаза ингрустировались
наикрустнейшей поволокой.

2009





БОЛЬШАЯ ПОКРОВСКАЯ

Большой Покровской ночь,
Большой Покровской дождь.

Покровки желтизна,
Длина, (река длинна),
По каменному дну
Несёт меня и желтизну.
В кривое зеркало смотрелась дама,
А я смотрюсь в речное дно,
В котором небо – амальгама…
Несётся музыка за мной,
За мной летящая,
Запущенная бронзовой струной,
Струной расстроенной -
Струной скорбящей,
Струною скрипки.
За парасолью парасоль.
Желток яичный жидкий липкий,
Прилип к идущему мне вдоль;
Мне здесь почистили ботинки,
И это я спугнул кота.
Желтым-желто
и ночь уже желта.
Я с ней уже един,
Ки-пя
в её бульоне,
(с моим восторгом тонем)
Где мясо – я.



А-ля бульвар - бульон и варево бульвара,
В бульонной желтизне мясистого отвара,
Буль-буль,
кипи оно всё!...

2008





ПЕЙЗАЖ ЭПОХИ ПАРА

Так в ночь переиначивался вечер

Чугунный зоб трамвайной глотки
Ударит в короб черепной,
Искрясь, в разлом всосётся водка,
Бельчонка захватив с собой.

Мне стужа режет, сажа гложет
Лицо, сворачивая в ком,
И пёс в углу облезлый тоже
Свернётся скисшим молоком.

Щека к щеке плывут обломки
По ручейку, садня живот,
Уже кружась, сцепившись с кромкой,
Под руковолновсплески вод.

Падёт зноящееся солнце,
И ночь, вычихивая сны,
В платок глухих небес сморкнётся
Желтеющим серпом луны.

На небе вздёрнувшись неловко,
Распорет серп ткань до кости,
Чуть чиркнув, млеко хлынет кровкой,
Журча, по млечному пути.

Как наглотавшаяся жижей
Заросшей вата – облака,
Текут, друг другу петли лижут.
Течёт – наоборот-река.

Пейзаж искомкан, разворочен
Под перемолом челюстей,
В грызне букв, слов, фраз, мыслей, строчек
Спиртной поэзии моей.

2008





DER LEICHENZUG DER WOLKEN

I

Похоронная процессия облаков

Меланхолия бушует сочной осокой,
разваливается бурьяном и таскает
тощее пламя жизни за языки, рахитичные
и холодные, как та картина в
привокзальном кабаке на
вздыбленной деревянными заусенцами стене,
изображающая сиреневый цветочный бутон,
озорно выперевший овулирующий в последний раз
масляный пестик.


Издалека, из кабака пьянчуг-романтиков зовёт,
Гудит виолончель безоднострунная в тоскливой лени.
Сквозь бухты желтосмог колёсобокий пароход
Гудит так на маяк - его размытое, раздутое свеченье.


Остробашенный вокзал укоренился в землю
Чернодымчатым, злосмрадным, торфяным куском,
Иcтекающим куда-то вверх размеренной капелью,
Он - болезненный бубон в пейзаже городском.

Горизонт там, в отдаленье, алой ниткой встрочен,
Рыбьим оком с поволокой солнце тонет в нём,
Его края обагрены;
Испорочен терпко-сладким духом ночи,
Обезглавлен красный день-петух серпом
седеющей луны.

Гной клокочет, и толпится сброд понурый,
Собираясь в сгустки на платформе и шары,
Цвет, чесальный аппарат и вышибатель дури,
Каждому из них уже подавно не нужны.

Кильки понабились в металлические банки,
Жирным газом из дыхал себя обзолотив.
Сажа, копоть и зола у них с изнанки…
Только паровоз был металлически красив.

Abfahrtssignal!!

Металлический змеёныш разнуздал свои органы,
Выплюнул из глоток серебристый пар,
Разгулялись призраки подобия тумана,
Закружившись в zaraband mazout noir.

Рычаги под кулаками машиниста заскрипели
Schniefte, schimpfte rauchende Lok.
Неспеша сначала, еле-еле, еле-еле
Кости перемазанные мясом поволок.


II

Эй, машинист!
Сопливишься? ну, вот и простудился, право,
Кто же ходит в дождь с распахнутой душой,
Раздаваясь то налево, то направо?
Мрачен взгляд, лицо его за пазуху сошло.

Воспоминания дурманят мысли,
Которые без дела мёртво висли.

“Мн бы отхле ну ь нек ары с губ лю имых,
 Осяз ть весну раск ытых наст жь век,
Подыш ть л скающ м дыха ием, не дым м,
Плеч пок т расц лова ь цвет ч ой кл мбой нег.

Мне бы вскр ть фла он тв их вол с, отяго иться
Амбр й благово ной, как со взмо ья, из к шок…
Эту поэ ичес ую пада ь пок евали пти ы,
Некр сиво в ткнутые в мят й жел осм г.”


Ковыляла потихонечку карга слепая и глухая,
Изо рта пуская слюни, с головы власья.
Почитать афиши подходила прищуряя
Глаз, крючкообразным носом по словам водя.

С каждой степенью волшебного старенья
Коромысло плеч, дуга к земле близка,
Ближе, да чем ближе к месту назначенья,
Тем короче ей нужна клюка.

На груди, как амулет, похожая на почку
Бородавка, волосок из почки вьётся аки плющ,
Вьётся, вьётся, вьётся смысл этой строчки
Будто волосок - вихрист, преступен и снующ.

Незаметно, потихоньку, рьяно, странно,
Поезд не туда пополз на всех парах…
Он мозаику окна разбил, и брызг сопрано
Махаонами стекла раскинулись вразмах.

С высоты, как с пьедестала в глину,
С псиным визгом, накренившись, переждав,
Он клубящуюся паром чёлку вскинул
И в последний путь отправился стремглав.

Клуша оказалась здесь в неправильное время,
Великан стальной казал решётчатый оскал,
И не в лоб её, а в слабенькое темя
Расчистителем пути поцеловал.

Похоронная процессия облаков
Похоронная процессия облаков
Похоронная процессия туч… и ливень

2007





LUSTRE DE LA PESTE

Там серая шаль и коричневый пиджак,
висящие друг напротив друга.
Их вековой тет-а-тут образовал запах,
нет, уже аромат, вываливающийся из шкапа
лишь распахни скрипучие дверцы.
В этом союзе и изящество lustra,
и затхлость la peste, а случайные
шарики нафталина, будто тринадцатая нота
задержавшегося в прошлом амбре.



Клац-клац копытами, шмыг-шмыг табак,
Мой тцеппелин янтарным пламенем сгорает,
В полёте на виду у всех высвобождая
Симметрию и дымом покоптившийся костяк.

Как я взбивать решаюсь поэтическую муть,
Скелеты бледным валом валятся из шкаппа,
Сие очарованье еле видно из-за драппа,
Мне тоже в дури бредилось их отрыгнуть,

Нарочно перепутать алый уголёк и леденец
Да в горло запихнуть поглубже и послаще,
Чтоб как-то дико, что-то мельтешаще
Неслось, все начисто сломя, преследуя конец.

Да так и быть, как вечночахнущий Груфт де,
Растлистый слог на ус накокаиненный мотая,
Другой же, желтонатабаченный, макая
В пузырь чернил эстетно и avant-garde.

Мой тцеппелин, мой lustre de la peste друг!
Ты рухнешь, превратившись в красочную груду.
Мне видеть это бы со стороны, но я не буду,
Пусть облака плывут, как то – der Leichenzug.

2007





НЕЯСЫТИ УРБАНИСТИЧЕСКИХ ПОРЕЧИЙ

Зеркальным отражением Есенина мелькну
Мазутно-чёрен и прелепо цилиндрован,
Взметнув на ваших тротуарах листья, и луну
С размаху пну заточенным под песню словом.

Трамваи носятся, искрят и метят в поезда,
Троллейбусы, кряхтя, гудя, - в автомобили.
К бордюрам ластится хмельная, вешняя вода
Ручьёв; их слишком скоро водостоки хоронили.

Громадины домов прямоугольники окон
Таращат, пучат, вглядываясь тщетно, жадно
За нос сквозь копоть, смог. Всё - опийный притон.
Громадна ржавая баржа, и всё громадно.

Ветра по арфам проводов; проржавленной баржи
Гудящий механизм - ротационная фанфара
И перламутр – конфетти из рыбьей чешуи
Бичуют сумрак вглубь и в лоскуты муара.

По пьяни где-то к чёрту обе стрелки Zifferblatt
Карманных часиков моих благополучно ссеял.
К добру, к добру, теперь я изумительно богат
Всем тем, что временем отныне не отмерю.

Ноябрьских сумерков мрачнеет полотно,
Сияньем северным распарывалась ткань, картечью.
Зелёным, жёлтым, красным светится оно -
Сиянием неясытей урбанистических поречий.

С плеча, с плеча дожди рубают в мясо тишину,
Глуша её под песни клавесинов подоконников.
Шершавым шершнем в реку свалится луна в луну,
Когда я пну её, ступив на переулок Колокольников.

К бордюрам ластится хмельная, вешняя вода…
Любовь растёт к тому, что потерять случится,
И обожанье ко всему, что потерялось навсегда,
Оставшись нежной памятью искриться.

Зеркальным отражением Есенина мелькнул
Мазутно-чёрен и прелепо цилиндрован.

2007





СВЕТ НАЦИИ

Рукокрылый
полубог,
неогедонист,
постсибарит,
ультранигилист,
наиудивительнейшим образом
уже не принадлежащий
к эпохе
постмодерна,
и просто прелесть.
Он не настроен революционно.
Он сам по себе… судит себя.
Он любит больше, да лучше.
Стоит держаться к нему поближе,
но только не класть палец в рот.
В его кармане много слов,
но он за ними не лезет,
чтобы бросить на ветер. Нет.
Он Великий Версификатор.
Его богонеугодный грифель
чертит чёрти что, очертя наконечник.
Его полубожественное сияние
равно гуголплекс
в степени стасплекс люмен.
Он не пускает пыль в глаза –
Он пускает в них свет.
Он несёт свет.
Непревзойдённый светоносец.
Если бы он не был таким,
каков он есть, то он бы не был.
Если бы в мире было больше таких, как он,
то мир стал бы лучше.

2009





Я

Я породился в Союзе советских социалистических Гениталий.

Я смекалист, как Дон Кихот, поджигающий мельницу.

Я сыт и доволен, как Жорж Рибемон-Дессень с птичьими перьями на губах.

Я мудр, как Сократ, который знает, что ничего не знает.

Я вспыльчив, как Александр Пушкин или сера.

Я невыносим, как собранный в комнате шкаф.

Я расплывчат, как “Пассаж” Филиппа Гастона.

Я разборчив, как красный конструктор Андрея И.

Я крайне осторожен в увлечениях, как Евгений Базаров.

Я худ, как пустой карман.

Я увлекателен, как будто тащу Вас на поводке.

Я расправлю расправу за правду с благородной ЯРОстью.

Я не свет нации – я настроен революционно.

Я циничен, как Жан-Батист Каррье и его луарские свадьбы.

Я вторичен, как всё и вся.

Я бессмертен, как бессмертно всё смертное.

Я прелепо цилиндрован, как Ч.Ч.

2009





IN THE FAR BEYOND AND DEAD TO THE WORLD

Великие империи с голов и носа гнили;
Россия-Матушка гниёт с хвоста,
Здесь есть ещё прекрасные места,
Но те лишь, по которым не бродили;
Не дошли до них, не знают, или
Человечьих цирков длинная глиста,
Телом поисточенным пока еще сыта.


Я был не раз, не помню сколько,
Вне мест родных досель,
А сердцу на чужбине горько;
Его всё тащит в грязь и прель.


Есть место, где цветы образуются
мусором и вычурными конструкциями
из него, с пластиковыми, стальными
и бумажными лепестками.
Скопища этих цветов стали зваться
садами.


Аркада Бранденбургских, (под
И сквозь проистекают реки сонных
Чернот) Горбов канализационных -
Навесов, радуг и ворот.

Остолбенели каруселевы штыри,
Подзадники в ветрах купались,
Скрипя, клянусь, в них раздавались
Сопенье, всхлип ребяческой ноздри.

Седая лохмата там держит путь,
Бредя под ручку с Паркинсоном,
С десяток чад родившим лоном,
Когда ещё во всю стояла грудь.

Пустые альвеолы челюстей,
Зениц глубящиеся шурфы,
Одор ветшалости и турфа
Струились вкруг неё и в ней.

Попутан скарабей в копне седых,
Принявший голову её за это -,
Прилипшее негаданно к штиблетам,
Что путешествует и странствует на них.

Клюкастая карга азойский вид –
Ту распадавшуюся Тленну,
Пейзаж, пейзаж одновременно
И оживляет, и мертвит.

Небесье крыто бурью лишая
Здесь всё кругом, спиралевидно;
Отнюдь, мне вовсе не обидно,
Что кровь – земля и снова - кровь – земля.

И тут, помадно красен, строг,
Явился, распоров, из сохлого навоза
Невиданное диво – роза,
С каких-то пор диковинный цветок.

2007





СУМАСБРОДСКАЯ УЛИЦА

Мне стукнуло два циферблата часов,
Мне исполнились сутки.

Трёхэтажным раскатом катится каракатица дневечера
двенадцатищуплая, как в ВВЦ чёртов циферблат,
за кадык цепляя каждого встречного и невстречного.
Я скручу её в узел так, что часы минутами затрещат.

Полотно в кубистическом стиле толп шарнирных безвольников -
экстравагантного тоталитаризма попрошайки и зов
из о-грань-ённых фигур привычек: ромбов, треугольников,
параллелепипедов и с тупоугловыми додекаэдрами голов.

Не быть бы мне там до того, как осядет дня пена чернильная,
ввязав существо своё в костяной тупоугловый поток,
чтобы зазря внести свой вклад в звуки костедробильные.
(Сегодня вместо галстука напрашивается шейный платок).

На синебоком змеище, хохочущем грохохочением,
когда дня пена чернильная уже не так, как так;
я гарцую к ней, снедаем-съедаем влечением,
вдоль змеиных тоннелей в глобусе, грезя в такт…

Волочусь лакированной лужами улицей Сумасбродскою,
надо мною пестреют облака супрематических небес,
по которым разные формы текут плоские,
механически гудя, угрожающе, улице наперерез.

Ты встретила меня.
Взрывы морганий твоих лазоревых глаз чарующих
разбрызгивают по мне взгляда ласкового шрапнель,
раня до глубины сердца, и раня... как её, ту ещё,
которую от случая к случаю кличут душой. Апрель.


(Твой строго вычисленный прагматичный наряд
противоречит твоей оранжевой подноготной.
Посмотри на мой стих.
Он, как нарочито сломанные мной часы.
Вот как нужно.
Нагота, впрочем, и вовсе красит тебя,
как солнечный день весну).


Теперь хочу, чтобы ласки твои заштопали
всё то, что натворил твой взгляд.
А за окном моторчики листьев тополя
на топливе ветра шипят.

2009






ПОЭЗИИ АЛКОГОЛЯ

Телеги вязнут в глине, в смоли - месяц,
Звёздные клубки разматывает луч.
Напоен воздух льдистой смесью,
С хрустом рухнувшей с небесных круч,

Объевшей мне лицо и высушившей кожу,
Перхоть букв пересыпается в стихи,
Что кости, мясо, мысли гложут…
Ах, Поэзии, Поэзии мои,

Мои в мосты изгорбленные дамы!
Превратились, углубились до конца
В компостные ископанные ямы -
Ямочки девичьего крестца.

Здесь рюмка к рюмке, глотка к глотке,
Пейте то, Поэзии, что вам дают,
Мои скабрезные, сипатые кокотки,
Пейте вдоволь жизнь мою!

А я бреду, и муза одряхлела, поседела,
Побледнела, раскрошила зубы в прах
О чёрствую поэзию, поэзию предела
Человечьих тел, несомых на моих руках.

Твоя улыбка, муза, будто рана багровеет,
Но её так мало мне пуститься ввысь.
Пусть улыбается живот и горло с шеей,
Шире половыми улыбнись. -

«Средь озорных виньеток пыли
Детки пучепузых, звонких мух
Искусно и цветасто разложили
По местам - материю и дух».

Я всё бреду, то весело, то хмуро,
Замечаю люд, беру его с собой.
Так сладко путать парики и шевелюры,
Путать трость в руках с кривой клюкой.

Вытачиваю взглядом дерево, ветвятся
Нити белые над полым сном небытия,
Плоды рябины продолжали наливаться
Тем, чем рядом с нею проливаюсь я.

2006





СОН ПОЛИМНИИ

С дички худеющей пар отползает,
Холодно-сизый в предутреньи, сполз,
Тихо полился, прохладу вбирая,
По лугу, по росам, к скирде волос

Той, что увилась пологой муравой,
Долго некошеной словно для нас,
К грёзам её под подолом во ржавой
Кипе кореньев - как в земь метастаз.

Пахнучи млеком груди, отзовётся
Ветер, взволнующий полы мои,
Хлебом услышится и прикоснётся
Пальцем горячим горячей руки.

Грядки кровавые пышут плодами -
Ягодой сахарной; куст ус свой взвил
И протянул сном забывшейся даме
Свой сувенир–ал, мал: “гнил плод, да мил”.

Щебет птенцов до нага желторотых,
Музыка бёдер её - шумный гул,
Как океаны в ракушках и гротах…
С зелени, жёлтого росы стряхнул.

Розы под окнами впрямь фосфориты -
Пухлые губы своих лепестков
Дуют, электрикосветом налиты –
Ярок, упрям, невоспитан, багров.

Милая, спи, ныне раньше, чем рано,
Мы ввечеру породнимся опять.
Я отправляюсь в поля по туманы -
Капли в незримый флакон собирать.

2007





СЦЕНАРИЙ ОБЕДА

Женщин нужно хранить в тюбиках и баночках,
как хранят крем и мазь.
Перед сном наносить сначала на губы,
потом на грудь, руки, гениталии и так далее.
Женщины должны обволакивать полностью снаружи,
но не только…

Меня тошнит от Вас, на Вас, для Вас,
И, кажется уже, что Вами
Мелькающей перед глазами,
Огнями громких театральных касс.

Я Ваш актёр, а Вы, увы, моя
Партнёрша в этом представленье,
Которую на этой сцене
Обязан съесть, не подавившись, я.

Я буду искромётно похотлив,
Я руки запущу в кулисы
Моей задумчивой актрисы,
И нож, и вилку с ложкой запустив.


Да как мастерски причмокивает,
Всё зрители приговаривали,
Щурится.

Я вас сожрал, казалось, понарошку.
А оказалось нет.



… ими можно ещё питаться.
Во всех смыслах этого слова.

2008





ПО ДОРОГЕ В УГОЛЬНУЮ ГАВАНЬ

Я забивал московским шумом трубку,
зажигал его бензиновым разнообразием ламп;
он лишь слабо пощёлкивал и потрескивал.
Я обматывал вокруг шеи Волгу и постоянно
наступал на её болтающиеся края – так длинна она.
Я заливал Влтаву во флягу.
Я ел свиные колена в чёрном пиве
из блюд пражских площадей.
Я засыпал белые петербургские ночи в кисет.
Я укладывал штабелями заводские петербургские трубы
в свой портсигар и шёл на “Красненькое” по
“Дороге в Угольную Гавань”.
Я заливал Москву-реку во флягу и прятал её
перед входом в театр или рюмочную.
Я забивал дрезденскими вечерами трубку,
зажигал их, печалясь, февральским огнём 45-ого.
Я слушал, как лебеди льдин на Неве скрежетали,
вычищая перья друг у друга, перья вьюжились
и искалывали лицо в цвет лебединых клювов.
Я обматывал вокруг шеи.
Я засыпал.

2008





РУХНУВШАЯ ЖЕНЩИНА

Твои подсобки, чердаки, щитки, подвалы
Идеи тайные, преступные хранят.
Кирпичен-черепичен, каменен наряд,
Чуть желчеэлектричен, пуще серо-алый.

Тугие спицы фижм – арматура,
Пронзающая всё и вся почти насквозь.
По шляпке-крыше шастать привлеклось
Комочкам из густого драп-велюра.

На взмах раскидистых антенн заколки
Держали непослушно въющийся сигнал,
И желоб – тучная боа главу держал,
Пушась листвою прелой, мокрой, жёлтой.

Зимой ложится снег на шляпу и ладони,
Стекает в декольте, растаяв, по весне;
Горяч причудливый кишечник труб твоей
Котельной - в жилы вьётся, воды гонит.

Распахнутыми форточками воздух
Ты пьёшь, окошками зашторенными спишь,
Суетный люд за шторами бушует лишь -
В изящно меблированных и тёплых гнёздах,

Закрытых напрочь друг для друга лонах…
Крушение скомкает плоти в них,
И под обломками найдут твоих
Безвременно мертворождённых.

2008





Nebula intellecti

Волнующийся вельветовый фон.
Сумрачно, прохладно и пахнет
пряным, дурманяще-тяжёлым.
На нём размытый человек, на его руку надет
беззадненогий выпотрошенный пёс:
усатый и щерящийся. Это есть кукловод,
вентрилоквист. Сейчас развеселит. Зачал.
Мгновенное недоумение, и я уже не разбираю
кто здесь вентрилоквист. Бормотание раздаётся.
Рот ли, Пасть ли вещает чревом.


Собрать в ладони и обрушить
Зерно людское в жернова,
Потом на пару с Ветхой Клушей
Мукой дышать, о славная жатва!


Мука едка, как кокаины,
Тропинка за тропинкой в лес
Куда-то будто в платья Прозерпины,
На счастье оставляя вес
И мажа губы кровью из ноздрины.

Мадам Танатос, к рылу вам
Покоцанная норка… просто душка…
Чернильность вздёрнутым бровям
И эта, ах, зуззащая легонько мушка
Над верхней губкой, я бы АМ!

И съел, и съел бы залпом ваши прели,
Все прелести, кусками и глотками, вас,
Сидящую в анатомическом партере,
Вскипавшем бурно мутными огнями глаз.
Мы оказались на лесной премьере.

Звонки и первый акт, как будто половой,
Актёрка выплыла ладьей на сцену
С печальной миной, угольной фатой,
Неспешно, гладко, тихо, мерно,
Завыв контральтом о любови прожитой.

Зевок и снова, - кокаинов блюз давлеет;
Мука и мука, человечьих душ экстракт.
Тропинка за тропинкой всё длиннее
Одну, другую. Ну, второй давайте акт!!
Чванлив, смотри-ка, в спеси багровеет,

Похоже, он поэт, на нём лорнет
Шурупом к переносице привинчен…
Понаблевал стихов про трупы, смрад и бред, -
“Аж тошно, да, мне что-то тошно нынче.
Ещё тропинок бы. Достань, mamie, кисет…”

Тут пёс а-ля Анубис вышел, и человек на лапу пса надет…

2007





ШАНСОНЕТКА 'DEMONIQUE' И ЛУННЫЙ ШАР

Надевши чёрный toque с пером фазана,
Пропорхала шансонетка «Demonique»,
Потерянная в ледовитых валах океана,
Словно прополощенный ветрами бриг.

