Однажды спросонья поймёшь: кукушка в часах околела.
Вселиться пытается дождь в её деревянное тело –
вонзаются клювы в стекло, плетут временные раппорты…
Намокшим песком занесло проточное русло аорты.
Всё так, как бывает с утра, и только громоздкая тяжесть
предметов, обычных вчера, о чём-то вполголоса скажет.
Продёрнутся в тело лучи лохматой непряденой грусти,
и эхо в ответ промолчит, и зеркало веки опустит.
Врождённое чувство пути подступит. Внезапно и тесно
почувствуешь: надо идти, но с кем и куда – неизвестно,
и, словно застигнутый тать, услышишь, незнамо отколе:
«пока не простишь – не видать ни дна, ни покрышки, ни воли;
простишь – запрокинешь лицо, и в облачном дыме нестойком
послышится зов бубенцов тебя ожидающей тройки».
И ты, распуская узлы обид, на бегу, бестолково,
с листа чернозёмной смолы развеешься пепельным словом –
по букве, обрывку, перу – в блаженной доверчивой блажи:
однажды тебя соберут, напишут – и заново скажут.