Торчит преалый потрох в бутоньерке,
Шарфик клетчатый обкусывает рот
Своим колючим, шерстяным и терпким
Существом, что всё её тепло вберёт.

Худые пальцы – мёрзлых трав подобье,
Точно бирюза в её глазах, дрожат.
Каблучный цокот мелкой-мелкой дробью
Решетит пурпурно - маревный закат.

Гвоздичнопахнуща она и так душиста,
Между клумб анатомических цветов
Несётся к ней отрыжка абсентиста,
Пар и вкус в анисе смоченных платков.

Изорванные тени оплетают…
Вычурней ажура – порванный ажур;
Седеющие нити вольной стаей
Рьяно вьются вкруг того, кто их простёр.

Ей губы напомадила головка розы,
Искорки блестящие в глазах - роса,
И разбухает словно печень от цирроза
Лунный шар, вбирая кожи белеса.

Имбирь, пунцовая глазурь, морозец,
Треск поленьев, хрупкость - это всё о ней.
И эта ночь – державный звездоносец
Зрит её, завидуя, как сонм огней,

Свечей, что скоро истекают воском,
Сердца пламена, что полно панихид.
Чу! Утро - повитуха с папироской,
В дымной хмари сидя, небо кесарит.

О, я сейчас сравним с бутылкой винной,
Как сургуч откупорил гардины век…
Шар лунный был яичной сердцевиной,
Ныне до яичной скорлупы поблек.

2007





В ПОИСКАХ НАИПРЕКРАСНЕЙШЕГО

Парочка влюблённых в чахнуще больное
Под наваристо палящим солнцем уходила в путь
В поисках наипрекраснейшего, кое
Наслаждением утешило бы жаждущую грудь.

По надушенной дерьмом, блевотиной аллее
Бедняков, больных, уродов и калек,
В поисках чего-то помрачнее,
По сравненью с чем любой другой б померк.

Цирк и тихий рынок – продаются виды!
Улица трухлявых чёрных фонарей,
Всё сипит отчаянной обидой,
Скорбью в угол жизни загнанных зверей.

Рынок грязи города на Сене,
Выбираем тех, чью жизнь продлить
Парочкой монет, продлив мученье,
Лживую, смеясь, надежду дав испить…

…Нет, не полно вычурны лохмотья,
И хребет кривой не живописно крив,
Слишком мало язв и струпьев, хоть я
И не привередлив к вкусу тухлых слив.

Ты взгляни сюда! Хм, интересно,
Чистый и, по-видимому, он здоров.
Этот райский цветик тут не к месту
Средь людей–вагин готовых спариться коров.

Средь голов лоснящихся, чернявых,
Спин бугристых, скрытых чахнущим пальто,
Туш, котятами глядящих из канавы,
Их, лишайчатых, не подберёт никто.

Мы почти уже отчаялись. Всё как-то чисто слишком,
Весь товар не зрел, не вдохновляют виды нас.
Ну кому же милостыню дать, потешить золотишком
И услышать звон монет, что окунёт его в экстаз.

Вот! И выглядит чудовищно и пахнет справедливо,
Кинь монеты, радуется пусть наипрекраснейшая *****,
Пусть завидуют собратья, и ему становится стыдливо.
Что не радуешься? ах...похоже, он забыл дышать.

2006





ПРИЯТНЫЕ МЫСЛИ ПО УТРУ

Щекой и ухом к остывавшей мякоти гниющего пурпура…
Он тошнотворностью своею мне оказывает честь.
Всего пять по утру… бульвар ещё лишён сумбура,
И тень вытягивает плоть в струну, пытаясь влезть

Куда-то за мои ресницы, колющим объятьем душит,
И в судороги клонит, крепко-крепко приминая в грудь.
Переливалось марево касаемой мной тушей,
Пурпурной аурой и запахом пурпура. Ах, пурпуровая муть!

Как будто под невероятно ласковой водой, прозрачной,
Как будто в голове клубится страстью сожженный табак.
Я жизнь и тишину любимую свою неосторожно трачу.
Ты ярче, Свет! Но тем черней твоя изнанка – Мрак.

Не пущена вода в кувшины статуй мраморных фонтанов,
Печальны изумительно фигурки заболевших голубей
Болезненно, слегка трясутся под дыханием дурманов,
Ветвившихся из трав, небес, огромнейших теней.

Я слышу, как пульсирует пурпур засмертным сердцем,
Он жив и музыкальностью своей оказывает честь,
Кровоточа безгласность инструментов в трогательном скерцо.
Расшевелённых фибр моей души… и в пляс, не счесть.

Весь город в это время - после смерти, перед жизнью новой...
Изысканно – изящные мгновенья, мне бы вас, поймать
И схоронить в бездоннейших карманах сердца, чтобы снова,
Когда печаль нежданно захлестнёт,
В глаза и гениталии
лобзать

2006





Я ПАСТУХ ВШЕЙ И МУХ!

Беспутник и артист,
Поэтишка от беса,
Повешенный повеса,
Похуист.

И я дурить готов,
Когда кукукнет в ушко
Косматая кукушка
Из часов.

La toque’, fou incurable,
Смотрю, как умнослабый -
На небе пухнет жабой
Дирижабль.

Тут чую - муза льнёт,
И лезет с поцелуем,
На кой чёрт, не пойму я,
Съел её.

Вбирать в себя иду
Всё то, на что я падок,
И бередить осадок
В лужах лун.

На головах несут
Ослушницы Юноны
Шиньоны-Вавилоны
Там и тут,

Растрёпаны они –
Шиньоны-Вавилоны,
Ослушницы Юноны
Им сродни.

О, вы siphilitique!
И дыры ваши щедры,
Ах, я бы в ваши недра
Враз проник.

Трактиръ ещё открыт,
И утро только-только,
Я голоден настолько,
Что мутит.

Засев за круглый стол,
Взял курицу живиться,
Скрипичную ключицу
В ней нашёл.

Назло, ха, скрипачу
Вожу по рёбрам птичьим
Погнутой вилкой зычно
И мычу

Под музыку костей,
Под лязг и звяк железа –
Стального реброреза
Всё сильней.

Как скучно, скучно мне
От пузырей фонарных,
От шлейфов перегарных
Наравне.


Тротуарная твердь проминается,
Как свежевскопанная земля,
Дышащая. Чернозём.


2007





LUPANAR - ВОЛЧЬЕ ЛОГОВО

Если ночь спросит меня:
«Voulez Vous Couher Avec Moi?
Я отвечу: «О, да!»


Испариной покрылась мостовая – зеркало, горенье фонарей
Лелеет ртутной амальгамой. Жёлтый, изумруд, везувианы.
Ночные запахи… тиха река, казалось, паруса текут по ней
Невидных корпусов. И к водной смоли лепятся туманы.

Блуждающий, усталый, изнемогший, я вразвалку брёл,
В-карманы-руки и, пиная камешки, мешающие мне пройти.
Я голоден, набить бы брюхо перед сном. Как зол
Желудок на меня за то, что вынуждают ждать. Почти,

Сейчас, терпи, да перестань же клокотать, я слышу!...
«Lupanar – волчье логово» Прекрасно, мы зайдём сюда.
Расщекотало пуще вожделение порожнего желудка. Тише!
Заходим… обещаю, будет вкусная и сытная еда.

По столикам, набитым яствами, сидели волки и волчицы.
Придерживаясь нравственности, кто-то слабо выл,
Поставив целью в этот вечер до падения напиться,
А кто-то в поцелуе языками усмиряет пыл.

Там... выбрал столик, что поближе был к далекому углу,
Что потемней… anakhoresis, мне подальше бы от люда.
Я поманил официантку, пальцем раздражая мглу
Вокруг себя. Официантка, ох, Волшебная Богиня Блуда.

Как грудь пышна! Припасть бы чадом, сделав кляпом.
А бёдра широки, громаден зад, объятий не сомкнуть.
Плывёт ко мне галерой, мухой в пошлые паучьи лапы,
Плыви, ах, пышечка моя. Как всё-таки громадна грудь!

Мой Бог! Кому дозволено вообще рожать таких милашек!
Лицо!
- Что вам, мсье?
Да как же от неё ещё разит!
- Мне пиво чёрное и мясо пожирней… Уродство Ваше!
Подумал я в себе, амбивалентно поглощая тучный вид.

- Ещё кусочек бри неси и золотистой, жареной картошки.
Качая задом, уплыла, а я нагим её представил стан.
Скелет, что облепляет жир, - десятками котят беременная кошка-
Обвисший складками портьера, грубыми, большими, как обман,

С которым пышка притащила мне спустя три дюжины минут
Еду, которую едой назвать с самозабвенной лишь натяжкой,
Плюя себе в лицо и улыбаясь с добротой, когда в тебя плюют.
Сыр бри, куда ни шёл, а мясо… будто вырвано с её же ляжки.

Свиное пойло вместо доброго нектара,
Янтарь тот, будто сутки под прилавком проскучал,
В нетерпеливом ожидании испитым быть, бесцветным паром
Он душу выдыхал, вбирал смертельное тепло и вял.

Картофель, выкрашенный крепом, лоскутами из угля.
Спасибо за обслугу! Что ж, я так же вас уважу.
Я перец высыпал в солонку, растопил до фитиля
Зажжённой зубочисткой свечку, уталяя жажду

Кошмарной мести, час опустошить увесистый мешочек
Монет с сантимов к франкам..., подозвав обслугу я
Всё высыпал на стол и наблюдал, как округлялись очи.
"Прошу прощения, банкнот нет у меня".


Я наблюдал, как за монеточкой монетку пальцы поднимали
И складывали в пухлую ладонь, что статью лопуховому листу.
Забавно наблюдать, она не раз сбивалась, глазки яростью играли.
- Здесь много больше!
- Остатки, душенька, тебе за красоту.

Скорей всего, не буду больше брать здесь эту вкусную еду,
Но знаю, я не раз ещё на это существо взглянуть приду.

2006





Старичок с остроконечной шляпой

Принцесса необычно пахла и безвылазно шалила,
Разумия породистой девчушки домогается король.
Бессчётность платий, вкусные духи и розовое мыло…
На самом деле серая, отравленная мехом моль.

Как элегантна до корявого уродства и смешно нелепа,
«Хи-хи», - её кокетливый смешок, и без ума
Присутствующий люд на фоне розового крепа
По прихоти беспрекословной "Мадемуазель Жема".

Грустит король, он стар, наследник не родится.
И ночь, ознаменующая смерть династии, близка.
Желтушный крем серпа луны взбивает вереница
Морской волны, забвеньем род укрывших на века.

Вам это интересно? Мне, поверьте, ни толики,
Так лучше расскажу легенду о мудрейших. Тех,
Кто зрит незримое, читает огненные блики,
И презирает всех невежд, приметы, чопорность и мех.


Лачуга старика пропахла потной шерстью и проказой,
Фазаны рахитичные свисали клювом с потолка,
Взъерошены бойцовым петухом, лишенным глаза…
Мигают жалобные спазмы пламени под задом котелка.

Картофель, брюква в булькающей жиже, рвотной гуще,
Пыльцой сыпалась копоть из-за завалившихся в трубу ветров.
Чарующий свистящий кашель бронхиальной астмы пуще
Из раза в раз вскрывается бутонами изысканных цветов.

Седалище целует складки ягодиц – костлявых, дряблых,
Прилипший хрящ свиной ноги к лохмато - пенной бороде,
Он подпалил её в пяти меcтах. Он - образ жабы,
Что спутана сплетением ростков, в вонючей, гнилостной воде.

По вечерам он слушал камни, ветер, многовековое древо,
Он видел души неживых и понимал безмолвие без слов,
(Вкопав свой зад в материю земли), под мокрые напевы,
Сожрущую его ошметочную плоть в конце концов.

Таков самодостаточный мудрец, без славы и признанья,
Без испражнений слов и суетливой суеты сует,
Исторгнут вечностью, в неё и канувший, достойнейший слиянья
С гудящим космосом в восторженном параде тысячи планет.

2006


Fatty Сushion of Mons Veneris (debaucheries aeterni)
Жирная подушечка лобка (вечное распутство)

Женщины одинаковы, мужчины тоже, как один,
а иногда они все так похожи друг на друга, что
превращаяются в двуполый бесформенный
ком влажных червей, который хочется раздавить.

……Они всё свет гребли, стяжали
И как-то выцвели вконец -
Их солнечные стержни заалкали,
Проползши юрко под крестец……



Mamie, я в Вас, я безвозвратно Вами,
По Вас, надеюсь, вы по мне.
Упал, сражён, волнистыми шерстями
Тряся на лихо буйной голове.

Не так ли? Славна ночь в своём окрасе,
И устричка твоя красна, растворена,
В ней крупный жемчуг тоже красен,
Как ветреная ночь - черна-красна... -

Однажды сказывал я ей при лунном,
А он стекал по нашим выям, как вода…
Я сказывал, всё сказывал безумным,
Поняв однажды, что глаголю вникуда.

Я положу под ушко тёплый mons veneris,
Усну, порнографический увижу сон,
Где женщины с мужской кончают шеи,
А я с лодыжек женских возбуждён;

Трамвай, в нём всё волшебно маревеет,
Где рельсы незаметно разорачивают в парк,
Где, как одно, деревья тощи, будто пять ноль девять
Из книги, что когда-то выструил Ремарк.

Собачьи брюха в репее, как в папилломах,
Закидывают лапы псины подо мной;
Им кажется, что голова моя влекома
Цвести, наверх, и будто я раскинулся ольхой.

Мне апатично плыть в распахнутую бездну
Лишь для меня. Там Хайрофант и Триумфант
Целуются… со дном, я тоже в нём исчезну;
Повеса, гнилость, червь и франт.

Несмело ус мокрицы дрогнет -
Как выдохну на кольчатое тельце я
От скуки. Да, у сплина ног нет,
Зато есть когти, жало, яд и чешуя.
-
-
Яд готовь мне и плесни мне
В рыло мракобесное свиньи!
Слышишь, этот уксус мутно синий,
Finest, Sweetest Gift for me.

Поржавели карей в пятнах плеснью
Бусы виолетово-зелёных бубенцов,
Перезвон…Дыхание рождает песню,
Густоту насквозь ночную пропоров.

Это раскрывается бутон Сатурна,
Это то, что я черчением зову,
То, что начинаясь зверски бурно,
Затихает закручинившись в слезу.

Тцсшшшш, пусть вдоволь шелестит, проказа,
Замухрышка, шкода, прост и пуст.
Я взгляну лишь, чуточку, вполглаза,
Как преображался он в пушистый дуст.

Мир, ты завернулся крепко в саван мира,
Перетлевший, затрухлявившийся в серь,
В этот серый флаг, в тот призрак Лира,
Выученный в газ вбирать свой соль потерь.

Нет, мир жив, он толст и пахнет,
Перепачкавший в смердении меня.
Да теперь в моих глазах нет
И сверкнет, то лёд, а то язык огня…
-
-
…Всхрустнёт бутон, начав утробно-глухо
Ушным хрящём распахивать тугие лепестки.
Мне померещится, коснись случайно уха,
Что голова моя – бутон, а в нём пчела гудит.

2007





ОТ ДЫМНОГО ВИСКА ДО ДЫМНОГО ВИСКА

Друг однажды мне сказал: “Мир тесен”.
Да, ответил я ему: “Мир - плесень”.


Всё то, что выбрело из ниоткуда,
Уйдёт всё в то же никуда,
Но что-то тленом отзовётся
Да зарифмуется, зальётся
С ручьём в обнимку, и вода
Снесёт далече тлен отсюда.
Подхватит бурная река,
Да по лугу и по полю осеннему
Звенеть, журчать деньской весь день ему,
Всю ночь, весь день, всю ночь, века.


Играет в ящик Шнитке,
бежит, сломя хребет,
такой весь ловкий, прыткий,
такой весь фат и ферт,

и треф, и пик чернилом
его глазниц провал
излит, а в теле хилом
букет костей хрупчал.

Взбешённой моли ломче,
хилее мотыля,
кислотой лунной смочен
И влагой февраля.

Калитки скрип, и скрежет
вращения Земли
хрящи ушные режет,
ушные кошели

взрезает перочинным
за поиском монет.
Припудрен кокаином
курчавый мозг-кисет.

На струнах сухожилий
сыграет песнь о том,
как дети были-жили
да померли потом.

Фонарных пятен масло
залило тротуар.
На астру не погасла б
наставит окуляр.

Лучистый анус астры,
как чёрная дыра
всосёт зевком зубастым
полнеба до утра.

Полнеба, полвселенной,
отоблюётся Днём
горячим, желтопенным,
зноящимся куском.

Туман пустынных улиц
за шиворот проник,
хоть он спешит, сутулясь,
и вздыблен воротник.

Он шарит по карманам,
воруя чернь пустот,
а то его Туманом
никто не обзовёт -

безвылазно печален.
Бессчётный рой червей -
наречий почивален
клубится в голове;

нашедших друг на друга
согласных тесный ряд,
переплетаясь туго,
особый слог хранят.

Сообраз былой пудры,
рифмованных сюит.
Король в "Юдоль абсурда"
абсурдом же убит.

Камзол помят, испятнан
прорехами от пуль,
вас заволок опрятно
коричневатый тюль.

Вертлявые импозы
украсят вашу плоть -
цветы протозоозы.
Полоть - не прополоть.

И вы, увы, мертвы
и вас, увы, хоронят
никто слёз не уронит
и небо – синевы.


От дегенератива
До вычурно красиво
Лишь шаг, плевок, плевочек
От дымного виска
До дымного виска
Уносит тлен река,
Курчавый мозг испорчен.

2008





ЧЕМ БОЛЬШЕ ЗНАЮ ЛЮДЕЙ, ТЕМ БОЛЬШЕ ЛЮБЛЮ КОШЕК

Волосы растут... 
Ногти ползут... 
Старею, много осталось, но старею.

... Es tut mir 1eid. Es ist bedauerlich. Es ist viel zu traurig...

тик-так-тик-так-тик-так-тик-так-тик-так-тик-так-тик-так
Скрежет шестерёнок...
БАММ-БАММ-БАММ-БАММ
БАММ-БАММ-БАММ-БАММ
БАММ-БАММ-БАММ-БАММ


... И тишина, пугающая даже скалы, люстра помутнела....
Август... и под властью Аты мечется имаго мотылька,
Проникнуть внутрь хочет, слышу шелест цвета мела,
Как над ухом бьётся, словно узкая спешит река.

Неистов слышу крик не в голос, громко-тихий, или
Кто-то выдыхает тяжко в длинную, стеклянную трубу...
А ненависть не на словах, которую не пили
Слухом, более опасна той, что нарисована на лбу.

Я будто квиетист сижу в глубоком, нежном кресле,
На столе рубинно - сахарной водой исполненный графин.
Он упадёт, опорожнившись полно, если
Кто-то на другом конце земли прикончит с телом сплин.

Иеронимус Босх, твои полотна-образы в моём сознанье,
Только не застывшие... ожившие, меня страшат
Зачавшие отсчёт безостановочным стареньям-увяданьям
Двигаясь непредсказуемо - причудливо внутри меня.

А губы, мне не зримые, смеются заразительно, другие
Мне босые ноги залобзали чувственно до язв,
И кто-то под одеждой ползает... и притворяются немыми...
Призрак кучерявый угрожающе оскалился,
Листок с моим произведеньем смяв.

Ах, Александр, будет вам, Сергеевич, ну хватит
В зависти сгорать, покойтесь же, in расе requiescat. Всё...
Исчез... я подошёл, поднял в комочек листик смятый,
Возвратился в кресло, окунулся, заново прочёл его.

В углу без дела свёрнут светло - рыжий кот Плутон...
Любимец...слова мне плохого от рожденья не сказал.
Я кинул узел воспаопалённых нервов вон...
И кот, игрушке немо радостный, с ней тут же заиграл.

2006





ABAT-JOUR - ПОТРОХА ДНЯ В ГИРЛЯНДАХ

У меня есть стальная кошка. Она восседает на манер египетской:
горделиво и неприступно. Её грудная клетка спаяна из согнутых
гвоздей и скоб, её лапки представляют собой канаты штырей и
утонченных проволок, металлические пластины, часто сквозные,
дабы проветривалось нутро, воссоздают безупречную плавность
стана. Стальной костяк и стройный остов. Отдельно стоит
заметить о кошачьей челюсти, которая застыла в оскале
передней части Keuschheitgu’’rtel – того самого слегка
подернутого ржавчиной и бесчисленными следами отраженных
осад пояса целомудрия. От последнего шейного позвонка до первого
хвостового бежит мерный частокол заострённых шурупов. Сам хвост
взвивается серпантином вверх и заканчивается над черепной коробкой.
С хвоста в полусферу этой черепной коробки свисает провод,
к концу которого привязано ядро грецкого ореха, но оно
аккуратно зависает внутри, не касаясь дна. Я люблю читать
свои стихотворения этому безмолвному изваянию.
Но ещё больше я люблю гладить свою стальную кошку против шурупов.

Я средь желтолистых книг, записок, писем,
Средь зверей таксидермированных я.
Их застывший вид невероятно живописен,
Их скулящий, жалкий вид напоминал меня.

На меня глядят бездумные стеклянные глазки
Ощетиненной кукушки Зоннерата,
Дух мне помогают отвести
В час, как меховые стрелки циферблата
Бесконечность задержали на шести.

Или правда время отовсюду отрешилось,
Или просто механизм давным-давно ослаб;
Память о недавнем мой висок сверлила
Едко, глухо, как шумит иссохший граб.

У меня кисет
с приятным белым времяпровожденьем,
Небо чисто, крепко да хрустяще так;
И бурбон с ванильным запахом мигрени
Врылся, нитки пропитав, в обшлаг.

Всё как будто по утру, в 4:10-20,
Свежесть, полусон, щебечущий каштан,
Ты причастен, позволяющий вгнездяться
Пеньям птиц в твой образ дымоткан.

Переливы голубиношеих перлемутров
В преломленье взвесей вод блестят.
Я пропитан этим утром, ох уж это утро!
И она, укутанная в яблоневый сад.

С ней мой ясный день и поздний вечер,
Молоко парное льётся, льётся и журчит внутри,
Я уже томлюсь о новой встрече,
Сердце, как ошпаренную кожу, кроют волдыри.

“Астры пестрых вспышек салютажа -
Звёзды звёзды затмевают, цвет цвета;
У неё на шляпе в качестве плюмажа
Рыжий пламень лисьего хвоста.

Поцелуй наш губ глоданием казался,
Поцелуй в лицо – глоданием лица.
Рёбер треск в объятьях раздавался,
То ли у неё в груди был, то ли у меня”.

Всё её мерцанье металлическое ока...
Сгинув, День её с собой забрал
Он гирляндами в моём мозгу жестоко,
Но красиво взвешен, врозь раскинут стал.

Я не мог уснуть, неудержимо в этот сад влекомый,
Снова к ней, и я измазал яблоковой мазью рот,
И теперь, укутанный в ошметки полудрёмы
Растворяюсь - яблоневый сад в носу цветёт.

2007





ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ


Он шёл, дрожа, с Нарциссами на привязи по скверу,
В забрызганных намордниках вспенявшейся слюной.
Его глаза тугим серпом срезали шпили бельведеров,
В руке бутыль из-под Шато; вино же в яме выгребной.

"Вино далекого винтажа? Вылить! А бутыль красива.
Затейливо узорчата. Налью-ка я в неё воды из луж.
Вкуснее будет булькать жидкость серо - серого отлива
Во взбухшем брюхе, на несчастье сожранных мной душ".
 
Чудовища машин валялись по обочинам и тротуарам,
Окоченевшие колеса распахнув и придавив десятки тел.
О, тучные громады–врастопырку спицы-и-врасколы фары,
На сквере, где, объединившись, дух розария и морга прел.


Она, болотоока, горделиво восседала на громадном троне,
Кто ласково, на цыпочках, плывёт по темям черепов,
В накидке до колен с воротником, дурманные точащем вони
С кишащими обшлагами червей, в них россыпи клопов.

Мужчинка с толстым, треснутым моноклем в паутинку
Потел, блестела плешь, когда ей скучные стихи читал. 
Она нелицемерно не скрывала грусть, откинулась на спинку
И выпускала дым седым кольцом из мундштука в его лица овал.

Без слов привстав, цинично напоказ, ушла из ресторана,
Стянув скатёрку за собою напоказ, закончив на пол ночь,
Богатый ужин и дешёвые надежды Королевой – Несмеяной,
Уж лучше быть одной, чем с кем попало. - Прочь и снова прочь.

Да-да, на улице их взоры не сошлись и даже не соприкоснулись,
Она прошла и он прошёл, всё мимо, но… однажды, невзначай…
Где сумрак славен, где туман бездвижен, миру повинуясь,
Спустя века, они слились в одно, найдя потерянный когда-то рай.

2006





PHLEBOTOMUS PAPATASU'' ...зззЗ3Зззззз.......

Двойной звонок в дверь.
- Кто там? Венера? Я вас не ждал, заходите
Меху? с сахарным песком или без?
Молью посыпать?
-- Здравствуйте, вы, как обычно, шутите...
- Ваши шпильки протыкают мой ковер насквозь!
Вспорхните, пожалуйста, и держитесь потолка,
осторожно, зелёная люстра…
Вам идёт развеваться, вам никто это не говорил?
Вы сегодня бледны, Венерушка, отдохните, рухайтесь в кресло,
тоните в дыму и кружевах, но осторожно,
там мой кот Плутон нежится и не любит,
когда его выгоняют из сна…
Выпейте меху. Винтаж 1673 года, с плеча Луи XIV.
Куда вы? Вы так и не выпили мех…

«Воцарилась тишина…
Повсюду слышались лишь немощные сверла
не только комариных хоботков,
но и пергаментных крылышек».


Затон в искрящееся небо опрокинут,
То ли небо опрокинулось в него,
Купая необъятноестество
В затухшем месиве личинок комариных.

Предзакатной желтизной ошпарен вяз,
Рыдая золотисто, машет гривой.
Там, в его бровях, гнездятся сиротливо
Чёрные дрозды, сирея напоказ:

Вздуваются и супятся, уткнувшись
В недрища картонного крыла,
Качаются во сне, их забрала
Somnambulia, в грудь свою обрушив.

Лес разлился сумрачной рекой, понур
На фоне вяз казался бледной астрой,
Липко лакирован талым бастром –
Мал, изящен, как сквозь camera-obscure.

Тьма спускается холодным сатинетом…
Что ни хилый дом,
то шпиль на нём, -
Ни шпиль, то острый кол воздетый,
И на каждом саженый петух.
Ветшающие тени демонических старух
Шипели на отставшие проплеши света.

Понабившие собой гробы по кадыки,
Изогнутые в месяц тощие старушки,
Растянувшиеся лентой вдоль опушки,
Ветками хрустят,
уж деснами скрежеща о суки.

Земля живёт, вздыхая временами,
Кажется, вскровит – пройдётся плуг,
Три раза крепко обовью, хватило б рук!
Набухла бузина пурпурными кистами.

Светляки в газу болотном, я любуюсь вами,
Дебоширит расшумевшийся камыш,
Захмелев от зелени болота, ишь,
Как жижу лопает немытыми корнями.


«Я, разбив о люстру лоб, опав,
По правилам традиций моветона
Вышвырнул из сна кота Плутона
Да утоп в дыму и кружевах».

2007





НЕ НАОБОРОТ

1.

Искусно искушает граммофон.
(Пластинка двигается туго.
Игла скребёт, винил ленив, как сон).
А.Н. Вертинский вертится по кругу…
Приятный уху перетреск кропя;
Как призывая к тишине, шипя,
в пыл,И

распутавшись, скрипичный ключ возьмёт
И вытянется в тонкий стебель струнозвонкий,
Увенчанный генеративной спектрогаммой нот -
Диск окты лепестков - цветок для перепонки.

Чердак заполнит музыкальный аромат,
Зигзагом черепного шва вокруг пройдётся,
Виляя бёдрами, как *****, вперёд-назад,
И просто так, для смеха в мозг вгрызётся.

Тоска, как медленный, охотящийся кот,
Вползёт изящно, липкая, как дёготь,
Как дёготь чёрная, как Чёрная вползёт.
К ней можно воспылать, но нет, не трогать.

Из стыка черепных костей, костей-щитков   
На темени; из темени кромешной этой,
Как занавес раздвинув темя, сагиттальный шов
вспоров,
рванёт
Пьеро, в Вертинского переодетый,
а не наоборот.



2.

Ненормативно квёл
Морг из пчелиных гнёзд.
Трупы усопших пчёл
Штабелем, хруст на ост.

Сонных ячеек мёд,
Сладких ячеек хлад.
Трупов усопших рвёт
В пышный цветущий сад.

Локомотива дым
Тёплым помётом труб,
Горьким и вороным…
Клуб, и за клубом клуб.

Рвёт на лоскутья сон
Красная тварь заря.
Тонок, изнеможён
Дня обуглевший брат.

Топи болотной гнедь
В искрах прямых лучей
Стала стремглав светлеть.
Стала ещё светлей,

Сбросив одеждой муть,
Ставши совсем нагой,
Вскинула сладко грудь
И растеклась... мглой.

Небоземельный стык
Кажется, что вот-вот
Занавесом…каак миг!
Всласть разойдясь,…
Небо
станет
землёй,
Только не наоборот…

Ля
       -ля
              -ля
                -ля
-ля
       -ля,

Выпив и тьму, и свет,
Постуком костыля
Движется склизский бред.



3.

Я без меры, толку рад
Словом низменнейшим,
пошлым
Нить меж нынешним
и прошлым
Превращать в канат,
Только не наоборот.
Пусть до капли истечёт
Беспощадно и жестоко
Тот, кто смело назовёт
Стержень ручки кровостоком.

2009





КОКОНОПОДОБНОЯ КЕЛЬЯ ЧЕРНОБАГРОВЫХ ОТТЕНКОВ И ЗАПАХОВ

Cocoonomorphic cell колышется, волнуясь,
Театральный занавес со всех сторон -
Шершавый, blackward crimson, складчатый и пышный.
Распахните старый шкаф и то, что в вас пахнет –
Замшисто - затхлый, мокрошерстяной парфюм
Волос покойной бабушки так пахнет.
Жидкий бархат траурной гуаши, океанские глубины,
Жарко. Стол и мы напротив коридоров отражений;
Дышим электричеством багровой шерсти.
Ты в миниатюрной шляпке с тлеющей фатой,
Как панихидный газ скабрезно обволакивал лицо,
сгущаясь, скатываясь углепадом ниже стоп
И льнул когтями ведьминских питомцев.
Очи вывернуты в белый наизнанку, рот
Отсутствует, ты вечно молчалива; длинногорлая воронка
Врезана в живот твой, льёшь замглистый сок
Фужеров и другой конечностью удавом, через стол
Мне обволакиваешь шею пятикратным свадебным
Кольцом, а ногтем утонченно-тонко-режущего пальца,
Будто языком змеиным чешешь и щекочешь мой висок,
Я аистовым носом тихо шмыгаю, мне нравится, что kokain тебя
Так вышезвёздно ластится к промокшеслизистой.
Ладони рук моих зашиты в лайку, прорванную острыми
И плотными ногтями, пальцы, оторвавшись, по столу,
Ползучевидно добрались до твоего лица и рук, и ног, груди
И нежат, гладят, любят, сладострастят пламенно тебя.
Моё жабо стяжает челюсть с подбородком, бисером слепя
Кота, качающего примус спирта, зажигает
Алый пламень доязыческих костров. Ночная скатерть,
Окроплённая бутылью и стаканами, возилась
На столе сомнамбулическим припадком спазмов.

--- Вышла тень и зазвонила в колокольчик…

Мой камзол врезался в мясо, узок;
Три мокрицы за руки с клопами, пробежав по рукаву,
Скрываются в запазуху и, отдышавшись, продолжают.
Мой цилиндр сорван с дьявольского рога, а плюмажем
Служит ломаная ветвь с нанизанными бусами мохнатых
Махаоновски-добабочных и сажных гусениц... ещё извиваются.
Ты – удав, я черепаха, разевающая рот,
Манящая тебя червеподобным язычком. Дельфин,
Приди в мои ворсистые уста всем телом, заберись.
Мистерия, космические гулы сатурнической утробы,
Как Плутон, Альдебаран шумит. Упала запонка в фужер,
Взъярённо вздыбив пузырьки. Я улыбнулся робко
Кукурузными зернами зубом, что заточены под зубья
Полуночных башен, стынущих в преддверии войны.
Обожаю недостаток кислорода, задыхаясь,
И смотрю в твои мертвецки белые глаза, в них зарожденье.
Чёрный пар клубится, вензеля венозных струй глодают
Наши щёки, стягивая плоти, тянутся по нам и лезут,
Как по изгородям плющ стремится. Под ногами занавес,
Над нами занавес и вкруг волнуются невинными морями,
Не разрезанными килем злых древесных корпусов.

--- Вот снова вышла тень, два раза в колокольчик позвонив…

Пустые табакерки стонут, засыхает в брюхах мертвенный
Табак умалишённых гениев, как те, что за столом
В утробе декаданса, средь обвисших жиром канделябров
И людей, несущих чемоданные скелеты за хребет,
Они с собой всё тащат, как и те, что восседают за столом.
Затихло странно всё - затишье перед бурей. Ледяная тишь.

--- Вот снова вышла тень и трижды позвонила в колокольчик…

Опрокинулся бокал, зачахли и увяли вниз корсетолепестковые,
Тугие розы до скелетной деформации, избитые по правилу –
- Уж если бить, то бить до деформации костей и черепов –
И после третьего звонка зачали подниматься ткани,
Занавесы стали уходить и хлынули на нас людские взгляды,
Воды, свет, искристость, брызги, лампы и софиты… мы утопли,
Погрузились, сгинули, как только наш закончился антракт.

2006





Katabasis. Несвершившийся герой мифа

Белым-бело, до умопомраченья тихо, немо, ни глотка
Воздушных масс не поглощает тело, сомкнут рот и веки. Прах.
Набор блестящих инструментов Потрошителя на серебре лотка.
На фоне белого белеют белые халаты… марли на губах, носах.

Аутопсия – трио лепестков багрового бутона живота раскрыто.
Танатология, diagnosis – некроз надежд и катарсис летальных доз.
Лишь плоть и пахнет кровь, пьяна от смерти, как от яда аконита.
Однажды светлый лик не избежал всё-без-отбора-пожирающих хлороз.

Шкафы, их створки из стекла, туманного, как склянки из-под вин
Паноптикум причудливых сосудов и вещей: бинты, формальдегиды
Шприцы, всё для инъекции Philosophorum Lapis в вены и морфин,
С2Н5ОН, чистейший опий, ножницы и мази цвета панихиды.

На кровле шкафчиков ютятся ангелы, выщипывая перышки из крыльев
От тривиального безделья, трубки забивают карамельным табаком.
Ах, славные мордашки, вы химера педофилов, что с valuptas б вас испили,
Как пьёте вы коктейль из черепов павлинов, чуя алкоголь нутром.

Ни на одних часах нет стрелок, только цифры Рима украшают циферблат,
На календарике настенном вместо дат шестерки и девятки. Странно…
И около нуля одной из комнатных восьми декартовых систем координат,
Секстет чьих плоскостей стерилен, как повязка на ужасной ране,
Сидела девушка, в глазах, казалось, собран был весь ад.

Весь ад потери, и теперь бессмысленна спиралька ДНК без сходной половины,
Морские воды бьются рьяно кулаками в железы на веках, но для них - no pasaran!
А катафалк атлантом кварторуким держит тело, словно ливень небеса Берлина.
Роскошный катафалк, постели леденеющая гладь, что грёз шлёт грустный караван.

Миазмы трупные прохладой под халатами по гениталиям, по лбам
Врачей ползут, и освежают инсомническими утрами, и слизывают пот.
А ангелы, pueri, щёчки-персики, бесцветным наклубили трубкой там,
Где платья белые белеют на белёсом фоне, и в воздухе der Tod.

Патологоанатом через латекс вдруг почувствовал тепло, объект шарообразный.
То огненная сфера, то звезда миниатюрная с названьем «Солнце» – человечества кумир…
Он пал, и слишком далеко ушёл, идя сквозь тернии, сквозь чёрный лес, густой и вязный.
О, как бесславно не успел за мимолетные и долгие декады правильно направить мир.

Несвершившийся герой мифа о Данко.

Горький конец, не правда ли?

2006





ЖУРЧАЩИЙ ДЕНЬ - ХВОРЬ СУТОК - ТЯЖЁЛАЯ БОЛЕЗНЬ ЛУНЫ

12 пополудни.
Oh, Moon, my obscene concubine.

Чёрный с фиолетовым отливом – локоны Дианы –
Тинная вуаль болот глодаемая роем тли.
Бурные потоки крови сумасшедше ищут раны,
Чтобы выбиться фонтаном наконец смогли.

Рот крысиный вылакает скованную урну ока,
Сгорбленные кедры неказисто вшиты в будущую ночь.
Воют изрыгания могил – упущенные роком,
Вечный плач Упущенный не в силах превозмочь.

Ах, Диана, корабельный остов твой баюкает Кальмара,
Ткани вод заботливо вокруг сплетались в балдахин.
Ты – Луна, поверь, переживёшь гниение кошмара –
Дня ликующего люто ярой бурей кислых вин.

Пей, впивай невечный сон смертей, покоясь в море
Неприветливых небес, но улыбайся для меня;
Ночью, как на пышном одре, на ошметках Скорби
Будешь нежить грудь наперекор взываньям дня,

Плавать в пышной роскоши постельного вельвета,
Кошкой слизывая с шерсти гной, дерьмо и ссохшуюся грязь,
Зной отхаркивая и отчихиваясь пылью солнечного света,
Радуясь, сверкая от того, что горькая пора уволоклась.

Келья, приютившая за пазухой весь дымный сумрак
Перепуганный, трясущийся, с коленями к зубам.
Шкаф узорчатый – старик, он не отбрасывает умбру…
Пахнет желтизной старинного тряпья комодный храм.

Здесь чулки, бюстгальтеры, исподнее… моё воображенье
Заполняет нежно – бледной, мягко – сочной плотью их.
Шар во мгле, Луна - Диана, отдаваясь томной лени…
В полудрёме… яркостью лобзает полностью нагих.


Звучанья тихих непристойностей разводят языки
По краскам ночи до жестокости преступной, дикой…
Застыли мысли и дыхание захвачено, тела до воздуха легки…
Моя Луна, я пропадаю, о, мучительница, видя лик твой.

2006





Katechesis начинающих сумасшедших

Le decor est froid, lugubre, cru


Влажный запах свежих листьев и черёмухи глубокий аромат,
Шорох, шёпот, шебуршанье, шелест и шшшипенье слышу,
А ещё друг друга перекрикивают птицы, и ни в склад, ни в лад.
Солнце испражняется лучами
На отполированную сильным ветром шиферную крышу.

На асфальте мелом голубым все фазы нарисованы луны,
Только стрелки перемены фаз начерчены совсем по-детски…
Es ist sehr bizarre… и ветви рук над головой наклонены,
Словно просят, просят тихо что-то грубо по-немецки.

«Я не подаю!» - auf Wiedersehen, Schweine, и иду vorbei!
В сюртуке… в кармане чёрный «кокаин» из белой урны.
Он достался мне бесплатно, этот порошок мне на прощай
Дал хранитель кладбища за то, что я адепт Сатурна.

Мятые картинки, что Rudolf Schwarzkogler сотворил
В тонком и безумном чувстве красоты безумства.
Красота уродливой эротики, насилия, которую он ввил
В Decadence рисунков, photographische und video искусства.

У меня в руке коричневый портфель, в нём книжка «Mr. PIG»,
Много устрашающих восьмимиллиметровых фильмов,
А ещё в нём то, о чём вам не скажу… я памятник себе воздвиг
Ненавистью и любовию к себе, мутящим изобильем.

Благодарен вам за то, что сделали меня таким, какой я есть,
Мой полкон…и даже свой цилиндр с головой снимаю с шеи.
Я иду по рёбрам – тротуару тела каменной дороги. Влезть
Червь хотел на небо… тщетно… я помог… и далее… быстрее.


Вот и Храм, своими окнами глядящий на крылатые качели,
Вот Подъезд, к которому я каждый Сатанинский день спешу.
Вверх по лестнице, на ноту «ми» (от «до» и через «ре») и, еле-еле
Пыл держу в руках, звоню… открыта дверь… и медленно вхожу.

Нынче наша Ночь, сегодня только Мы отправимся к Венере
На пышнейший бал любви, которую вообще возможно отыскать
В мире проданном, самообманном мире, верном вере
В пустоту, растрачивая силы в Пустоту, уже созревшую пожрать.

Нынче наша Ночь… и сквозь прозрачный пеньюар смотрела
Похотливо, но невинно, томно - страстно – робко эта нагота,
Что сведёт с ума меня и сводит, да уже свела… Ты села…
Рядышком со мной… и Ты… Сверкала… и Сверкала Красота.

2006





ПСИХОДЕЛИРИЧЕСКАЯ МЕТАФРАЗИКА

Размазывают мазут
по пиковым тузам -
их замшево-замшелым
рубашкам.
Зуд плоти туза,
чих чахлых, чих тощих,
кашельной чахотки
басовые всполохи.
Негативных арлекинов
ромбообразный восторг.
Плесень! Плесень
игральных столов!
Нечистые на руки игроки.
Плешь, плешь, шёлк
кожаных черепных
жестянок.
Всплеск карего спирта
в хрустальных
детороднопышных
бёдр-
ах,
сплошь рубедо,
сплошь руж!!
Лакированный пол сцены,
Канкана капкан;
Стальная пасть
скалит клыки –
стальные набойки
каблуков в ряд,
музыкальные жёлтые зубы
фортепиано с кариесом
межклавишных
хроматических полутонов.
Бей по зубам, фортепьяньщик!
Калечит развалившийся гул
пронзённый визг струн.
Скрипкакофония медных жил
лижет те же жакеты, сюртуки,
что и дамы в помаде “e'tincelle”.
Сумбур рубит, трубит
лжежерлом порядка.
Под столами трётся
о туфли и башмаки
паршивая Шатт нуар,
похотливо-дерзко резко
сужая чёрную щель зрачка –
сколлапсировавшую астру.
Сосущее время и свет
шерстяное мясо –
Шатт экорше, Шатт трэни.
Нечистая на руки;
поведение из рук вон;
вон из рук под игровые столы!
Каверзным вензелем люстра
прочит кривизну потолку,
точит оранжами ламп серый смог.
Накал мякоти слаб, тускл,
жирен, мерен, взварен.
Мой взор примагнитила
завуалированная анахоретичка.
Чёрный взрыв банта на виске.
Из почвы рта стебель мундштука...
пускает тяжёлый дым корней
в лёгкие. Стебель мундштука
увенчан рыжим цветком,
зримо пахнущим сизым
горелым табаком.
Вдовий блеск в глазах.
В сеточку береточка,
в сеточку перчатки,
чулки в сеточку,
в сеточку шейная ленточка
с песочными часами красными.
О, Чёрная...

Я пил и лип, лип и пил Я.
Я лип и пил, пил и лип Я…

2009





ЛЕОПОЛЬДУ С СОВЕТОМ ПОСМЕРТНО

 «Истинно любить можно лишь то, что стоит выше нас
- женщину, которая подчиняет нас красотой,
темпераментом, умом, силой воли».

«Ванда! Ванда!» - выбредил Северин,
Усмехнулся я, иначе бы не смог.
Потерялся в глазоньках Венеры,
Обладать желает ею, дурачок…

«Дальше обращаюсь к Леопольду,
Знаю по себе, душою не кривя,
О Григорие-педанте. Автор роль ту
Срисовал до черточки с себя».

… и отведать чувственные губки,
Хаживать по саду насмех всем,
Вслушиваясь в шелест юбки.
Мазох Леопольд, зачем?

Ты тянулся б в проторённые дорожки
До прослывшей щедростью межи,
Будет целовать её нагие ножки!
Положи, с ней полежи и оближи…

Впитывай тяжелое дыханье,
Прерываемое томным «Да»,
А потом примись за созиданье
Леопольдиков, без грязного стыда.

Позже, в сумеречных кущах сада,
Под одной из статуек Венер,
Превратись в жестокого де Сада,
Пусть калитка знает Бельведер.

Если бы всё было, как и прежде,
Ты бы платье рабское носил
И остался без любви и безнадежным
Вскопщиком бесчисленных могил
Для своих наивнейших мечтаний,
Окостившихся до разочарований,
Лишь скелеты б их до одури любил.

2007





ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК

Сегодня мы выперфорируем долблением
ночные часы из суток и посвятим их 'молитвой'
увлекательной материалистике.


1.

Клаксонирует авто-мобильный диван для утех,
И манером машиноуборочного аппарата,
Разметая железную стружку, сметает всех тех,
Кто мешает двум гоям на “R.R.” сечь вдоль автоската
Мимо жёлтыми лампами нурых почтенно столбов,
Мимо мётел-деревьев, закопанных древками в землю,
Мимо зданий величественно разбитных и недремлю
щих; их хищно отверстые окна на дребезг смолов,

Проехав, мимо
Яркопраздничных высоток сталинские тортища,
гибели Эпохи совершеннолетний юбилей
в сотни глоток отмечающих, но натюрморт ещё
дышит, полной серпомолотовой грудью дышит ей.


2.

Какими бы выстроить
эпитетами и метафорами
Звёздный небосвод ночной,
Загноившийся луной,
переводя
с языка глаз
на язык гортани?
Какими бы быстрыми
Созвучиями и анафорами
Незаметными сразу,
Миловидными глазу
Стихотвори'ть
из обрывков
словосочетаний?


3.

В салоне “R.R.”
“Бархатное подполье”
воспевали “Венеру в мехах”:
“Kiss the boot of shiny, shiny leather”
Побуду угодником-негодником Севериным,
Тебе на время вверенным.
Для меня ты, Ванда, пшик и блеск,
поэтому я целую блестящую кожу
твоих сапог.

Довольно крепчала крепость твоего сердца,
Крепилась крепость твоего сердца.
Раскрепости крепость!
Сдаётся мне, сердце мне сдаётся,
Охмелев крепко-накрепко крепостью
Моего стихотканого крепа.


4.

Я в салоне “R.R.”, разобитого шёлком verte
громогласно, манерно и молниевзорно
извергал на неё наизусть поэботину,

что волшебно растила на ней декольте,
повлияв на зажатость и скромность тлетворно,
выжимающе пот из трепещущей плоти, ну

тренностям разобитого шёлком “R.R.”
придавала пикантную салоноватость.
Охмелев крепко-накрепко креповой крепостью…,

ей нарочно казалось, что аксессуар –
костяная, торчащая из рукава трость
у меня, это фаллос, буквально сметающий лепостью.


5.

Сварочными узелками подвязки крепили
точёные ножки её к оловянному тазу,
и чулочные стрелки указывали
непосредственно вверх.

На шофёра, украдкой глядящего в зеркало
-зад-него вида
под видом того, что лишь правит фуражку,
из-под юбки румянились щёчки отъетого ангела.


6.

 
.Лился рвано сизый дым из трубки,          .Голубой почтовый ящик юбки
..Перламутрово играя, как опал.                ..Задирается, чтоб я его задрал.
...Чешет Ванде спину                ...Там конверт вагины
....Взор игривый мой,                ….Адресно-мясной
…..Жжёт на ней клеймо.                .....Снова мне письмо


2009





ВЗДЫХАЮЩИЙ ЦВЕТОК

Вы, верно, помните те стародавние времена,
когда горничные не имели возможности напрямую отказать,
под страхом неминуемой расправы, в излишнем внимании господам?
Бедняжкам приходилось идти на поразительные ухищрения и выдумки,
чтобы отвратить, вызвав омерзение, навязчивых господ
от липового мёда своих задов. Они выпускали газы
в тот момент, когда неприкосновенный
подходил сзади, либо принимался
сладострастно облизывать,
освежая для себя, её флорированную розу
как подворотный пёс
лакает петлю
текущей суки.

Кто устоит пред пышногрудой, да еще служанкой?
И он, простите грех ему, никак не устоял.
Хворает плоть, во здравие ей - плотский карнавал,
Бурление в крови, искрение и запах перебранки -

Горячих плотей противостоянье, власти с униженьем.
Усохшие персты поплыли по хладеющим ногам,
С шуршанием листвы приподнимая юбку. Нам
Для глаз с тобой, читатель, а себе во имя излеченья.

И в тот момент, как дама, наклонившись робко,
Раскрывши сфинктер…вздох цветка - поднять на смех,
"Навязчивый" закупорил бочонок сладостных утех
Родящей голубую кровь, пульсирующей пробкой.

Он стал проучивать, проучивать шутницу, чтобы пела,
Чтоб вычистить до святости кротовскую нору.
Её волосья развевались, будто на ветру,
И пара колокольчиков без язычков звенела.

2007





ВСЕ ВЕЧЕРА

Все вечера тоской пропиты,
Один в один,
Лишь гениально сибариты
Скрывают сплин.

Все вечера тоской дымятся,
Табача нас.
И я бы рад им поддаваться,
Но не сейчас.

Со мной она, на - платье ткани.
Долой тоску!
Её изгибы и сверканья
Меня влекут.

“Вокруг тебя танцуют складки
И шелестят.
Пусть будет тушью и загадкой
Весь твой наряд”.

Плясали танец “взгляд” дуэтом
Мои глаза
На выгибе бедра прогретом
Nuit Noire.

Рукам хотелось бы квартетом
С глазами стать.
И вчетвером на теле этом
Плясать, плясать.

2007





DAMA EN EDEN CONCERT

Песочные часы.
Обхвачу крепко-накрепко, намертво
вашу талию.
Ах, только бы она оказалась
горлом.


Разбито сердце кокаинщицы мужчиной.
Шум кабачный, голос в голосе тонул:
Они цеплялись друг за друга,
выбираясь, круг за кругом,
превращаясь в гул,
нагретый духом винным.

Она
своим безумием, никак не чьим-то,
Венчана, сияя бледным, освобождена.
То в синьке “Dama en Ede'n Concert” она,
То в грязно-золотом неоне Климта.

Колец и сталь, и серебро, их горсти,
Пальцы сажены на них. Мечталось ей
Любою смертью сгинуть, лишь бы не своей –
Иссохнуть, догладав свой век до кости.

Фужер допит. Бутылка не допита.
Выкинуть её к чертям в квадрат окна!
А тот, кому печаль сполна посвящена,
Придуман ей, казалось, нарочито.

Был кольт её последний собеседник,
Исповедь закончилась фелляцией ствола;
Кокаинетка мозгом семя приняла,
Рубином ссалютировав намедни.

Какой дурак сказал, что жизнь – театр.
Здесь стреляться не получится на бис.
Туман из брызг багряных в воздухе повис,
Лишь понимающе кивает Жан-Поль Сартр.

Она исчезла вся в дыму багряного отлива,
Вся, с любовью, счастьем, скорбью, и
Мне стоило, крушась, слезу пустить
Но я скажу: “О, боже, как это красиво”.

2007





НАПУДРЕННЫЕ САТУРНИИ

Сатурнии, из ваших белых пудр я
(Размахов ваших вряд ли ширше)
О вас слагаю угольные вирши,
Что пачкают, блестя, о, пачкают, блестя.


Вы, жрущие меха, укутаны в меха,
И к свету льнущие, лишь ночью живы,
Вы хлещете электрикоаперитивы,
Как хлещете крылом по лампам досуха.

Безумицы, мне в лад безумство стаи;
Дымок – конструкция из ваших тел,
Вдохнуть, как утренний похмел,
И хохотать под ваше щекотанье

Внутри, в стекляшке, вы – слова
В стихе, порхаете покамест вдруг вы
В отдельные не отряхнетесь буквы,
О вас походят мысли и молва.

Хлоп-хлоп, мерцающие бледно лиры,
Ансамбли, сферы сумрачных глубин,
Ваш вихорь вкруг поспешен и един –
Погибель и средьтканевые дыры.

Сатурниями вижу, ах, обжоры, вас.
Не всхолят, если сам не всхолишь,
А люди думают, что мотыльки всего лишь.
Даю вам аппетитный, нежный газ,
На источение, своих сверхновых глаз.

2007





DIE ELEKTRISCHE VORSPEISE UND DER APERITIF VOR DEM HAUPTGERICHT

Электрическая закуска и аперитив перед главным блюдом

Die elektrische Kahn – Kahn безруких манекенов,
Нет ни одного, что не свалился с хлипких ног,
Пялятся юродивые, брызгая слюной на сцену,
Всюду мишура, банкноты, мраморный песок.

Ходит тут один, как будто не у дел, и строг, и важен…
Кажется, он очереди ждёт в скабрезное peep show.
Show завуалировано в дюжину замочных скважин…
Очередь дошла, он мастурбирует себя до пота горячо.

Хи, визгливые смешки кокаинетчиц и абсентоманок,
Паутиновая мазь, для слепней в зажужжавших пиджаках,
Вислым лицам их, из скверных банок – склянок,
Молофьёй насквозь пропахших и чем пахнет пах.

Безразмерные ресницы, выгибаясь, лоб иголкой колют,
Не разгадан смысл точек над распухшею губой.
Проститутки слишком явно не справлялись с ролью
Горделивых королев, довольных до звезды собой.

Врозь со стен москитами слетала фиолетовая пудра,
Осыпался с потолка хитин, когда слониха – альбинос
Зашалила на обеденном столе, шаля всё скомканное утро,
Что на колеснице Хронос восстанавливать увёз.

Здесь хлыщи пиратами шагают на зонтах – протезах,
Кто-то в бриолине, у кого шиньон – кукушкино гнездо.
Кто обгладывает кости после оскверненья до порезов
Юношеских тел, и волосами их стирают жир и кровь…


…Лилосферы газа расступились, дверь открыли
«Ба, ккие люди! де…ик…ой… Кадавр, милсти пршу…
Ну, кидайте наш скелет на ваш диван… уу… Вы не пили!!?
Эй, официант, сюда, мой друг желает утопить душУ…

Мы хлебаем петушиные хвосты, Vin Mariani, Вам бы
Я осмелилсс со знанием… советовать искушать… яд.
Труппны или выжатый из чёрного арггхангела и мамбы?
Трупный… Да. На мой экс, ик…экстравагантный взгляд».

Нет, сегодня пью гранатовые соки, ем омлеты,
Ныне перевариваю всё, что незадолго проглотил.
Вы все восемнадцатьдесять дней отправили на Это?
Полно мне, довольно вам, к тому же я уже без сил.

Эх, глодальщики, ну пожалейте ваши плоти,
Вы всё жрёте мир, пока есть рот и жар?
Отдохните и переварите, больше этого сожрёте,
А иначе лопните, как чересчур надутый шар.

2006





ARS INVICTUS

Долгая жизнь для долгожданной смерти - Ars invictus
Когда страх смерти прекращает сдерживать,
жизнь становится прекраснее и больше.

Полумгла и полусмерть, и гнойно-желтоватый смог
Повсюду урны для плевков курильщиков гашиша.
Полумузыка харканий, сипа, кашля, будто бы плевок,
Срываясь с уст, рвёт глотки, жизни, души, еле вижу

Ферты в шляпах фетровых оплавились по стульям.
Табакерки отдавали ароматы, впитывали же платки.
Неторопливый дым и медленные вздохи, пьяный улей,
Медленные выдохи и жесты, сонно - утомлённы и легки.
 
Любимые размякшие скелеты обернули сюртуками,
Выливают сок из хрупких тел, как слишком налиты
Плоды, менявшиеся в тёмный цвет, непобедимо истлевая.
Ах, гашиш, как в прошлом незнакомо сладок ты.

Изысканно – лениво умираем. Пряди чересчур седые
За уши изысканно – лениво убирал хиреющий юнец,
Обрюзгший про****ушник с утончённо тонкой выей –
Вплавленный в горячее седалище ещё живой мертвец.

И тут охрипше – ржаво-лязгающе связки встрепенулись
И задребезжали, сломанным в хребте, невнятным голоском:
«Я знаю, как умру… я смерть свою отрою в чёрном дуле.
Ну, а вы, мсье? Делитесь знаниями о пропаществе своём».

«Меня сгниёт гашиш, я счастлив отдаваться в когти эти,
Что, сдирая душу прочь, дают ветвиться мысли за предел».
«Я сгину от болезни сердца», «Я умру от мудрости в столетье».
«Я погибну от любви к прекрасной жизни...». Гул замлел.

Лишь кто-то через троицу, остывших до неловкости, мгновений:
«Как так? От любви к прекрасной жизни? Что за вздор!».
«Я в скором полюблю своё существование, болезненное рвенье
Обожать чудесный мир, но притворяюсь до тех пор.

Я стану видеть в свете и движенье невозможные красоты,
Буду радоваться, как ребёнок насекомым и цветам.
В итоге я от разочарованья сдохну, как юнец, как пёс от рвоты
Или выеденный спиртом изнутри бродяга в склизкий хлам.

Le desir noir de se transformer en mort меня в итоге опрокинет.
И в грошовой газетёнке обо мне напишут некролог...
Бульварщина о тутошней богеме. Я уже читал его. Мой бог!
Отвратная бездарность. Merde! Я написал бы лучше, свиньи!!

2006





CHAPITEAU ПЛЕТЁТСЯ ПО ЭТАПУ

Осенний вечер тихо растекался ночью по аллее,
Зарделись клёны... заставляют обнажать кривую наготу.
Шипя, лист редкий смог пронзает жидкий, млея,
И падает на тёмно–золотую клумбу; прелый лист к листу.

Деревья, знающие вечность лично, на пути светила.
Луна! разбей поток своих лучей на мириады брызг
О станы, чтобы ржавчину с ветвей твоя рука отмыла
Под звонкий, от щекочущих ногтей, свинячий визг.

Чуть дальше врылась в рану поля ужасающая заводь,
Где вир переиначивался в суводь, всё таща в глухую глубину,
И лист, посмевший по деликатесной смоли плавать,
Волшебный вкус которой можно приравнять к особому вину.

Неспешно хлопья снега падают на сморщенные листья
Как будто из Ничто, заполнившее мрак гудящих холодно небес,
Искалывают иглами покров умерших на траве, и слышу свист я
Меж белых простыней… прохладный ветер как-то между влез.

Тут тихо и спокойно, будто это поднебесье – подземелье…
Как вдруг! Растаптывая тишь, карета на четвёрке пронеслась,
Изодранные тряпки тиши взвив… о, как же так, посмели
Копыта и колёса растерзать умерших и святую грязь.

Как бешеные псы рвут лошади на шум и пёстрое свеченье,
Сметая всё, стремясь на шум и пёстрое свеченье Chapiteau.
За рвущейся каретой чёрной оставался шлейф осенний,
Внутри кареты завлечённый посмеяться зритель – мотылёк...

Три клоуна распарывают крашеные щёки, чтобы шире
Была улыбка, плакать, улыбаться, пребывание продлить
В bizarre, болезненно смешном богемном мире,
И всех смешить, смешить, смешить, ведь в этом смысл быть.

Распятием растягивают мышцы акробаты… фраковые сэры
Показывают фокусы для вылупленных глаз, засовывая кролика в рукав.
Жонглируют зубами и улыбками, похожими на щеры,
И Публика гогочет так, что рвётся челюстной сустав.

Шатался по предательской струне
Теряющий баланс канатоходец,
А люд животноразношёрстный ждёт пока совсем
Его он потеряет, сгинув в сумрачный колодец,
На их испуганное «А!» на вдохе - жуткую потеху всем.

Слону с просохшей кожей лечь не позволяют, опереться…
Кокаинесса и абсентщица в гримёрке – ящике накладывает грим,
Обёрнута в боа, и плющ, и тёрн… сквозь марлевую дверцу
Выходит на арену… в громкий свет… распахивая руки на «ХОТИМ!!»

Театр глухо–ярких представлений, опера невысказанной грусти,
И статность, и кривляние, звенящие оркестры, всхлипы, смех…
Упадничество пышности и шика на манер Марселя Пруста…
Столбы шатнутся… всколыхнётся… скроет купол склепом всех.

2006


БЕСПРОСВЕТНАЯ ГОТИКА ЯРМАРКИ

Упёрся в карусель с лошадками мой изумлённый взгляд.
Пестрят стеклярусы, гирлянд иллюминированы нити.
Кружатся радостные дети, словно поросята жирные визжат,
Которых ловят, в корку золотистую желая нарядить их.

Марионеточный театр…трагедия любви неразделённой
Мальвины синекудрой и прескорбного Пьеро.
От мала до велика собрались и каждый, увлечённый
Стремит в окошко взор, как напоказ Иссохшего - ребро.

И сквозь толпу, как сквозь густую массу тел, плечами и локтями…
Я по трепещущим ногам в кататонии, прорываюсь дальше… вглубь
Чуть ближе, ближе к ярмарочным недрам, омываемый ветрами,
Что ядовитой пылью мумий, сквозь уста, трахею, крались в грудь.

Шарманщик в драном, грязном платье равнодушно крутит рукоятку
Мартышка подле в танце движется... хозяин жадный и жестокий как учил.
Страданья с болью, а испуг глаза перевирал в глазища, и в присядку
Кривлялась девочка на смех и удивленье тех, кому тот вид так мил.

Меня привлек пустынный, темный уголок, далекий от веселья,
Заброшенный, забытый и, казалось, он расстроен, плачет горько он.
«La galerie des monstres» выставка уродов и гротескно предвкушенье
Взглянуть на эксцентричные тела и души явно странные, в которые влюблён.

Темнеющая касса, в ней неразличимый человек, лишь силуэт нечёткий,
Невнятно радио бурчит, мои последние четыре франка. Я вхожу,
Раздвинув занавеску, липкий деревянный пол, какие-то ошмётки,
Дурманит смрад потов прогорклых, рвоты, муки... Я сажусь.

Мигает бледный, галогеновый свет лампы… кажется, плафон дрожащий,
Звенящий, глухо, тихо, будто пчёлы возбуждённые в гнезде жужжат.
Как странный, непривычный, тёмный сон, пугающе - манящий.
Здесь только я и по-отдельности со мною каждый экспонат.

Акромега'лия, врождённые дефекты, атавизмы, карлики, олигофрены.
Огонь дожрал на сигарете «Rothmans»
Синюю, виньетчатую «R». Скорей
Мне нужно уходить, пока вскипающая кровь не прорвалась сквозь вены.
Ах, милые мои, любимые, вы так прелестны в необычности своей!

2006





ТРИНАДЦАТИЛЕТНИЕ АДЕПТЫ MISS LEPORE

Воздух пахнет тёплым, яркость пудра глушит,
Слышу запах наготы и мирру спутанных волос.
Струны света колют очи; будто заложило уши.
Еле слышу сквозь туман тяжёлое жужжанье ос.

Понимаю – голоса и слышу–ззззз, как молния корсета.
Говор женский – птичье щебетанье, звонкие смешки.
Таял тальк, я видел, бледные и хрупкие тела полуодеты
В ниспадавшие шелка, как лебединый пух легки.

Словно куклы-бабочки, вкруг пудру крыльев распахали,
Вьются, вьются живо, хлопают, и нити хоботка
Запускают в мази, туши и духи. Их бёдра наливались.
Шлёпнуть звонко эти попки так и тянется рука.

Румянятся, помадятся, реснички сталью завивают,
Тянут выше белые чулки, за кружева держась,
Комплименты, раскрывая ротики, кокетливо моргая
Плещут, плещут ей, себе, себе, себе, всем всласть.

Растаял тальк, и из зеркал в лицо мне прыгнул ужас.
Кто и где рожает этих дьявольски уродливых девчат!!
Я зрел шиньоны и подкладки, о, что было хуже:
Кукла, юбочку задрав,…
Достал свой член и начал мастурбировать, мыча.

Лобзания юнцов, помада по губам, груди и паху,
На кушетке тело в тело содомически вросло,
Нагрелся воздух от разгорячённых, тут запахло
Так, как пахнет в знойный день село.

2006




КАФЕ "ПОЛНОЛУНИЕ"

Сегодня в полуночное кафе идём с моей любимой,
Уже за дюжину часов, какой-то день июлебря.
Тепло усопло, холод тоже, тучи катят мимо,
Мясистый воздух попадает в лёгкие, себя водой струя.

Парфюм душистый спутницы укутывает тело в шкуру ягуара,
Влюблённо-нежно обхватила талию её моя рука,
Искрится вывеска, открылась дверь, поток чадящий пара
Пахнул в лицо, лизнув нам щёки, тронув волосы слегка.

Уводит винтовая лестница в холодный омут чёрный,
Как downward spiral, серпантин, плывут ладони по перилам вниз.
Кадавр пиликает на скрипке, бьётся в danse macabre задорно,
Его чахоточная грудь ободрана когтями умерших гетер на бис.

Рывками электричество вбирают лампочек вольфрамовые нити…
Приятно мало светом распыляя любопытство вечное своё.
Мы кофе с пенкой и корицей пьём, коньяк не позабыв налить и
Черты лица милы, глаза сияют, в ней как будто всё поёт.

Целуй меня, целуй… соси, соси из сердца обожанье.
Мил скорпион на поясе твоём и кольца по костям перстов…
Ах, слава всем богам, что мы забыли скуку в ржавых ваннах
На чердаках трухлявых от червивых катакомб домов.

По столикам сидят фигуры и бормочут о своём, что именно, не знаю.
Официант прикуривал от спички папиросы нам.
Ты говоришь: пойду, попудрю носик…кокаином - про себя я продолжаю...
Картины вывиты плющом ветвистым вместо деревянных рам.


Ну что ж, развлечься стоит, раз живём, неважно, что по кругу,
Лишь с плотью, здесь, находим счастье и печали, неудобства и уют.
Ах, Ты, принцесса ржавчины, мы вместе, мы вдвоём, нашли друг друга,
А тёмное кафе – наш общий мир; там, где красивые любовники гниют.

2006





ПРОМЕНАД В ЗИМНЮЮ НОЧЬ

Остыли голоса, потушен свет, темно и непробудно,
Захлопнуты все двери в комнатах и заперты на ключ.
Прохлада прядей по подушкам и на улице безлюдно.
Холодный, жёлтый свет от фонарей, не видно туч.

Под небо звёздное я каждый вечер ухожу мечтать,
Всю ночь по закоулкам меж домов до самого рассвета
Брожу в пальто измятом, тонком, чтобы ближе стать
К правдивости поэзии, её искусству, сердцем что согрета.

А дни переживаю я в отеле - «Отражения расколотых зеркал»
Безумно скучные и тусклые в своём беспреступленье.
А ночью шорох юбок юных женщин слух мне щекотал
Влекущий, плодороднее всех муз, что сеет вдохновенье.

Афиши прошлых представлений и замёрзшие витрины…
Не умерло кафе… бессмысленно - красив полёт газет.
Пусты скамьи, лишь разодеты в снежные перины,
И слышен снегопад. В такую ночь рождается поэт.

2007





TANATOPSIS, WHILST DEN REIF REIFT

Танатопсис, в то время как спеет иней

В этот сиреневый вечер отрыжек я сидел в кресле и пил молоко,
густая тушь моих зрачков вскипала и покрывалась ваксовой пенкой.
- Надо бы снять с огня… -
Я снял с головы ореол и откусил от него кусочек
(свежий хрустящий тёплый бублик),
потом положил его в карман,
как обручальное кольцо убирают, и размечтался…

Томно взахивая раз за разом
Нисходила Ночь, виляя тазом.
Спеет иней, густо кроя зеркала…
Она, как первобрачная черна была.

I

«Голубые глаза, голубые зрачки,
Лебединая с вывертом шея.
Кривообразны Вы, и нежны и мягки,
Вы лежите в траве, зеленея.

Вы шуршите тенями, окутаны тенью,
Так подайте накинуть, я что-то озяб
Не распробовать мне этот сахар мгновенья,
Не укутан пока я в чернеющий драп».


II

Короста, пыль, немного плеши.
Полмира в волосах её и вши,
(На прядях сальных в пору вешать),
Плевок ещё, ох кто-то плюнул от души.

Проржавленная рухлядь, спутаны волокна,
Болты и поршни, и шарниры, рычаги,
Вразвалку зубья, прут в колено согнут,
И хохолок-протуберанец или это кость торчит.

Осколки, позвонки и батарея-рёбра… тело
Коричневатой арматурой в землю проросло,
Плодиться звучно клюквой захотело,
Но расплодилось в чреве червошелестом оно,

Раскрыт котёл, вываливая пряный пламень,
Фиалки рушат запах так, горя в окне,
Срывающийся грубо-жирными кусками
На головы ходячему дерьму в-пенсне-кашне.

Я в складках кожаных диванов вижу лица,
Увижу скоро в складках Вашей плоти их,
Когда сиреневой отрыжкой вечер вспых!
нет солнца, кровь Jewsusa в уксус превратится,

В ярчайшие гирлянды превратятся потрох.ах!,
Венерушка - в бульварную Жоржету,
Эй, наблюдатели, с ревущей пеной на губах
Вы будете дрочить сердца и нюхать прах,
Кропя стихи на смерть трухлявого поэта.


III

В то же время, как изящно спеет иней,
Ваша кривообразность и ваши лоскуты…
Мне милей несовершенство этих линий,
Чем глухое совершенство пустоты,
В кою вскорости скомкаетесь Вы внутрь,
В треснутую грудь взевнув прохладу тысяч утр.


Ночь уже не взахивает раз за разом,
Тлела ночь, поблескивая дымным глазом,
Красный щебет, и истаяла в лазури мгла…
Она, как послебрачная бела была.

2007





МУДРОСТЬ

Мудрость, ть, сор дум
Лишь дым,
пыль букв,
червь книг,
гниль строк,
сырь язв,
грязь лет,
топь-смысл,
вонь фраз,
ложь рук,
муть глаз,
зыбь грёз,
моль-мысль,
шерсть-мозг,
мудрость, ть,
сор дум,
книг червь,
коп-оть
чер-нил.

2008





ПЕСНЬ VII

Семирамида ботаника,
желта, зелена и красна,
раскинулась диким виноградом
по загородному дому и беседке,
в которой поэт дегенерации
углубляется в “Песни
Malдорора” Лотреамона.
Нагих берёз неровный строй,
ей богу, девственницы словно,
трепещущие поголовно
под грубой и мозолистой рукой
ветров, и перегаром их дыхала,
ветров, что рань опохмеляла
высокоградусной росой,
и строй решёток шаток.
Отдалённое гудение электропоезда
казалось стоном переулочной жертвы
в ноябрьскую слякоть вечернего
солнцележания.
Сквозь шаткий строй
решёток проскользнул убийца.
Полилась кровушка
ветхого поэта дегенерации
на страницы плотоядной книги,
употребляющей в пищу лишь плоть и кровь
ветхих поэтов дегенерации, которые листают
газеты и ищут некрологи, читают их
как миниатюрки увеселительного толка,
которые превращают виноград в изюм и уксус;
они вынимают жемчужины глаз через ушные раковины,
бросают глаза в уксус, ждут до тех пор,
пока они не растают, и возвещают,
самодовольно ухмыляясь: "жемчуг настоящий,
вот она - Истина", оставаясь навечно
довольными, но слепцами.
Воронковидным образом всосалось густое
красное в колодцы “б” “ю” “р” “о”,
в раковины “в” “а” “ф” “е”, “я” “ё” “ь” “ъ” “ы”,
в шахту “д”.
Malдорор отрыгнул Песнью VII,
И я сейчас писал её, впитав запах букв и слов.
Песнь VII - плоть от плоти, кровь от крови, Слово
от запаха.

2008





ОПИАТЫ

Покупайте опиаты, опиаты -
Мозгу нежный шёлк.
Если вы ущербно небогаты –
Покупайте в долг.

Потребляйте опиаты, опиаты,
Потребляйте их.
Лучше с ними слыть дегенератом,
Чем без них.

Продающий опиаты, опиаты –
Дядя – Шелкопряд.
Рады все, чей мозг в шелка упрятан,
Дядя тоже рад.

Восхваляйте опиаты, опиаты
Средь своих друзей.
Кубарем катиться вдоль покатой
Вместе веселей.

Потребляйте опиаты, опиаты,
Потребляйте их.
Лучше с ними быть дегенератом,
Чем без них.

2008








БАРХОТКА

Трёхногая конструкция обёрнутая в морщь,
Обгладывает Дряхлость тело формы груши.
Благоухаешь мёртвой Мариамной в эту ночь,
Усохший нос в подмышку Ирода уткнувшей.

Ммм…, парфюм её, мне думалось, вобрал в порыв,
Надменный дух, что льют поперечитанные книги
До букв шатающихся, слов, забор чей кос и крив,
До фраз, висящих на сюжетных нитях и веригах.

Она - взлохмаченная рябью гладь воды канав,
Ей только окрылять бродящих символистов или
Снырять по лужистым аллеям, юбку вверх задрав
Тем ляжки оголив, чтоб нутра все сквозили.

Ей впору обручи низать на горб-сугроб
Такие же кривые и цветасто-цирковые,
Забавить расхихикавшихся деток чтоб.
Бархотка электрическим угрём ей мяла выю.

А либертина мне подхрустнула кокетливо ребром.
Примерно так, когда она была на век моложе,
Хрустел диван, ходя под нею ходуном,
И бёдра были бёдрами, и ветки стройнью ножек.

На щёчке цвёл нарост, от пышности набух,
Всосались в ротовую полость губы, разве это губы?
Но я хочу их лобызать и потешать свой чернодух,
Обняв её, считая позвонки, уже мои сугубо.

Ах, баядерочка. Вальсировать ей шло бы в мрачностях
И оттанцовывать кончину Труффальдино.
Пора и честь знать, век уж запаршивел и зачах.
Пора и ей, паршивой, вешней чахнуть льдиной.

О, был нечеловечески гуманным Guillotin. Вот-вот
Она взойдёт… Сползать бы ей по колу осторожно,
Боясь и трепеща, что кол бархотку разорвёт.
Её черна бархотка въелась туго ворсом в кожу…

2007





ШАМПАНСКОЕ В АНАНАСЕ

Душно, дымно, пьяно,
Громко, прело, рьяно
Душность, дымность, хмель
Меня сосут, как карамель.
Я оскудел уже наполовину,
Обливши стул и ноздри запрокинув.

...А вздохи отзывались бурым помутненьем
В мясе деревянной балки потолка,
Летучими мышами, наблюдая свысока,
На нём висят зонты с крылами из шагрени.

Будто маятник неугомонная, на траурный манер,
Взвивалась вверх спираль змеиного скелета…
Тоном в розовый период Пикассо и листья бересклета, -
Блеклый, жухлый, вялый раскачелился торшер.

Сквозь тканетрещины харкнул нa стену
Сгустком света, потянувшимся устало вниз
Сороконожкой к щели для брезгливых крыс,
Цепляясь за шершавость шёрсткой пенной.

Я смешной паяц, небрежно нахлобучивший колпак,
Сижу и лыблюсь… что-то совесть разбрехалась.
Ну, к чертям, позволь побыть преступным малость,
Выйди из меня попудрить нос и вынуть зрак!

Люблю изящно шелестеть на стадии нигредо,
И блестеть, как мякоть наизнанку вывернутых слив.
Табак, ты грудь мою в термитник превратив,
Отцокал opus 35 по мне лизалом муравьеда.

Дохает, как я, чахоточно, оконное стекло,
Когда в него распухшим телом ветер ломит
Пьяный в шторм от иноземных алкоголей,
Принятых недавно там, откуда занесло.


АПЧеХов!
«Будь здорова! Пусть твой садик пышет вишней!»
Славно изукрасив брызгами кровавыми мой лоб,
Случайная Кокотка и Холерка, Кисонька и Клоп,
Срыгнула алым скуку с нежеланием быть лишней.

Как липидной плёнкой взлощен круглый лик,
Под пахоту шрамлённый и бугристый!
Кисонька представилась мне музой трубочиста,
Кто ей чистить горло по ночам привык.

Пустые звуки, буквы, нотки у беседы-инвалида,
Отрешённо правлю галстуком свой щитовидный зоб,
Передо мной сквозной каркас, мой взор утоп
В провалах на лице холодной и немой кариатиды,
Удерживавшей похоть, духоту и смрад… -
My Gift – подарок, Der Gift – яд,
Подаренный мне этим кабаком, чья плоть изрыта,
Размытый силуэт и ржаво-жёлтый вид помят.

В нём горький смрад неистребим и я неизничтожим,
Покуда пью, курю и жру себя вот так,
Покуда не снесён по плечи мой колпак,
И мрак тенист, что кутает до боли осторожно.

2007





ЕДУ В КАБАК

“...с каждым днём он все более похож на свой будущий труп”.

Jean-Saul Partre


(I)

Эх мне бы право да револьвер,
Ох мне бы лево да погрудастей,
Табак покрепче, себя в пример
И туз в кармане пиковой масти.

А завсегда’таем быть только там,
Где ночью фразы-стихи витают,
Что днём запретно пускать устам.
Хочу быть там завсегдатa’ем.


(II)

О вас не знают и ни разу не сказали,
А обо мне молчали в тряпку и не раз,
Я обложу словами типа “Merde” Парнас,
Сорву аплодисмент, порвав и их морали.

Я буду газовых Komfoorok васильки
Дарить любимым, в волосы вплетая,
Хочу быть только там завсегдатаем,
Где ради смеха раздирают на куски.

(III)

Меня когда-то тут везли в кабак,
Звеня, трамвай пугал собак,
Вибрируя стальною кожей:
“Дзын-н-ньь-Дзын-н-ньь!
Дзын-н-ньь-Дзын-н-ньь!”
Трамвай сбивал прохожих,
Собак пугал трамвай, звеня,
В кабак везли когда-то там меня.

Всю ночь хмельной "ажур кружа",
Брюзжа, визжа по-свински, я
Вливал, блевал от кутежа,
Блевал, вливал алкоголя
Опять и снова, и опять…
Не уставал блевать.


Ввалилось
Утро в узор окна кабака “N Co”; розу во ртУ
Я отыскал случайно,
в кармане - надушенную записку с приглашением
от той милой барышни в черешнево-чёрном платье.
Проссался, проблевался, улыбнулся и пошёл
на трамвайную остановку.

2007





ПЕСТРОТА ПИТЕЙНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ


Серая таверна

Чёрный вертеп

Сиреневая винница

Зелёный притон

Красный кабачёкъ

Синее кабаре

Коричневый кабинет

Жёлтый паб

Бирюзовая рюмочная

Перламутровая портерная лавка

Белая кухня

Белая подворотня

Белый переулок

Белый двор

Белый подъезд

Белое...

Белые...


Былое...


Белая...

2009





МОЙ ВИД ПОХОЖ НА ВИД 'РАТАПУАЛЯ' - HONORE DAUMIER

Тянутся к незрелым звёздам фаллосы люпинов
Синих, дюжины бутончиков до когтя оголив,
Чашка глиняная под, а в ней червивая малина.
Натюрморт на лоне чёрности безудержно красив -
На стене без рамочки из черепков кувшина.

Гибкий и ленивый реверанс стального канделябра
Гусеницей пьяной и мохнатой вьётся над столом.
Духи неродившихся детей, и визг кадавров
Липнут к потолку с марающим теплом.

Прерываясь изредка многозначительным молчаньем
Старая пластинка вертится обратно, замедляя ход.
Плавится, бедняжка, деформируется, жгуче льёт,
Сахаром винил горящий, смольными слезами, на прощанье.

Я здесь – восседающий маркиз на впалом стуле,
Я в живот багрово - сладкий ром неутомимо лью.
- В форточку раскрытую ветра туман надули,
Переполнив льдистой сединою комнату мою. -

Морда потекла кленовым мёдом к подбородку,
Вид мой походил на вид «Ратапуаля» Honore Daumier,
Выпал глаз и покатиля к фиолетовой Вдове,
Жаждущей горячей слизью угостить иссушенную глотку.

Клод Моне, твои картины тоже тают, медленно стекая,
Перемазалось всё в липком, исказились все цвета,
Кажется, что вид импрессионистического рая
И не изменились… как и было… всё тут на своих местах.

Жарко, знойно; внутренности варятся в своём сиропе…
Сфинктер губ обхватывает горлышко бутылки, я струю
Сок воспламеняющийся враз в свои желудочные топи…
Пухнет брюхо… лень вставать… мочусь в портки, на стул.

Чувствую – горячая вода стекает по моим отросткам,
Собирается в цыплячью лужу, тут же превращаясь в пар.
Мякоть век накрыла очи, вижу яркую и яростную горстку
Сумасшедших мошек… кажется, уснул, впивая адский жар.

Приоткрыл с трудом глаза, стакан мой пуст, пуста моя бутылка,
Стены и предметы ноют и скрежещут кариозным зубом о мой зуб,
Въелась в череп боль и заселилась где-то в области затылка.
Новые бутылки есть, и снова горлышко обхватывает сфинктер губ.

2006






ДОЛИНА МЁРТВЫХ ПАРОВОЗОВ

Туман лежит в долине мёртвых паровозов,
Рассветный пламень высветил сиреневую взвесь,
Роса, как соль осыпалась на язвы от коррозии.
Сходились клином журавлиным рельсы здесь.

Умыло утро кучный хлам стальных громадин,
С носов и подбородков закапелила сирень.
Нарядно кладбище, парад покойников наряден,
Торжественно затерянный средь деревень.

Коробки зольников – корзины мелких ягод
Распотрошённые лежат повсюду и вокруг.
Преранним влажным утром росы лягут,
Взметнув разгибы радужных скрипящих дуг.

Трахеи труб однажды небеса седили,
Дыханьем шпарящим белёсым выдувая жар,
Собравшийся в груди… остыли, подавились
Чернявью саж, и рожа в ржавости рыжа.

Но вот пришла она - сияющая мать, Кибела,
(Со жгучим запахом духов, в кружавчатом бюстье,
Оборках) лобызать. Испариной оделась
Изнанка у давно ослепших фар и фонарей.

Когда глухой туман долину укрывает или
Прохладна ночь, и мрак её глубок,
Прислушавшись, мне старожилы говорили,
Услышать можно вдруг раздавшийся гудок…


2008





ПОРТРЕТ

Парнишка-то как получился
в черешневой рамочке,
да в рост. На заглядение.
При галстуке, смотри!
Расчёсан, напомажен.
Костюмчик с иголочки-с напёрсточка.
А оборки белые кругом, кружеваа.
Ну как хорош, слов нет.
Жених, жених,
хоть невесту рядом,
и на свадьбу спроваживать.
Как живой, ей-богу.
Того и гляди, разрумянится,
растерявшись,
ступит из-за рамочки,
раскланиваться примется,
благодарности нам рассыпать:
“Смущаете-де, господа хорошие,
признателен за выказанную любезность
(И так падёт, и эдак присядет)”,
да звать станет гостить на питие и карты...
Одно лишь досадно: моргнул.

Ладно, будет.
Закрывай.
Заколачиваем.

2008





Le Cadavre Exquis

I.

Клиторалис


О, открой свои бледные ноги…


Крамоль-галант моих ласкающих движений
На сон похож.

Твои межбедренные ножны мучит жженье?
О, я твой нож.

И воссияет трёхконечный Клиторалис
Звездой любви.

Мы плотоядной сарабандой развлекались
C ma vis-‘a-vis.

Мы будем с ней
Потешные огни пускать из окон в небеса,
Подпаливая густу бороду господню,
Туда, где Клиторалис темень сотрясал,
Куда ушло Вчера, куда уйдёт Сегодня,

Где ветер хочет бить, где ветер хочет крови,
Где ветер только ищет повод для борьбы,
Расталкивая тех, кто с нежностью коровьей
Утягивает шарф и прячет в шапку лбы.

Наступит Завтра неизбежно,
Небрежно раздавив всё то,
Что было ласково и нежно,
Что было, а теперь ничто.


Мы, расставiв все луны над трубами,
Порешим Клиторалис любви.
Вкруг обрубами всё и отрубами,
Пропитаясь, пропахнет сквозь, и...

По миру разбегутся шебутные свистоплясы,
Чтоб, брызгая слюной, потом
Рассказывать о чУдном запахе сырого мяса
В чуднОм пейзаже заводском.


Я свет над столом приглушу,
Над невечным несчастьем
Смеюсь, это значит,
Мне быть ещё, быть ещё, быть.

Я в страстной тоске напишу
О тоскующей страсти,
Напьюсь и заплачу
Над тем, что нет сил больше пить.


II.

Гнусы

Я на белом диване…
Румяный я…

Наползло Серое.

Серые узоры на белом диване…
Серые узоры на румяном мне…

Сгустилось Серое. Пьёт.

Я на диване в серых узорах…
Красные узоры на бледном мне…

Побагровело Серое. Пьёт.

Багровые узоры на белом диване…
Багровые узоры на бледном мне…

Пухнет багровое. Пьёт.

Я на диване в исчерна-красных узорах…
Бледный я, бледный…

Серое уползло.

Я на белом диване…
Белый я…


Сыграем-ка мы с моим трупом в сadavre exquis.
Вдвоём так вдвоём.


III.

Cadavre exquis

Я: Кто-то разделил Обрубок и Отрубок,
Я: Врозь оставил, врозь заставил их
Т.:
Т.:

Я: Васкулярной сарабандой развлекаясь,
Я: К воссоединению стремясь,
Т.:
Т.:

Я: Комья, сгустки тромбоцитных поцелуев,
Я: Красные и синие узлы,
Т.:
Т.:

Я: Новоvenae-arteriae в танце, -
Я: Musculae-cutis рождены.
Т.:
Т.:


Тьфу ты, толку с тебя, что с лысого волос.
Почивай дальше, Мой Изысканный Труп

Благослови тебя Фромм!

2009





ТОКИ

Монолит. Белый ток

Январь нежданно и негаданно продрог…
Завоет вьюга, вырвется, взовьётся
Защёлкает в иглистой пасти белый ток,
Слюда забрызжет, молоко польётся.

Шурует бричка, прорываясь сквозь метель,
Поддужных бубенцов весёлый клёкот
Вшивает в сумрак звуков канитель…
Исходит паром кучер бледнощёкий.

Утрамбовались клочья снега в полотно,
Копыта снова раздирают в клочья
Его седую ткань, и снова взметено
Веретеном ветров к пурпуру ночи.

Шипят полозья, колоколят бубенцы,
Медлителен, но верен шаг лошадок,
Дыханье тяжкое, с налётом хрипотцы…
Морозец крепок, путь домой не сладок.

Во двор – домашним светом из окна облит,
Домашнего испить печного дыма
Заедет кучера и брички монолит,
Почивший монолит неразделимо.

2008


Горизонт. Изумрудный ток

Интересно, сколько солнц похоронено на западе,
сколько их ещё осталось на востоке,
хватит ли на век мой,
и сколько нужно изумрудного тока,
где его нужно раскидать,
чтобы всё заискрилось и запылало зелёным.


Пульсирующий серым контур кресел
Укрыт растёкшимся, оплавившимся мной…
На канделябр повесил шляпу с головой,
Да, да, и голову повесил, ох, невесел.

Дрожаньем комната полна,
И вина, veritas in vino, вина, вина,
Ах, с вами мысль вечна и едина –
Где взять потом ещё вина.

Шерстится плесенью вспотевший потолок
В углу, зашедшись рощей изумрудной,
Погладить если, будет ли то трудно -
Извлечь такой же изумрудный ток.

Мне будто отвечают в патефоне,
Рисунок кафельного пола очень прост -
Горизонтально-вертикальный перехлёст…
Раскрытый зонт горит на этом фоне,

Стальной каркас не прекращая обнажать;
Весь в тонких нитях цвета спелой тины,
И с вами, черви тленья, мысль едина –
Где вас потом ещё бы раскидать.

И тут мне отвечают в патефоне…

2008


Капитан. Барбарисовый ток

“Говори, говори,
Намолчишься ещё после смерти”.
Мне её голосок, уж поверьте,
Слаще алой зари,
ах милей, чем заря
для одряхлевшего.

(Так же, как отбивают верхушку
закупоренной винной бутылки,
я отобью мак-голову зелёной феи.
Соломинку, пожалуйста.
Я не пью из горлышка).

На клавесине позвоночника, по клавишам позвонков,
я звонко выбью
смерть твою в тишине ночи,
как нас учил Владимир М. играть ноктюрны
на флейтах водосточной жести,
но ты, зелёная муза, пока что говори, мне голос твой…
в желудке отдаётся, откликается…


Помещение. ЗакаЗ.

.Bitter Spirit… холодный… 180 крон

(Витраж над аркой пёстр.
Люстры с жёлтыми плафонами,
подёрнутыми мутной зеленью и тенями
неразличимых насекомых. Аппарат
со студёной водой и четырьмя краниками по талии.
Три напольных светильника
с абажурами - зонтами на вдохе, неаккуратно
прикрывающими по шесть лампочек накаливания,
три из которых выкрашены
в жёлтый цвет и три в синий).

..Bitter Spirit… холодный… 180 крон

(В глазах зарябило от алых полос на обоях,
стены расчёсаны, как расчёсывают волосы
острозубым гребнем в кровь.
Волосы-полосы разрежены и разряжены
одновременно и одноало).

…Bitter Spirit… холодный… 180 крон

(Диван на вид бездна,
в нём avE Eva! нуар.Б.раун.
Из brown-noire хлещет
барбарисовый ток фонтаном
“Самсон” или “Fruchtbarkeitsbrunnen”
на Arnswalder Platz ‘клац-клац’
лацканы грудной клетки,
будто ставни на ветру перемен к распаду
пощёлкивают).

….Bitter Spirit… холодный… 180 крон

(Кошкишки, ток кота самая, что лезет вон
туда из кожирной гусеницей тракторабочих
Путиловского заводама в пурпурномере гостиницы
с видом наизнанкукушкишки).

…..Bitter Spirit… холодный… 180 крон


Чур я фрегат-поддат-ivre-и-под-шефе,
А Kremencova улицы булыжник жидок.
Режь, киль мой, волн вскидь - серь горбов-улиток.
О Капитан! Мой Капитан! Adieu, absinthe cafe'!!

Мы держим курс туда, где Карлов мост раскинут
От берега до берега… опять сюда,
Опять обратно, кажется, ему всегда
Теперь кидаться… в пот и с живота на спину.

Дома, как будто бы вот-вот, ещё чуть-чуть
И тронутся, и ссыплются гурьбой во Влтаву,
Как мы, смеясь, с друзьями сыпались в канаву
Нарочно спотыкаясь обо что-нибудь.

Поскальзываясь точно так же нарочито,
На масле из подлунухов, разлитом у
Путей трамвая “девять”; сеяли труху
Из чубуков на площадные камнеплиты.

Malte'zske'. Мы, напившись до семи чертей,
Уже почти до Пана Смиховского Чёрта,
Танцуем танцы с Капитаном хладным, мёртвым
На красной черепице крыш и козырей.

Как тут явился Чёрт из-за девятого трамвая
Разрезав Влтавы бриолиновую гладь.
Он нам сказал: “Довольно дурака валять,
Пусть, наконец, дурак кого-то поваляет.

2008


Конфитюр. Меднокупоросовый ток

На столе в пыли света,
пробившегося сквозь сито тюля,
в стеклянной розетке
маняще маревело
засахаренное вишнёвое виденье.
Муха тихо без спеха
витиевато в полёте
приноравливалась,
форсила сверкающей бронзой
синего наряда.
Голодом источена, истончена
(таких прелестниц только над губой лепить).
...
Форсированная атака
форсящей цокотухи…
Штепсель хоботка вонзился
в розетку, и раз!
щелчок…
заточился ток радости сладости
цветом в медный купорос.
Ух, хулиганка, шпанская мушка!

Я отнял сладость,
всколыхнув облако марева рукой,
оставил муху в недоумении,
сбил с толку,
поставил вишнёвое виденье
в Kuehlschrank,
на котором стояла початая
и оставленная кем-то шахматная партия.
Белый Король вуайерировал
сквозь забор, да что там, частокол
пешечного мяса
за Чёрной Королевой,
придающейся матовой комбинации
с офицерами.
Её рот был измазан шоколадом “Миньон”
и отданной офицерской честью.

Николай Васильевич Гоголь на моём месте
распихал бы вишнёвое виденье по карманам,
заделался виденьеторговцем
и толкал бы его детворе
до обеда,
а плату бы брал демоническими рассказами
о местных жителях.

(Сегодня что ли съесть виденье
или полакомиться им завтра,
может, стоило это сделать вчера.
Тут мне в голову пришла мысль) –

Сегодня это Завтра Вчера,
Сегодня это Вчера Завтра,
Завтра это Вчера Послезавтра,
Вчера это Завтра Позавчера,
Сегодня убивает Завтра,
занимая его место,
получая клеймо Вчера,
а Завтра мгновенно возрождается.
Вчера тоже хочет достать Завтра,
но Сегодня ему говорит:
“Только через мой труп;
сначала это сделаю я”.
Сегодня как убийца,
Завтра как жертва-феникс
Вчера как падальщик.

В итоге я пришёл к следующему решению.
Я вынул из Kuehlschrank засахаренное виденье
и стал ждать очередную синюю кокетку,
чтобы в очередной раз насладиться
искрением меднокупоросового тока.
Ещё раз и ещё раз…

Именно поэтому вишнёвое виденье уже засахарено
и именно поэтому оно виденье
сладкое.

2009





ХЛЫНЬ, СИНЬ!

О тощей, бледной, страшной смерти
Шушукаются дети перед сном,
Под одеялом прячутся потом,
Подумав с ужасом о том,
Что шкаф в углу облюбовали черти.
Играют в преферанс на звон монет,
И с голода почёсывают брюха;
Что к ним придёт горбатая старуха,
Поскрипывая челюстью у уха,
Вязать из их волос лохматый плед.
Сквозняк ночной лампадки пламя треплет,
Сквозняк, то воет, то скулит, как волк...
Ночной лампадки пламень смолк,
Ночной лампадки смолк…
Ночной лампадки добрый шёпот, лепет.



Ветер щёголь грозовый настой
Принял(хлоп)на грудь, и прифракован, как Блок,
А. Блок серокудрями витой,
Душен душным ароматом диких яблок.
Хлынь Пабло зяблым,
Пабло-Синь.

Пабло голубой период, стынь,
Сумрачную зелень из шуршащей чащи
Тащит, перемешивая в синь,
Ветер, как винтажный грамвинил звучащий;
Синь Пабло дрябла,
Пабло, хлынь!

Зев могильный вязок, сыр, морён,
Меж зубов ошмётки-сладки клёна гнили,
Вяжет землю вязь дремоты в сон,
Землю утомлённую вконец сморили.
Спать хочет, очень
хочет, спать.

Шар луны заводит чёрный ключ,
Взводит, щёлкая внутри неё, пружину,
Серый пепел-мех горжетки туч
Вьётся вкруг луны и тянет опрокинуть
Тать ночи, о чернь
ночи, тать.

Сыпь сёл, соль поваренная звёзд
Светит, светит, ослеплённо замерцавшись.
Через заводь деревянный мост
Кинут, частью заводи остывшей ставший.
Став частью, пастью,
Пастью став.

Лодка тихо, одиноко, с огоньком
Слабым, словно кличет: “помогите”.
Плещет, машет пламенем, ползком,
Хочет спрятать остов в плачущей раките.
Пав в счастье, от несчастья
В счастье пав.

Ключ застыл, жужжа сорвался вспять,
Шар умчался, заведённый, восвояси,
Наудачу с тучи выдрав прядь,
Лунный шар к безумству склонен и опасен –
Смог дуста, люстра -
Сгусток-ток?

Лодка скрылась в темени ракит,
Блеск зарниц обводит тучи войлок,
Тучи войлок бледно серебрит,
Первый месяц осени листвой лёг.
Лёг с хрустом, густо
С хрустом лёг.


2008





СЕДЛАЯ ДЕРЕВЯННОСТЬ

 (I)

Иволгой

По чужим всё подмосткам путешествует певица
с голосом тех самых мёртвых и сгинувших.
Чёрный берет и жёлтый носик от пыльцы
букетов цветов, поднесенных к лицу слишком
близко. Оса с осиной талией и парой жал
шпилек. Однажды я был за кулисами, в её
будуаре.
- Добрый вечер, восторжен вашим представлением
до глубины души и безутешного сердца!
…
- Это Густав Климт у вас висит на стене?
- Нет, это, видимо, уже девятый,
Месье Montpensier,
из-за, как её, неразделённой. Не сочтите за труд.
Подотрите под ним…мерзостно, и унесите.

И был десятый, и был одинадцатый,
И подтирал под…мерзостно, и уносил.


Что из шкатулки, что из табакерки – чёрт
Весь в искрах броши и коричневатой пудре,
Её взвивавшиеся кудри
Чертили черными усами слово Mort.

Вам долго ль ноготки до коготочков
Точить о…сладостно мурлыча и урча,
Вам много ль холода в крови до палача
Ещё, не чуять чтобы эти строчки?


Всё бы ей кататься
по деревянному фортепиано
на чужих подмостках,
и всё бы ей смеяться и мурлыкать
Иволгой.


(II)

Хоп-ля (Anima)

Но-но, лошадочка DaDa,
Несись по лонам и со склона,
Моя лошадочка из клёна,
Несись неведомо куда.

Малыш, седлающий древесность,
За-уши-дёрг печальную DaDa!!,
Захлёбываясь смехом, вникуда!!
Несётся, в сферы, в неизвестность.

Но-но, лошадочка, ля-хоп!
Ещё, ещё, быстрее скачем…
Ладошки липким перепачкал.
То был кленовых слёз сироп.


(III)

Far, far vaarwater

Заполярный океанский шум, чернеет,
Роговеет сумрак в корабельный борт.
Раскачались переломанные рёбра-реи,
Снасти, будто многопалый октопус сечёт
Подбородки, скулы, плечи, шеи…

Шшквал за шшквалом, плотью мяли…
Загребающие лапы вод,
За широкие штанины моряков хватали
И тащили бородатых в рот
Под вспенявшиеся смолью шали.

В небесах шары хрустальных астр катали
Небеса. Уснувший сад тускнел,
До тех пор, пока его распухшие плоды не стали
Маяками в бесконечный беспредел,
А серебряные струи нитями осиных талий.

На море и морем вскормленные,
оседлавшие дерево канули.
Дерево, оседлавшее море,
опрокинутое,
вычерчивалось глыбой
там, в пустыне средь жидких барханов.
Что тюлень, только
Не бьющий ластами по брюху.
Штиль.

2007





ПЕНЯ В ЦВЕТ ЛУНЫ. АФРОДИТА МЕХАНИКА.

Морские мхи ногтями въелись в острозубую скалу,
По изумрудным спинам жгущей солью плетью волны хлещут,
Цепляют за края, и тянут, тянут их, зовут ко дну,
Но, победив, бросают тлеть, и продолжают выть зловеще.

Я слышу дух таинственного тления, блаженно пью,
Я слышу соль в могильных дуновениях с заката,
Вдали едва лишь различимая вода напоминает простыню
Своим трепещущим волнением синеющих агатов.

Сереброкудра молодая ночь и краснолица дряхлая луна,
Изрыт туманный лик ущелиями кратеров глубоко,
В отъетый пухлый шар золою мглы округлена,
Плескается в небесных хлябях по-паучьи многоока.

Взбурлила вдруг земля и вспенились просторы вод,
Глубины охраняющая гладь поспешно отворялась,
И из-под неги душных складок тёмной простыни идёт,
Комки постели раздвигая, дева, сбрасывая с плеч усталость.

Усталость соскользала, постепенно обнажая стан,
Обворожительно, мою дремоту разъедая,
Покинув колыбель взрослеющих богинь наземных стран,
Безмолвием глаголет власть над человечьей стаей.

Я вырву сердце с корнем, зачарованный, в её альков
Благоуханными цветами возложу, и лягу под ногами...
Машинный скрежет разевающейся пасти, лязг клыков
Стальных, сверкающих, и пена в цвет луны…
Костей белеющие клавиши видны,
Волна умыла и укрыла грудь мою моими же кишками.

2006





LEVIATHAN

Под ним острые камни, и он на острых камнях лежит в грязи.
Он кипятит пучину, как кот`л, и море претворяет в кипящую мазь;
оставляет за собою светящуюся стезю; бездна кажется сединою.

(Иов.41:22,23,24)

Матросская бухта всклокочена
Лохматым волнением синей смоли,
Ржавым шумом цепей, глухим
Бухтением швартов, треском
Дубовых тазов. Мелькают,
Мотают раскалёнными головами,
Грузные маяки, зоркие деревья,
Въевшиеся корнем в скалы,
Хребты, гребни стегозавров.
Гулкие чайки солёного ветра
Лепечут сказы о неведомых
Землях. Притоны, бочки,
Бочки трубок, корни трубок
Зажаты в кукурузных зёрнах
Матросских зубов, дымятся
В кружевах седобородых.
В чёрных водах шипение.
Взрыто чешуйчатое брюхо
Зевающего в муках Левиафана
Рыболовным крючком якоря.
Матрос жрёт глазом чудовище,
Прикладывает бурые ноздри
Поочерёдно к натабаченной
Анатомической табакерке,
Шмыгает бурой ноздриной.
Мерцает отсвет газовых
Фонарей и палубных ламп
На лощёной гладкой ледяной
Чешуе взрытого Левиафана,
Хвост вяло змеится, плещется,
Метёт по палубам, пирсу,
Рана хлебает смоль солёной
Разжиженной ночи триумфа
Над водной непокорной стихией.
Чердачные мальчишки слезли
С чугунных остовов кроватей,
Пружиня шкодливо, визжа радостно,
Высыпают крупным бисером,
Дожёвывая пирожки домашние
С сочными рыбьими потрохами
Испечённые до румянца
Взмыленными матушками,
Жёнами матросскими.
Болезненно жёлтый свет тесных
Комнат, вываливаясь, хлещет
На неуёмную толпу. Портвейна
Хмель призрачно витает, бьёт
По вихристым головам изнутри.
Морской дьявол ущербно воет,
В плясе толпа теряет головы,
Теряет руки и костыли в вихре
Обезумевшего танца у берега
Ноющего Океана и Левиафана.
Маяки, будто совы, до вывиха
Вертят горящими головами.
Им бы всё взглянуть,
Им бы всё дивиться.

2008





РЕЧКА ШЕПТАЛА ЛУНЕ

Die spitze спицы ночи дымный сумрак выплетают,
Выстлав чёрной зеленью пахучих нечистот мой лоб.
Вскосматились осиновые прутья венами, стегая
По щекам. Взбивает платья желчной пены Волнороб.

Одиннадцатитрубный пароход пыхтит и вязнет, вянет,
Откашливает пудру - будто треснул «дедушкин табак»,
Жжужжжит жжуком и чёрно-жёлтой каплей осззззз тянет.
О, спёртый воздух, жарко, потно… Лета как-никак.

Шумливая река нашёптывает что-то ласковое в уши.
Луны, текущей из моих штанов по глотке ржавых труб:
«Луна желтушная, ты сморщена печёной грушей,
И я у устья, захлебнись же. Век за век и струп за струп!

Топись во мне, вскипи мои заросшие до йода воды…
- Свечение луны всё влажило меня. Я будто ссущий… ад!
Изящны до геенны дряхляковские беседы о Свободе -.
…Я раскрыла волны-руки, прыгай в бурный Коловрат!!»

Шуршащая кишениями хлябь искрилась сыростью могилы,
Слепила тающий зрачок… дыханье Бардо в тон бордо…
Иссинябархатно-багровый дым, и глубина манила.
И вместо чахнущей делирийной луны я лёг на дно.

2006


Речушка шептала луночке - на пароходе

Flu''chen flu''sterte dem Mo''ndchen

Одиннадцатитрубный пароход гудит угрюмо -
Тух-тух...ту-ту и к устью. Я нашёл себя на нём.
Сырая полумгла в сердцах трухлеющего трюма…
Несётся смердь из бухты мёртвых кораблей и кислый ром,

Пары разжиженной травы, улитки и ракушки,
Подкошки взмокшие, испуг и рвота держат на цепи.
Рассыпались все феечки, мои распухшие старушки,
И под ногами мыши звонко pfiffen, pfi, pfi, пи, пи, пи.

У них парад в честь головы мышиного народа,
Идут по ссклизсской, скользсской тисовой доске.
Невнятности, сумбура добавляет качка парохода…
Мутнеют деревенские огни ущербно вдалеке.

Король идёт, народ пищит и вскидывает лапки,
Влачимый шлейф несут пажи-тараканьё.
Сырноголовые берут подруг, детей в охапку,
Бросая в омут хороводов благоумие своё.

Торжественное блюдо – перепухшая донельзя кошка,
Гарсон, сдувающий с неё червинки – Жиль де Ре.
Похож, похож деянием, не сильно, но немножко,
Что тучный всполох тысяч птиц в студёном ноябре.

Взобравшись на трибуну, королёк зачал глаголать,
Я вижу, рыбные крючки в его губах, щеках, руках.
Как гуттаперчивый, а лески дёргают весёло
Вентрилоквисты-насекомые. Und was passiert danach?

Торчит гусиное пьеро короновым плюмажем,
Глядите! королишко мышек! Крысой оказался он!
Труслив народ, а серый Таракан отважен,
Отважен, аморально властвующий там, где не рождён.

Качают усики штырями выкорчеванной качели.
Как вы мерзки, заплывшие волосьями куски!
Я разозлён, все лампы мер, терпения перегорели.
Шлепок ногой, и, хрусть…
Король с пажами боле не мерзки.

Мышата кто куда и тараканы, хаос, даже кошажур кружаку
Забыв, перевернули в панике. Я продолжал греметь
Ах, сколько тараканьей мякоти осталось на подошвах...
Цветочки, ягоды и фрукты… не пересрывает Смерть.

Роскошный сад взорвался фейерверком красноватым.
Я отныне Капитан!
В руках штурвал, компас мой верно вынизан гранатом.
Держим курс на Океан!

2006





ГИДРА

Она чинит страданья людям. Вопли, стоны
Вбирает в глотку, чтобы позже завопить
О боли и своём страданье громче оных,
Чтоб блажь и воздаянье состраданья получить

И получает. А когда воспринимают
Прелестной Женщиной и носят на руках –
Мужчины жизнь кладут и в скорби погибают.
А если девятиголовым чудищем, то страх

Пред совершенным Злом, и кормят брюха,
Как Молоха, Гиганта, досыта.
Друзьями, позже и собой, и духом,
Ночами, небом, временем, бездонные уста.

Однажды, Бог растерянной её воспринял,
Взял под руку повёл своим покорным верным псом;
Она велась, он возлюбил, нарёк Богиней;
Но позже осознал, что сам уже приручен, ею сам уже влеком.

А я её воспринял проще, ниже солнца
Полипом, как бездарного зверька.
Я посажу её на щёку, пусть присоской присосётся,
И щупальцами пусть колышет. Заживёт моя щека!

2006





VAL DE TRAVERS. ABSINTH TIME.

Томный сумрак и незыблемость пустынь,
Пышно пенился блеск мрака ресторана,
Кровь грызёт туйон и пьяная полынь
Ленно и безвольно, только бесконечно рьяно.

Мёрзлая вода… струя… мутнеет… и в стакане void,
Что, смочив гортань, белёсостью стекает.
Мозг–шкатулка, жду нетерпеливо…, чтобы с головой
Наконец расстаться, к мёртвым улететь, нектар впивая.

А шкатулка разевает жадно рот и этим ртом
Жемчуг, бисер, гребешок и розовые мази,
Чавкая, жуёт, не сплевывая, влажным табаком,
Радостно слюнявит равно ценности и грязи.

Будто раненный в живот солдат, и ужас, страх, испуг:
«Мама, Мамочка!!» - так я кричу, узнав, что скоро
Кончится бутыль, (поверхность приближается ко дну),
Только я не пьян ещё, не пьян, и нет эйфора.

Жду когда на потолке кипением займётся океан,
Люстра странно превратится в дьявольское око,
Путь официанта - в дьявольский язык (застлан
Падалью), тогда я улыбнусь перед лицом порока.

Всё, пусты карманы... пятый допивается стакан,
Оголилось, ухмыльнувшись, дно… другого
Сока больше не купить, и разверзается пасть ран.
Знаю, вдохновение приходит лишь с седьмого.

2006





КОВЫЛЯЙ-ПЕРЕКАТЫВАЙ

(вдоль поезда, меж скамеек)

Я сидел и обдумывал
Думу странную, мутную…
Вдруг услышал за спинами
Голосок мужеложеский:
«Господа Добродетели,
Поможите чем можете,
Инвалид я от матери,
Поможите, пожалуйста,
Ради Господа нашего».
И побрел по проходику
Ковыляючи, вкривь и вкось,
Спотыкаясь о гладкий пол
Заболевшими ножками.
Облокачивал рученьки
О скамьи с сожалельцами
И катил-перекатывал
Плоть ущербную, низкую.
Как посмел ты, катящийся,
Раздражать гласом женственным
Утонченные ушеньки.
Дед твой - прадед порочился,
Мать считала грешочечки,
Но сбивалась и путалась.
Ты теперь и расплачивай.
Жизнь жестока у праведных,
Жизнь – мучитель убожеских.
Ты катись-перекатывай,
Прочь и вон, кривоноженький.
Он прошел, я расплакался,
Увлажная рукавушки.
Покрестил я за глазоньки,
Пожелал скорой смертушки.
Как хотел я убить его,
Но не мне убивать его.
От лукавого мыслечка,
Да какая блаженная.

2006





DURCH KRIEG WIR WOHLTAT SCHAFFEN

Посредствам войны мы творим добродетель

Увертюра

Когда я смотрю на поле, где играются светлячки;
взлетают и падают, светясь, мигая, кажется,
что это ночной город с высоты птичьего полёта,
в котором идёт война,
взлетают и падают снаряды, пули, души…

Постувертюра

Плутая сквозь тенистые леса, я выбрел в поле,
Там, вдали, во мгле прорезались мохнатые бугры
В поту луны - ткань ночи силуэтом распороли,
Как медведи, не проснувшиеся с ледяной поры.

Ан, нет, то хижины с потухшими очами, криво,
Мёртво льнущие к земле; в одной из - печь горит,
Но это кто-то испускает душу, рвущуюся дымом,
Слышу, как её обхаживает посохом, как 5, Аид.

Пропитан воздух смрадом пней, изрытых мхами,
Я его, пьянея, втягивал струёю опийной слюны.
В трухе обрубке дерева воюют муравьи, звеня клещами -
Рыжий с чёрным – Чести Королев осрамлены.

Тяжёлый жук тоннель во мгле пробуривает мимо.
Безучастный, сам с собой гудит, и дребезжат крыла.
Я проводил его сапфировый хитин; он стал незримым,
Булькнул в смоли, потерялся гул в шуршанье трав.

Осевший, хлипкий хлев. Распахиваю двери. Нет ли
Тех, кто может вилами насквозь мне брюхо пропороть?
Как жалобно, безмамыми щенками запищали петли,
Будто я им в клочья рву суставы, перемалывая плоть.

1 акт.
Пальто висит на сомовом крюке воздетым нищим,
Внутрь ссохлая корова боком, рогом подпирает пол.
Топор; и пять гвоздей для крепости забиты в топорище,
Чтобы крепче был; и в третьем акте что-то распорол…

Ведро с дозелено прокисшим молоком и пилы –
Кривозубье к их акульим ржавым челюстям идёт.
И, усмехаясь, пялится в меня висящее свиное рыло,
Крысы сотней угольков на мне разглядывают рот.

2 акт
Здесь ни души, забывшая дела доярка, в доме.
Что ж, наведаемся к ней. В "медведе" топят печь, тепло.
Уют по-деревенски нежен, только пусто, кроме
Старика, размякшего на ложе, коего болезнью замело.

3 акт!!
Я отогреюсь? Он хрипит в ответ. Господь свидетель.
Он протягивал мне руку. Он один, гниёт внутри.
Смотри, как зло в моих руках перевивалось в добродетель.
Не зажмуривайся, что ты, подивись, смотри!...

Послесловие

Преступным мародёром, подбирая ледяные ткани духа,
Я брожу вразвалку, ленно, складываю их в карман.
Не мне об этом говорить - Как поэтична ты, Разруха!
Как целебен вид твой для зияющих фатально ран.


Утром, с высоты птичьего полета видны дымящиеся руины города,
а со слепящей высоты солнца и далёких звёзд им,
вневременнобезразличным, они кажутся прокажённой,
полуплешивой головой,
расчёсанной войной до крови и залакированной ею.

2006





ДA ЗДРАВСТВУЕТ СПАСИТЕЛЬ!!

88,77 - Heil Healer, Gottfried Gruft!! "puSSyKazi" blooom

Арктическая ночь в норвежской деревушке…
Там, недалеко маяк насквозь пронзает мглу
И в скуке ледяной играется в игрушки;
Манит птиц… - и бьются, алым растекаясь по стеклу.

Был воздух, как размолотый на щепки белый кафель,
Взвеси льда, мороз и тихо, тихо… Злобный рык
Покой скомкал - черноалмазный Jaguar SchutzStaffel;
Номер 88 G.G.,
Надпись - «PuSSyKazi Blooom» и «Sieg».

Водитель умертвил мотор и вышел из машины.
На его плече - в малюсенькой фуражке гордый кот.
Сбежалась детвора облизывать от жидкой глины
Бампер, крылья, шины, фары, двери и капот.

Зелёноокий кот – эмблема, символ «PuSSyKazi». Чинно:
"Gute Nacht, geliebte Frau, я так дьявольски устал.
Готовь нам ужин, милая". И было у него три сына:
Старший Кан, помладше Ниб и младший Ал.

Вот ухо с золотой серьгой, вот палец волосатый,
Чернокожий нос. Тебе, Ал, подпаленный пейс.
Расцеловали сыновья. Отец поправил свой Krawatte,
Улыбнулся. Let kids play with symbols of disgrace.

Германский Weimar позавидует царящему упадку,
Чешская «Bone Church» количеству костей.
Изящно тени Dietrich, Speer и Dix играют в прятки,
Создавая мир искусства для взрослеющих детей.

Наш ужин восседал на корточках в подвале,
Motley Jipsy-rats поют и пляшутся навзрыд.
Мои детишки стол на кухне накрывали…
Ложками стучат. Сегодня каждый будет сыт!

"Вытаскивайся, чернь, пока вся не повымирала!"
Ну, сигайте в наш гостеприимно булькающий суп…
Жене филей, грудинку Кану, Нибу, ляжку Алу.
"Мне в похлебке мозговой попался чей-то златый зуб".

Geliebte Frau взбила нам перину так, что потроха летели,
Сытный вечер, доглодаем кости. Ночь нас ждёт тепла.
Играли маяки в свою игру. Когда завихрились метели
Дети спали, догорал огонь, и докипали недрища котла.


Труба дыхательных путей Земли забита
Сажей, копотью, болезнью, чернью. «Holy Mist!»
They suffocate Earth... astma... Menschen, bitte
Открывайте, я ваш добрый доктор Трубочист.

2006





1934. SCHWARZER VOLKSWAGEN

Фольксваген тянется сквозь утреннее марево, казалось,
Что контуры его, расплавившись, кипят, текут, блестит
Капот до лоска лакированный, и всё сливалось
В нечётко чёрный силуэт, паучий вид.

Из приоткрытого окна несётся: «Guten Morgen!»
Так радио приветствует нас блоком первых новостей.
В mentula превратился главный лунный орган,
А солнце вспыхнуло и пышет сонмами лучей.

Фольксваген подплывает ближе, обретая форму,
С длинной шевелюрой франтом некто вышел из него
В костюме облегающем под чопорную норму,
Krawatte красен, прям, в том городе прямей всего.

Растормошился колокольчик парикмахерской. И стены...
Облизанной до лоска зал, салонное искусство простакам
Для Frau жирных, головы воткнувших в греющие фены,
Листавших глянец и завидовавших тощи дам.

Волшебники волос, шиньонов в беленьких халатах
С продлениями рук из двух серебряных концов…
Подрежут роговые выросты, надушат вас за плату
До смеха исполинскую для лучших из богов.

«Свободный мастер, подравняйте мне прическу,
Попшикайте шафрана чуть на алый галстук мой
И доведите пряди лаком до фольксвагенного лоска,
Стоящего у входа, греясь под невидимой луной.

Растенья в зеркалах и кожаные кресла перед,
Стенной плакат «Adolf ist unsere Freiheit!»
Он стал райхканцлером, сбылось, все слепо верят…
«Эй, Мастер, сделайте меня похожим на него!».
«Но вы ведь…» «Состригай!»

Подтачивай усы и чёлку выверну налево, да, до фарса,
Чтоб я был на него похож, стал им, во имя призрачной луны,
Я до бесчувствия хочу увидеть смерть его – любимца Марса
Узреть одновременно смерть себя – любимца Сатаны.

"Он победит во многих из боёв, но проиграет
войну.
Я слишком слаб, как и он,
я поражение не вынесу!
Я слишком силён, как и он, дабы смириться, принять вину!
Нас победят Великие,
я должен знать,
что мы оба мертвы…"

Благодарю, я – он…
и я спасу обоих от позора и кошмара…
Мысль моя запомнит смерть двоих во мне, и сотни лет
Я буду как Христос. Явился parabellum из глубокого кармана.
Отражение.
я – он,
он – я.
and shot…
blood's gushing out of the head...

2006





38. ALL GOOD THINGS ARE 11

Хрустально-звонко смеются
потаскухи,
таскаются с бокалами смеха
и брызжут сверкающие стёкла хохотков
на полосатые стены,
на фуражки и козырьки отряда,
в рупоры граммофонов и сердца
этой Kristallnacht до скрежета.
Крутит-вертит чёртово колесо
хОлОкОста Гиммлер, как шарманку-charmant
и слушает мелодию
скрипа и крепа.
Анемия кабинета, марля –
горизонтально-вертикальный перехлёст,
запах гноящихся ран на фоне
мерцания скальпелей,
кафель, кафель, кафель,
шутцштаффель
маршируют, потроша города, нанизывая
улицы на штыки и песни
infanterie marsh, heil hitler dir nazi…
Грудами костяных каркасов
они станут затыкать прорехи
в пораненной ими же земле, возвращая ей
слишком скоро груды костяных каркасов.
Weimar. Лотта - La fee verte Вертера,
corps de ballet, сorpse de balett,
kabarett, Kahn-Kahn-Mann-Mann,
Нагие fraeulein под столами и в peep-кабинках.

Трактир светится голубым неоном,
в оном
Вессель невесел,
Хорст хрустит копчёной wuerstchen,
штопая штоф за штофом.
Последняя весна.
Нависает над - ржавый серп, ржавый молот
И образ гнилого Сталина в драной фуфайке
на голое тело в моросящем пламени
металлических чаек.

2008





12

Снимайте шкуры,

кошаки,
 
вся дюжина!

Сдирайте и куски,

а ну,

живей,

скорей,

Сшивайте,

нужен мне

со всех

на шубку кошечки моей

котячий мех.

2008





ПОЭТИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ В МУТНЫХ ТОНАХ

Колодцы дворов Петербурга

Пора ли свернуть мне с проспекта
В колодцы дворов Петербурга,
В которых со сстенок сстекают
Негромко горящие окна?
Пора ли раскрыться восторгом
Когда погружаются вёдра
В колодец двора Петербурга
И черпают сумерек дёготь,
Цепями гремя, и рывками
Выплёскивая по дороге?
Незримые руки гиганта
Вытаскивают мой восторг из
Ведра, как пожухлые листья
И ветки, жуков и лоскутья,
Случайно попавшие как-то
В колодец двора Петербурга.


----------------------------------------

I’ll unload into his head.

Барабанная дробь
Revolveра:

Бах, Бах, Бах
Бах, Бах, Бах

Свинцовая голова
тянется-потягивает
тело к земле.
Сердце бьётся в оргазме
затухающими медленно, но верно
толчками.
бум, бум… глухо…
Ствол ещё тёплый, и пахнет
так, как в детстве на перроне
пахло.


---------------------------------------

Necktie party

Умываясь вечером
Вешним ветром,
Танцуют джигу над землёй.
Галстуки их
Набекрень и вверх,
Языки их -
Будто синих насосались леденцов.
Поскрипывают виселицы,
Веселятся висельники,
Поклацывают косточки,
Побряцывают башмачки.
Выше ноги от земли,
Покойнички!

2008





ПРИЕЗЖАЙ КО МНЕ, ДОЧЕНЬКА

Приезжай ко мне, доченька,
в гробу на колёсиках,
с носиком-курносиком да босиком,
в платье ситцевом-синицевом.
Привози скорбяное варение.
Из погреба матушкиного стащи
обязательно,
не догадалась дабы.
Ты приедешь ко мне, доченька,
в гробу на колёсиках,
почаёвничаем всласть,
но не скорбяным варением,
я его на осень, на зиму оставлю.
Угощать, потчивать-честить буду
памятью нашею.
Ты приехала ко мне, доченька,
в гробу на колёсиках,
за тобою ленточка развевается
Чёрная.
Из косы, помню, на бегу шалом,
взбалмошном в объятия мои, развевалась
Розовая.
Поговорили-почаёвничали,
память нашу красносмородиновым чаем
заливая.
Утомился-уморился я, грустно мне больно,
горше ежеминутно.
"вздремнуть отправлюсь-ка", - говорю ей.
Ночка тёмная, сады-огороды уж топчет.

Засветло глаза распахиваю.
Стоит доченька моя, надо мной склонившись,
глазки чистые-чистые,
как белый студень-кисель,
а губы-то
скорбяным варением перемазаны-вымазаны.
Скляночка пустая на полу покатывается.
Говорю ей: “Зачем, доченька, варение скорбяное съела,
мне ни ложечки не оставила?”.
Говорит мне так искренне-искренне и улыбается:
“Это не я, это всё мышки, папочка.
Теперь им пищать-всхлипывать станется,
плакать".

2008





КОЛОКОЛ

Колокол бронзово дохал, не бил,
Звонко, размашисто, туберкулёзно.
Поздно за окнами, сладостно поздно,
Мрак навалился, расплылся, залил 

Долгое поле до самых краёв,
Стрекот цикад механически мерен,
В темени луга бесследно потерян,
Будто начинка настенных часов.

Ветер порывами ломится в грудь,
Запах тлетворный приносит с болота,
Точно недавно сожравшего что-то,
В зев затянувшего, в омута муть.

Скрип половиц и косого крыльца
Сартрова косость и милая хилость,
Тень из двери приоткрытой явилась
В слог замурованного мертвеца.

Простыни сохли, в рассвете трава
Слёзы ловила и тихо блестела;
Колокол дохал по мёртвому телу,
Колокол бронзово... и по вам.


2008





БАРОН ПОМПОН

Барон Помпон топился в чернокожем кресле -
Юный Робин-Бобин-Бен-жирноживот.
Будто водянистый паратроф, ревущий если,
Матушкину грудь сто раз на дню не обсосёт.

Клокочет, пучится, шипит и пузырится
Бледно-жёлтой пеной, дышит тяжело,
Шёлковый платочек слизывает пот с ресницы,
С щёк, со лба и с носа, исполосовав лицо.

Четыре бабочки - на каждый подбородок,
Стрекоза в карман и жир вокруг костей,
"Месиво" отрыгивал без мала сотней глоток
Отгнивающую плоть кислящей вонью мерзостей.

Он зол, когда в колечки ножниц маникюрных,
Не влезают пальцы, зол, когда не встать,
Не отплюнуть желчь в плевательные урны,
Что все испражнения приходится глотать.

Но если он набрался сил, как вылез вечер,
Отодрал с седалища свой мутный зад.
След от зада мутного испариной очерчен,
Воздух чадом перерыт, пронизан и обдат.

Вожравший гнусь, добро пожаловать на вертел!
Жареный на ужин, хоть какой-то прок,
Я в поэзе этот булькающий образ обессмертил.
В зубы яблоко, по пробке в сопла, астру в пятачок.

2007





СИБАРИТ ВОССЕДАЮЩИЙ

Невнятный шум и недосказанность предметов,
Облеплен тайным сумраком внутри приватный зал.
Я – восседающий в углу, в нестройном полусвете,
Где грузный звук виолончели слух мой поглощал,

Пытался проглотить до крошки стонущие ноты,
Театр, цирк, подвал? Я слышал, Сумрак вил
Из рифм терновые венцы стиха о луже рвоты…
Голубки выбирали из неё промокшие куски.

Из тени хлынул голый человек, он белый и плешивый,
Боялся я, он был, как молоко, он начал танцевать…
Змеёй, как гибок, гуттаперчив… а остывшие нарывы
В моей спине пульсировать и жечь отправились опять.

Змеиные глаза сияли звездами, и гипнотические пляски
Лишали воли плоть, обезоруживали хрупкий стан.
Движенья неестественно красивы, странно вязки,
Мой остов вваривали в кресло, будто исполняя чёткий план –

Вонзить в послушное, тем жертвенное тело жало.
Паркет под креслом фетровой волной губительно бурлил,
Которая здесь чёрный океанский шторм зачала,
Баюкажщий яростно со всех своих могучих сил.

А я дышал и ясно слышал негодующую песню флейты.
То бронхи сладко пели, издавая задыхающийся свист.
Танцующий сгибался, извивался, пауком плетя тенеты
Во мне, из звуков, из себя, из мрака – вечен, свят и чист.

А я смотрел, смотрел, смотрел в него, не отрываясь…
Он бесконечно танцевал и танцевал, и танцевал.
Она взял нарцисс и кинул нежно в грудь мою, взрывая
Обрюзгший сумрак, облепивший весь приватный зал.

Цветок попал в моё плечо немыслимо увесистым бутоном.
Хребет сломился пополам и ржаво заскрипел сустав,
Ключицы издавали скрежет тонущего судна звучным стоном,
И отслоился нос, сместились рёбра, челюсть треснула, упав.


Прошлое нависло надо мною нынешним мгновеньем,
Источило, испещрило, обаяло красота движения, потом
Иссушило и разочаровало до безмерно анемичной лени…
О, крушенье! кожная и костяная пыль взвилась клубом.

2006





THE BROTHERHOOD OF SATURDAY

Детский рисунок скелета с короной…

This is the KING OF DEATH.
He makes that people don’t want to live anymore.

Joerg Buttgereit

Пьеро один, Пьеро меланхоличен, он грустит,
Не привлекает исцеляющий театр смеха… было,
Мирозабвенный сон его сокроет от обид,
А ночью на него, заснувшего, глядит кобыла,

Пытаясь разбудить чуть окровавленное тело,
Облизывает грубо, неуклюже языком оледенелый нос,
Загробно, горделиво в кресле средь багровых роз
Сидела Меб, а на её коленях феи, и печенье ела.

О, хаос одиночества беднягу захлестнул и стоит
В гармонию природы беззаветно тело окунуть,
И пусть невнятные морские маскарады моют
Склета изнутри, пустив запутанного в лучший путь.

Цвели жемчужной пеной турмалиновые волны,
Багровым оплетал упругость вод закат и сном,
Мирозабвенным сном зажмуренные очи полны,
И плыл Пьеро, качаясь мерно, вниз лицом.

А позже плавно опускался, развевая полы и огнилки,
Ладони разведя, струился тихо вниз к заиленной земле…
На дно бессолнечное нежно тело опустил и
Нашёлся в operating theatre моря, у Сатурна на челе.

Земля Подводная, вскрывай и оперируй,
Оттачивай недостижимость мастерства
Лобзая, гладя, поглощая, репетируй
Своё искусство, продолжай клевать.

“В субботу это сделайте, в субботу”

Прочёл в записке Артемон, подписанной – Пьеро.
«Я в голову бил Скорбь со злостью до тех самых...,
Пока та голова не перестала головою быть, перо
Моё дрожит, прости, не вынес мира и его отравы...

Напрасно убивал я Скорбь, sie ist unsterblich, поглотила,
Я отдаю себя в холодные ладони и великое искусство ила».

О Артемон, в субботу, сделай то же, что и сделал я,
А до того Мальвине напиши письмо и подпиши, что от меня -

 -The Brotherhood of Saturday-

2006





IM GRUENEN TUEMPEL GLUEHT VERWESUNG

Растранжиривать надобно век данный свой перепалками,
Разбазарить до трещин в своих и чужих черепах,
Это я той бродяженьке вместо монеты подал камень,
Я люблю ощущать, как кислит в моём горлышке прах.

Если молвлю я слово – оно как всегда околесица,
Замолчу лишь тогда, как с корнями мой вырвут язык.
Я покоен себе, а душонка всё страждуще бесится,
Разронял я зрачки, да слепым собирать их поник.

Я корявым стихом расхлестал спины в кровушку праведным,
Думал чуточку, но разухабились вглубь черноплодки гангрен.
Путал запах сирени и гниль, перепутывал пар и дым,
Я коптился и стыл, я дремал и висел, я всё ждал перемен.

Поросли, изгрязнились пруды и затоны моим вдохновением,
Проблистались клоки серых туч долгожданным дождём,
Развезло по ручьям охмелевшую в глинь пыль забвения,
Разбежалась по выселкам сохлым, и грянул раскатисто гром.

Растрезвонились лужи кругами пунцовыми и варикозными,
Вязкий воздух всклубился и терпким портвейном пропах,
Потянулись лучи, не доспавши, вглянувши в лицо грозно мне,
Засверкав на моих авангардно расчерченных красным глазах.

2007





ДЕТИ СНА

Мы вернули дрожь листочкам клёна,
Свет из нас вернули солнечным лучам,
Выпили микстуру мглы, и стало сонно,
Так и надо, - чтобы было сонно нам.

Шу, голубки, шу, крылатые любвицы.
Мы хотим лежать, а вы воркуете не в лад,
Рухнем в вас, не дайте алому пролиться,
Шу, голубки, шу, иначе... я не виноват.

Выпорхнули птахи брызгами до неба,
Мы зарылись нежно в насекомые цветы…
Выи их запахли прахом, губы – снегом…
Сон, они все пахнут так же, как и ты.

Крепко спим, мы – отрешённые от мира,
Мы запахиваем очи, если здесь закат.
Если здесь рассвет - мы их запахиваем шире
И не зрим того, что глубоко и над.

Сладко спим, объятья наши хрупки, хладны,
Дышим влажностью и прелостью земли, но мы немы…
Всё вокруг нас вечный сон… по нити Ариадны
Нас ведут не из, а в. И счастливы, и рады мы.

Ах, как сладко спать, вы только б это знали.
Да не просто спать, а спать и видеть сны.
Быть ни там, ни тут, а вкруг всех аномалий.
В наших головах…
кровятся дыры непробудной глубины.

2006





ГОНОРЕЙКА В КЛЕТКЕ

Негоже кошкам примерять акульи рыла,
Голубям – когтистость грифову и острый клюв,
Чтоб птички d'amour так распоясанно и гнило
Мне долбили грудь, до позвоночника проткнув.

Les fleurs du malярия, как детсадовские дети
Восседают перед окнами на глиняных горшках.
Их стебли лихорадит, пот сочит из плотей этих
Тёплых, кровь вскипает в их мясистых лепестках.

Когда мы с трубкой шествуем по булевару,
То ещё не ясно к нам или уже от нас
Плывёт громадина чернильного корсара,
Натянув повязку из луны на левый глаз.

Неспешен, стынущ воздух городской аорты.
По буграм чешуек вобловатой мостовой
В сердцах башмак мой каблучком бьёт стёртым,
Пачкая дома тем хохотом над тучной тишиной.

А что мне нужно – гонорейке в клетке?
С вычурным лорнетом, в клетчатых штанах,
Оклеймённой несвободой чёрной метки,
Что мне ночь преподнесла на всех парах? -

Утешить жизнь последним променадом,
Вытряхнуть трухлятину из пиджака,
С Есениным повесить тело рядом,
Не сказав, что я и отдубасил чудака.

2007





COO-COOШКА-Ф

Алый всполох перелился в серо-синий,
Как пижама небосвод искрист и полосат.
Небосвод вечерний, как тебе я рад! -
Вдаль погнал ритмичной перспективой.

Спирт зелёный. Я неловок спьяну…
Хрустнул мой стеклянный пузырёк,
Мне во стыд у гульфика протёк.
Треснул во Хребте Пантелеймон карманный.

«У-улизнула, облизавши слизью впалый нос,
Милая улитка; бок изрешетили, вскинутое вымя
Чёрными каналами изогнуто-кривыми
Дети мухи-золотухи и чудной некроз».

О, Пантелеймон мой мёртв. Я стал в печали
И домой зашаркал, сыпь ловя щекой,
Сыпь, зудящую до крови, звёздных далей,
Занимая всю дорогу вширь и вкось…

Кукушкин дом...

Мой рабочий стол, похож на плаху,
Где я сердце гильотирую своё.
Лепесток фиалки сохнет и поёт
Меж страниц либретто Оффенбаха.

Тощ гелиотроп, обоссанный Рембо,
Он торчит, пылясь, из хмурой склянки.
Как медово прямо спозаранку,
Разбудившись, снова кануть в сон!

Ух, сегодня у меня на полуночный ужин
До песочной корочки прожаренная тень,
А напитками - урина фей и давленый ревень,
Да! Десерт сатир мне за буфетом тужит.

Я сижу в шкафу, примёрзли лохмы к двери,
«Не обрежу их!»; «скончаюсь так - не оторвусь».
И не жаль мне совершенно, пусть.
Я же здесь, внутри, смелей всех и сильнее.


Долго ль, коротко ль пребуду в заключении…
-Знать лишь моим теням,
Да и смотрюсь пригожей в обступлении
Пречёрных фоторам.

2007





ГЛЯДИ-КА, ЭТО ДРУГ МОЙ ДАВНИЙ

"Лизатель гениталий", ты ли это?
Ба, я не узнал твой модный фрак.
А что на голову твою надето?
Плешь!? Я не пойму, ну как же так!?

Ты назывался проклятым пиитом,
Гений свой всех выше возносил,
Бокал твой был всегда налитым,
Стихопищей были выблевки могил.

А я то, было, думал, ты всё пишешь,
Но теперь смотрю вот, - пальцев нет.
Что делают в твоём желудке мыши?
Что за мыши, вонь, ну что за бред!?

Эй, вытри слёзы, это слёзы или пена?
Посмотри, запачкал щёки, вот беда.
Платочек есть? А это что, гангрена?!
Покажись врачу, иначе всё, …

Вот что молчишь? Вставай быстрее!
Ты замёрзнешь, эй, вставай со льда
Ну, будет, гвозди эти вытащи из шеи,
Вынь же, наконец-то, ножик изо рта!!

2006





УМИРОТВОРЕНИЕ

Зеленоволосый Шарль Бодлер разлёгся в ладонях настенных рогов оленя,
тихо качаясь в них, как в гамаке пьяного корабля,
и дымит трубкой с двигателем английской экономики XIX столетия.

Артюр Рембо, взгромоздившийся на стул, стоящий у подоконника,
поливает фиалки излюбленным жёлтым способом.

Поль Верлен подпирает женственным кулачком подбородок
и, умилённо улыбаясь, наблюдает за шалостью Артюра Рембо.

Даниил Хармс сидит на несуществующих ягодицах
в несуществующем кресле-качалке, почёсывает
несуществующий затылок несуществующими
пальцами несуществующей руки. Выстукивает на полу
несуществующими туфлями с острым носом
“Антиформалистический раёк” Шостаковича. И ног-то
нет, коленок и локтей, хребта и почек, губ и кадыка нет
у несуществующего Даниила Хармса.

Андре Бретон выстраивается в рисунке совокупности
складок развевающейся занавески; ветер её колышет,
меняя рисунок, но Андре Бретон не исчезает,
а лишь меняет позу.

Иосиф Бродский скрывается в шкафу от властей С.С.
и занимается поэтическим тунеядством.

Владимир Маяковский красно читает на авторский манер
паспорт не вслух (про себ
"Я
Маяк
овский
Влад
(еющий)
и
Мир
"Кровь" (англ.)
и
миР
ович!

1
8
9
3

Cello
Багдади.

Я
     выродок
                грузинской
                виолончели" -

и с укоризной поглядывает в сторону шкафа.

Сергей Есенин поэтически восхваляет Исидору Дункан
и с укоризной поглядывает в сторону Маяковского.

Борис Пастернак сидит рядом с Анной Ахматовой
и ласково называет её своей Львицею горбоносанькай.



В комнате царит умиротворение,
и навязчиво,
настойчиво,
но
нежно
пахнет
рифмой
и смертью.

2009





МОЯ ИСТИНА - ВЕНЕРА DECADENCE В МЕХАХ

Синтез слов или волос с усиков Сальвадора Дали.
Почему-то мысли мёртвого ценней и интересней.


Этот волос навестил меня тогда, когда я лежал в белой больнице, номер клён,
черносмородиновый проспект, город "Не было вселенной" – чёрного пятна
на моей старой манишке. Он влетел в мою палату с порывом подводного бриза
и пригрелся на прохладном, накрахмаленном покрывале у меня на животе,
когда я читал книгу Готфрида Груфта де Кадавра,
и начал рассказывать мне свою историю. Он сорвался с усов во время похорон
и пустился в путешествие на поиски меня. Помнит носы и груди женщин,
к которым льнул, но больше всего любил кожу Галы. Он любил все картины хозяина
и любил запах вина из его ноздрей, но ненавидел, когда на него все пристально смотрели
со своими братьями. Тогда он и захотел улететь. Этот волос так равнодушно рассказывал про то,
 как я равнодушно ввожу под свою кожу цвет панихиды, запах коробочки для лекарств,
 воду мёртвого моря и вкус ежевики и слизи, которые цеплялись до бешеной плотности
сжатой планетой перед погибелью в эритроциты и пускались по плоти взлохмаченными
птицами, летящими с севера. Разбиваю головой кафель и теряю восемьсот шестьдесят десять
 терабайт памяти, ломаю три с половиной пальца о стены, стучась неясно с какой стороны и куда…
 Снимите рёбра, мне хочется больше вдохнуть, комната пытается вытряхнуть меня
 из своего тела, как паразита – бога, вращается, превращаясь в центрифугу, со скоростью
в миллиарды раз быстрее скорости света, а я все пью вишневый, блестящий, крепкий чай.
 Центрифуга давно расщепилась на мириадные доли наноатомов, а я все пью вишневый,
 блестящий, крепкий чай. Ответвления ржавых труб нервов – ответвления нор короедов
в лодке Харона. Зелёное перо синих, ласковых фей у моего башмака, ущелья между
 растрескавшейся краской на иконе святого Алексея, самое багровое пятно на плащанице
пахнет нерассказанным юношеством Христа, его ненавистью и мизантропией,
вежливостью и презрением, близостью к истине и скоропостижным отдалением от неё
к тридцати трём. В моих гайморовых пазухах живут личинки терпсихор и бормочут
какие-то глупости на языке майя о воде и солнце. Я качаюсь на волнах в середине океана,
 покрывшего всю планету, я смотрю на звёзды, я вижу их все до единой, до последней,
до самой дальней, я пронзаю космос насквозь и снова вижу себя - я качаюсь на волнах
в середине океана, покрывшего всю планету, я смотрю на звёзды, я вижу их все до единой,
до последней, до самой дальней, я пронзаю космос насквозь и снова вижу себя…
На самом деле серая трава растёт под серым небом и таит в себе толпы серых насекомых.
Кипы висельниц, а висельников больше, а их шатаний и плясок ещё больше, забавно,
все летают, нет ничего прекрасней и захватывающей, чем потерять землю под ногами,
и я летаю и все летают, и по-одному и толпами улетают, но камни бездвижны и равнодушны,
как я, равнодушно вводящий под кожу цвета, звуки, вкусы и запахи. Какая же я убогая жертва
 чьего – то каприза веселиться, поместившего нас в клетку, что в клетке, что в клетке,
которая мне снится во сне, где я могильная улитка, ползающая по запаху мокрой,
тёплой, взрыхленной земли, которое падает в мою брюшную полость и издает десятикратное эхо,
 вытекающее кровавым гноем из моих опалённых ноздрей на грудь, как во время пункции в
 металлический лоток с фурацилином. Я будто в тёмном склепе в паутинном и пыльном углу.
Ко мне как-то фантасмагорично ковыляют, ползут, бредут мёртвые послушать меня.
Собираются вокруг учителя. Мои добросовестные и прилежные ученики. Один из них разронял все
 внутренности, потом 19 миллиардов лет их убирал обратно, целую тридцать третью часть
нашего урока. Я улыбался. Мгновение стремится к нулю, чтобы стать вечностью, застыть,
 так и нам надо безгранично стагнироваться, чтобы застыть и тоже стать вечностью.
Моя тень засасывает мир, как слив - воду из ванной, которая уходит по склизким, вонючим трубам
 в канавы. Мир, галактики, звёзды, чернь космоса – я сыт, наконец-то сыт и улыбаюсь.
Я больше не могу отличить миазмы от духов. В мыслях утро, радиоприёмник, ручка на пятнадцать
 градусов тридцать пять минут 7 секунд вправо, радиоволна шестьсот тридцать девять килогерц,
 утреннее пиканье, ледяное молоко за зубы, за губы, восемь зубов мудрости болят, глотаю,
 молокопад по груди изнутри. Неправда высовывает свою голову из норы, я дроблю ей череп
 руками, и она громко, обиженно дышит на дне недр нор и ненавидит меня, и хочет меня сожрать.
 Зимнее поле… раздеться…впитать холод, стать холодом, чтобы потом было жарко гулять
по звёздам и касаться границ космоса, который в моей мысли, как кривая вавилонская башня,
 которая переливается, извивается и корчится дождевым червём, пронзённым булавкой.
 Известковые лица с фарфоровыми глазами разевают рты, как нефтяные шахты, и исполинскими
 океанскими водоворотами поглощают меня, смотрящего в страшное зеркало и видящего себя
– зеркало – себя – зеркало – себя – зеркало – одно – себя – зеркало – поменялись местами.
Я виню тебя в своём забвении меньше, чем не виню себя в своём забвении забвения тебя.
Я - звон отправляющегося трамвая по одному из капилляров правой руки чёрствой плоти мира,
я шумный шелест крон деревьев и необузданное электричество в мире серебряных нитей,
я третий рывок оргазма. Три миллиона лет назад я догадался, что мой мозг это тёплое чрево
для плода, который созреет через семнадцать миллионов лет. Я болезненная грязь
на потолке общественной уборной инфекционного отделения, я ребёнок в испачканных яслях,
 молчащий уже три недели, отец которого лежит, захлебнувшийся рвотой, на пожелтевшем белье,
 мать которого месяц лежит распластанным кальмаром под окнами, выпуская красные чернила.
 Я есть предвкушение мудрецов близкой истины, которая останется лишь близкой
до аннуляции последнего человеческого сознания.


2006





РАЗВРАТНИК, ВЛЮБЛЁННЫЙ В ЧУДОВИЩНЫЙ СУМРАК

Когда день упал с трона и разбил лицо в кровь заката, когда ночь
неуклюже пытается забраться на трон, цепляясь тонкими пальцами за его подлокотники,
я люблю наблюдать, как из фарфоровых глаз манекенов, вобравших в себя все
кошмары ночного города, струятся слёзы, источающие ароматы печали и отчаянья.
Я жду этого каждый вечер, сидя на скамейке под светом газовых рожков,
и всегда дожидаюсь. Ах, как прелестно это время суток.
Время, когда цветы пороков сияют в своей сиесте. Я окунаюсь в объятия города, его смрадные улицы,
привлеченный неизъяснимым шармом этого притона, всегда раскрывающего свои двери
мне навстречу. Единственное место, где сливаются ад и рай воедино,
где испуганный сон прячется под влажные, чадящие отбросы, лишь бы его оставили в покое.
Жизнь распутников кишит и кипит пышными красками.
Рядом со мной за столиком беседовала влюбленная пара. Увлечённый пейзажем разложения,
я не улавливал весь разговор, но отдельные слова и фразы долетали до моего слуха.
Они спорили о существовании бога. Как глупо, зачем это нужно. Вместо того,
чтобы пожирать друг друга вожделением и обожанием они обсужд.
.

2008





КОЛОКОЛ

Колокол бронзово дохал, не бил,
Звонко, размашисто, туберкулёзно.
Поздно за окнами, сладостно поздно,
Мрак навалился, расплылся, залил 

Долгое поле до самых краёв,
Стрекот цикад механически мерен,
В темени луга бесследно потерян,
Будто начинка настенных часов.

Ветер порывами ломится в грудь,
Запах тлетворный приносит с болота,
Точно сегодня сожравшего что-то,
В зев затянувшего, в омута муть.

Скрип половиц и косого крыльца
Сартрова косость и милая хилость,
Тень из двери приоткрытой явилась
В слог замурованного мертвеца.

Сохнет бельё на тугой бичеве;
Грудью доярки обвисло, сопрело,
В слоге моё замуровано тело –
Колокол бронзово дохал по мне.

Долгое поле до самых краёв,
Стрекот цикад механически мерен,
В темени луга бесследно потерян,
Будто начинка настенных часов.

Ветер порывами ломится в грудь,
Запах тлетворный приносит с болота,
Точно сегодня сожравшего что-то,
В зев затянувшего, в омута муть.

Скрип половиц и косого крыльца
Сартрова косость и милая хилость,
Тень из двери приоткрытой явилась
В слог замурованного мертвеца.

Сохнет бельё на тугой бичеве;
Грудью доярки обвисло, сопрело,
В слоге моё замуровано тело –
Колокол бронзово дохал по мне.

2008





БАРОН ПОМПОН

Барон Помпон топился в чернокожем кресле -
Юный Робин-Бобин-Бен-жирноживот.
Будто водянистый паратроф, ревущий если,
Матушкину грудь сто раз на дню не обсосёт.

Клокочет, пучится, шипит и пузырится
Бледно-жёлтой пеной, дышит тяжело,
Шёлковый платочек слизывает пот с ресницы,
С щёк, со лба и с носа, исполосовав лицо.

Четыре бабочки - на каждый подбородок,
Стрекоза в карман и жир вокруг костей,

2008





КОЛОКОЛ

Колокол бронзово дохал, не бил,
Звонко, размашисто, туберкулёзно.
Поздно за окнами, сладостно поздно,
Мрак навалился, расплылся, залил 

Долгое поле до самых краёв,
Стрекот цикад механически мерен,
В темени луга бесследно потерян,
Будто начинка настенных часов.

Ветер порывами ломится в грудь,
Запах тлетворный приносит с болота,
Точно сегодня сожравшего что-то,
В зев затянувшего, в омута муть.

Скрип половиц и косого крыльца
Сартрова косость и милая хилость,
Тень из двери приоткрытой явилась
В слог замурованного мертвеца.

Сохнет бельё на тугой бичеве;
Грудью доярки обвисло, сопрело,
В слоге моё замуровано тело –
Колокол бронзово дохал по мне.

Долгое поле до самых краёв,
Стрекот цикад механически мерен,
В темени луга бесследно потерян,
Будто начинка настенных часов.

Ветер порывами ломится в грудь,
Запах тлетворный приносит с болота,
Точно сегодня сожравшего что-то,
В зев затянувшего, в омута муть.

Скрип половиц и косого крыльца
Сартрова косость и милая хилость,
Тень из двери приоткрытой явилась
В слог замурованного мертвеца.

Сохнет бельё на тугой бичеве;
Грудью доярки обвисло, сопрело,
В слоге моё замуровано тело –
Колокол бронзово дохал по мне.

2008





БАРОН ПОМПОН

Барон Помпон топился в чернокожем кресле -
Юный Робин-Бобин-Бен-жирноживот.
Будто водянистый паратроф, ревущий если,
Матушкину грудь сто раз на дню не обсосёт.

Клокочет, пучится, шипит и пузырится
Бледно-жёлтой пеной, дышит тяжело,
Шёлковый платочек слизывает пот с ресницы,
С щёк, со лба и с носа, исполосовав лицо.

Четыре бабочки - на каждый подбородок,
Стрекоза в карман и жир вокруг костей,
ают это.
Вскоре я услышал, как они начали повышать голоса, изливая злословия,
унижая друг друга. Похоже, они не сошлись во мнении и девушка, выйдя из-за стола, обиженная,
ушла прочь. Призванный сплотить, заставляет ссориться и расставаться.
А вот и старуха бредёт вдоль улицы, словно развалина, вышедшая на прогулку.
Её шляпка была так роскошна, что казалось, что не старушка носит её, а шляпка старушку.
Сама смерть тащится передо мной. Такие старухи заставляют ненавидеть человека,
когда начинаешь видеть не его в плоти, а его скелет, его череп, сдирая взглядом кожу
и изучая форму черепа. Иногда перестаёшь видеть человека как личность.
Видишь только как плоть, набитую кишками, кожу, покрывающую скелет.
Как тело становится отвратительным, когда понимаешь, что лежит внутри него:
желудок, сердце, лёгкие, сослужившие свой век, как тошнотворно,
что это передвигается на уродливых конечностях, пожирает пищу,
переваривает её и выделяет неусвоенное. Напротив меня сверкали огни ночного заведения.
Доносилась хромая, рыдающая песнь виолончели, прерываемая звонкими всхлипами,
словно музыкант водит смычком не по струнам, а по горлу Стравинского.
Как мерзок инструмент в руках дилетанта и как прекрасен в руках влюблённого в него
мастера игры. Сквозь витрину я видел жирного богача с двумя подбородками,
лоснящегося потом и улыбающегося, когда щипал за зад проходящих мимо женщин.
Они отскакивали от него, словно лани от неудачного охотника, но ни одна
не наградила его пощёчиной - они лишь улыбались ему в ответ.
Казалось, что любая девушка, что попадёт в его паутину,
будет вскоре выкинута, как пустая бутылка из-под пьянящего напитка или выкуренная сигара.
У входа в ресторан ждала своих клиентов шлюха, демонстрируя свою грудь и задирая юбку
перед каждым встречным. За то время, что я следил за ней, она удовлетворила
трёх мужчин, с каждым уходя куда-то за угол. Все они выглядели прекрасно внешне,
сюртуки, цилиндры, трости, каждого, наверное, ждала дома жена и дети,
но все внутренности они отдали в жертву чревоугодия своим прихотям.
Лживые семьянины и верные лишь рядом с женой. Неясно, что происходит
в душе у этой шлюхи, зачем она зарабатывает деньги.
Для своего младенца, чтобы поставить его на ноги и воспитать
или для очередной тряпки, чтобы быть более ярким пламенем и сжигать чести мотыльков, привлечённых ею.
Своё новорожденное чадо она отнесла на помойку, прикрывая с силой рот
этого пронзительно орущего существа, и выкинула в выгребную яму,
быстро убежав, чтобы не слышать этот раздражающий плач, поблагодарив свою кровинку
за избавление от мучений своим исчезновением и за такой внушительный бюст,
исполненный молоком. Я не смог сдержать своей жалости, не смог успокоить своё сердце,
готовое ко всему и никогда не бывающее переполненным, когда увидел нищенку,
подобно собаке собирающей хлебные корки, выкинутые на мостовую,
и слизывающую крошки с грязного, колодного камня. Подойдя к прилавку с цветами,
я купил три алые магнолии и направился к ней. Встав рядом, я поймал её взгляд исподлобья,
не ожидавший узреть что-то подобное. Она встала и в мгновение её лицо исказила гримаса ненависти,
она вырвала цветы из моей руки и бросила на землю со словами:

- Неужели ты думаешь, что я раздвину ноги перед тобой, растаяв от этих гадких цветов,
что ты суёшь мне под нос!?
- Прости, я просто хотел их тебе преподнести.
Лучше бы дал мне поесть, я голодна.
Да, хорошо, пойдем, я угощу.

Мы сели за столик, я сделал заказ. Когда несли это жаркое из ягнёнка,
её глаза светились детской радостью, впервые увидевшего новогоднюю еёлку
или небо, искрящееся разноцветными вспышками салюта. Когда блюдо положили на стол,
она накинулась на него, обезумевшая от голода, и принялась пожирать пищу
(иначе это действо нельзя назвать). Как гиена, дождавшаяся, когда львы,
насытившись антилопой, покинут труп, бросилась на еду, оглядываясь по сторонам,
чтобы заметить чьё-либо приближение и успеть поглотить больше. Как мило она ела,
это ни с чем не сравнить. Закончив, она облизала тарелку до сверкающей чистоты,
вытерла губы рукавом и выбежала на улицу. Я пошёл следом с улыбкой на лице.
Она побежала в конец улицы и скрылась во мраке, лишь был слышен стук её башмачков
о мостовую, отдающийся хрупким, трещащим эхом. Я отправился к своей скамейке,
так и не дождавшись благодарности словом или взглядом. Казалось, что всё произошло,
как должно было произойти, и не больше.
Для удовлетворения своего интереса можно однажды принять участие
в этом развратном соитии людей с пороками, отвращением и ужасом,
но для удовлетворения своего желания подойдет и вуаэризм. Наблюдая за этим,
мастурбировать наслаждением созерцания. Эти люди, коллекционеры болезней,
живут в своих болотах, тёплых и мокрых, благодатных почвах для взращивания смерти,
и радуются этому.
Для чего живут люди? Для счастья. И если они счастливы, то они правы и безгрешны.
Мне представляется, что я предстал перед толпой, увенчанный нимбом,
а люди смотрят на меня ясными, искрящимися глазами, в которых отражается чистый свет
ореола. Они хотят обладать им, они хотят творить добро. Я сниму его со своей головы
и брошу им. Нимб будет расколот на мелкие куски, втоптан в грязь, беснующимися телами,
разрывающими друг другу глотки с пеной у рта. Я же умиляюсь, получая наслаждения,
их одурманивающему, всепоглощающему желанию быть благодетельными, счастливыми,
дарить благо всему человечеству.

2004






ВЕЛИКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ


Лев Олегыч Хрумс возвращался в приподнятом настроении и с чувством выполненного долга с чиновничьей службы. Сегодня он, подавив в себе всяческие низменные и паразитические качества, подписал докУмент о сносе одного исторического здания в Столешниковом переулке за искреннюю благодарность, приятно греющую сердце и карман.
 В докУменте оговаривалось катастрофически аварийное состояние здания,
 которое представляет опасность не только для проживающих в нём,
 но и для каждого гражданина города и Москвы в целом. Неожиданно он больно лбом столкнулся с мыслью о том, что продешевил: благодарность лишь слегка грела карман, но не жгла, но Лев Олегыч Хрумс, мужественно развеяв сконфуженность, успокоил себя тем, что он ещё не до конца вошёл в курс своего дела, и все успехи у него впереди. Лев Олегыч Хрумс был порядочным семьянином, поэтому
 не позабыл о гостинцах жёнушке и дочке Лизаньке: жене купил он букет гвоздик и бюстгальтер в душистый горошек, а доче пластмассовую куклу
 в виде кисейной барышни с дутыми флюсоподобными щеками.
 Свою радость Лев Олегыч выражал очень сдержанно и осторожно;
 он размахивал дипломатом при ходьбе с большей амплитудой, чем обычно,
 пощёлкивал языком и даже что-то вполгубы отсвистывал.
 Шёл-шёл он по дворам да переулками (жил не слишком далеко от места работы), приобрёл себе импортное пиво, запрокинул голову и почти прямыми ногами, как секаторами, вырезал метры пути; сыроватый духман вырывался из подворотен,
 мимо арок которых проходил Хрумс, и гладил его разрастающуюся плешь.
 Холодное пиво так приятно щекотало горло пузыриками,
 что Лев Олегыч зажмуривался и сладостно причмокавал и почавкивал,
 гоняя глотки по ротовой полости туда и обратно, и лишь после этой процедуры проглатывал.
 Во время очередной подобной процедуры нос башмака Льва Олегыча Хрумса зацепился за выбоину, и Лев Олегыч Хрумс с забавной неуклюжестью пингвина шмякнулся мордой об асфальт.
 Хлобысть!
 Дипломат и пакеты улетели к чертям, пивная бутылка разбилась почти так же громко звонко, как громко глухо черепушка Льва Олегыча Хрумса.
 “Незадача какая” – была последняя мысль Хрумса перед тем, как вывалиться наружу и потеряться где-то в алом месиве мозгов, растекшись на отдельные слова по асфальту.


 Глава II Гав-с

 Пирушники не заставили себя долго ждать. Налетели голуби: “Курлы-курлы, урк-ур-ур”,
 набежала свора псов, разгоняя летучих крыс, принимаясь за трапезу из свежего костяного блюдца.
 Лев Олегыч обмяк и превратился в кусок дворового пейзажа.
 От неопытности можно было даже не заметить этот неуловимый переход от человека к куску пейзажа, может, этой грани и вовсе не было. Да, в общем, какая разница, уж Льву Олегычу Хрумсу определённо на это было глубоко харкать.
 Дожрав до последней извилины, псы, облизывая окровавленные пасти, разошлись по углам, и их сморил сон. На следующее утро псы стали по очереди просыпаться,
 потягиваясь и зевая, начали пялиться друг на друга и поняли,  что все они обнажены и полны срама, что им надо прикрыться. Текло время.
Псы прикупили макинтоши с брюками, как один стали ходить в пенсне да ещё и на задних лапах.
 Головы их пухли от интеллекта не по дням, а по часам, знания они черпали из выброшенных на помойку книг, в основе своей поэтических, поняли, что в поэзии есть говно, а есть Хлебников, Шершеневич, Р. Мандельштам и иже с ними.
 Говаривали друг другу исключительно и бесповоротно “гав-с”,
 обсуждая теории происхождения вселенной, политические системы стран и капустные кочерыжки.
 Свора псов вальяжно променадилась по улицам города.
 Метить территорию мочой было как-то не очень интеллигентно,
 поэтому они пускали всюду слюни и плевались. Хоть они и были соком интеллигенции, светским обществом, но поведение их отличалось крайней неблагопристойностью и даже аморальностью: они выискивали заблудших детей, подстерегали их и с размаху били задними лапами под дых; детей скрючивало в дюжину погибелей и рвало конфетами “Дюшес”.
 После такого мероприятия псы хватали детей за ноги и привязывали к ним консервные банки из-под кильки.
 Те сквозь пакостный писк кликали маму, а псы дразнились и перемямливали.
 Дети потом мучались животами и мёрли. Отцы мёртвых детей краснели от ярости,
 гнали псов в холку, хватали ботинками по хребтам и поносили на чём свет белый стоит.
 Псам было только смешно от этого. Спустя некоторое время свора псов уразумела,
 что город Москва гниловат во всех смыслах этого слова и решили перебраться
 в Чертоград, культурную столицу необъятной родины.
 На месте им в голову пришла идея основать в подвале дома по-умному декорированный литературный салон.
 Для этого им нужно было освободить помещение от бездомных.
 Псы в пенсне давили бездомных интеллектом, как клопов в потроха и выкидывали наружу.
 Ах какие это были вечераа! Псы водили тупых сук и читали с котла накарябанные днём стихи, (хоть ты тресни, но собачий скелет не приспособлен для письма,
 поэтому всё равно приходилось рассказывать по памяти) тупые суки задирали лапы,
 тупо лизали свои петли, жалобно подвывали и периодически танцевали от печки.
 Псы курили трубки, но закашливались, правда не все;
 некоторые умело тихо кашляли в рукав и потешались над теми,
 кто не додумывался умело тихо кашлять в рукав.


 Глава III "Кошкишки"

 На одном из подобных вечеров было единогласно принято решение о создании
 антикошачьего сообщества “Кошкишки”. После нескольких минут обсуждения порешили из мяса варить супы, а из шкуры делать красивые перчатки.
 К вечеру следующего дня у всех были красивые перчатки,
 походившие боле на дурацкие варежки (хоть ты тресни, но собачий скелет не приспособлен для шитья) и даже несколько гунявых шарфиков. К тому же времени была придумана эмблема и свод правил по трём “П” – Поимка, Потрошение, Приготовление.
 В Питере тоже повсюду было гниловато и потрухлевше, но комфортнее,
 потому что здесь более снисходительно относились к собакам в макинтошах,
 брюках и пенсне, да и кошек было пруд пруди.
 В общем, понаделали псы визгу кошачьего в Питере будь здоров.
 Бродили псы по набережным, глядели в зеленоватый крем волнующейся воды,
 чья поверхность ещё напоминала постоянно меняющийся рельеф покрытого оспинами лица, смеялись над собратьями своими срамными и таскали их за хвосты,
 а те лишь обиженно скалили свои коричневые зубы.
 Когда прогуливались по набережной Робеспьера, то увидели интересный памятник.
 Это был измождённый сфинкс в образе женщины с бронзовой грудью.
 Сначала псы стали обсуждать предпочтительное количество пар грудей
 и сошлись на пяти парах, потом, заметив название памятника
 “жертвам политических репрессий”, пуще призадумались и пошли дальше полные раздумий.


 Глава IV Viva La Re’volution!

 Свора псов собрала срочное собрание, на повестке которого была мировая революция по свержению господствующего человеческого рода, ибо быдло сплошь.
 Повсюду слышались “гав-с, рав-с, аф-с”, что означало:
 “долой быдло, да здравствует революция, выбивай зубы и мозги!!”.
 Посидели, по****ели и как-то разом все сдохли. Собаки долго не живут,
 особливо неблагородного происхождения.
 Так не произошла Великая Революция.

2008