Испанское лето и др
ИСПАНСКОЕ ЛЕТО
Прообраз рок-оперы(в четырех частях, не считая увертюры летописца и пространного эпилога героя.)
Действующие лица:
Герой - художник из России, мало известный в своей стране, ищущий новых импульсов к творчеству –
Героический тенор
Кармен, она же Карменсита - провинциальная певица и танцовщица без постоянного ангажемента, испанка с примесью русской крови –
Высокое сопрано
Размышления героев иногда протекают на фоне разнохарактерных песен и танцев толпы.
Действие в основном происходит на восточном побережье Испании, в г. Аликанте.
Время действия – XXl век.
УВЕРТЮРА ЛЕТОПИСЦА
Приятель мой историю поведал,
На родину из странствий возвратясь,
Где бушевал испанской страсти ветер,
что опалил и душу мне потряс.
Доверчиво, прилежно, даже рьяно
Я в музыку облек рассказа нить:
Шальные форте-,нежные пиано-
Мешали долго мне спокойно жить.
Кармен... Она жива в любую эру!
И здравствует всегда ее герой.
Вот потому и отзвук хабанеры
На сцену прорывается порой.
И в музыку несет и боль, и счастье...
Своим героям снова я дивлюсь:
они уже за гранью чьей-то власти,
Я вместе с ними плачу и смеюсь.
1. РОНДО СТРАСТИ
Посланница иной - минувшей - эры...
Не знаю, наяву или во сне
то девочкой...то пылкою гетерой...
синьорою являешься ты мне...
У церкви Сан-Николас де Баре
и вправду нагадала мне цыганка,
что где-то здесь на шумном суаре
я повстречаю русскую испанку.
Ты меж гостей задумчиво сидела.
Руки твоей нечаянно рука
моя коснулась.
Вольтова дуга
воспламенила душу вдруг и тело!
Тебя послал мне жаркий Аликанте,
чтоб растопить в усталом сердце лед.
Твое густо-медовое бельканто
к неведомому берегу зовет.
Желанная бредовая Сирена.
Амброзия из жгуче-красных роз.
Ты для меня... смертельная арена,
ристалище моих безумных грез.
Ты для меня - и сладость, и мученье,
и вся как будто солнечный удар!
Опасное твое прикосновенье
вселяет первобытный дикий жар.
Я взять хочу, терзать твой рот багряный,
испить нектары тела все до дна!
Стал оттого уж несказанно пьяным... –
вновь страсти сумасшедшая волна!
Все естество твое озарено
звучащим светом.
И порою мнится,
что в Маху Гойи перевоплотиться
тебе самой природою дано.
Венеру бы открыл в тебе Веласкес,
Мадонну - Сурбаран узрел - свою...
А у меня, боюсь, не хватит красок,
чтоб кистью душу выразить твою,
чтоб отразить, как любишь и люблю я,
что предо мной ты кипенно чиста...
Палитра, из которой холст малюю,
не знает то, что ведают уста...
Синьора? Синьорина? Синьорита?
Ты - дьявола подарок для меня
иль божее посланье? Карменсита!
Неистовая музыка огня!
Пустое, будто скоро осень, холод,
коль кровь из жил выплескивает вновь.
Я непреложно, бесконечно молод.
Пылай, моя последняя любовь!
2. БОЛЕРО КАРМЕН
Боюсь, мне речи не достанет,
таких, как ты, не знаю слов.
Пусть огневой испанский танец
всю изольет мою любовь...
Я - ранний плод под солнцем юга.
Уже не верила, прости,
что можешь вдруг нагрянуть ты,
что встречу истинного друга,
мой кабальеро из мечты.
Я не страшусь тебе открыться,
всю душу до конца излить.
Да, раньше я могла влюбиться...
Не знала, что смогу любить!
Тебе доверила такое,
что - никому нигде дотоль.
Ты чудодейственной рукою
снимаешь давешнюю боль.
К тебе лечу - бушует радость,
преображая дождь и зной.
Ты незаслуженной наградой
мне послан богом: ты - герой.
И в нашем возрасте, и в странах
различия не вижу я.
Люблю тебя. И я - желанна.
И крик в груди моей:твоя!
Все для тебя мои обличья:
наряд, и образ, и колор.
Кармен я... Донна... Беатриче...
Как пожелает мой сеньор...
О, как смешны теперь соблазны,
обуревавшие меня!
Ты будто все дурные сглазы
легко рукою той же снял.
Порой в глазах твоих читаю
я... неуверенность во мне.
Другого способа не знаю,
как сжечь ее в моем огне.
К тебе невероятна тяга.
Ты - мой идальго, мой герой.
И ни один коварный Яго
не разлучит меня с тобой.
Меня сомнения не мучат.
Но вдруг... охватывает дрожь:
а если я тебе наскучу,
ты отвернешься и уйдешь?..
Нет, не снести с тобой разлуку.
Учиться заново ходить?
Скорей для всех я стану куклой.
Скорее перестану жить!
С тобою рядом дни и ночи
я кем-угодно быть учусь.
Я - глина, ты - Буанаротти.
И потерять тебя - боюсь!
3. ПИЦЦИКАТО СОМНЕНИЯ
Карменсита! Что с тобой случилось?
Ты сегодня вовсе не моя.
И глядишь, как будто сквозь меня.
Вся необъяснимо изменилась.
Что моей Кармен мешает жить?
Не дает покоя зов Мадрида?
На твое фламенко,может быть,
королевский двор имеет виды?
На большой арене выступать...
Шквал оваций: «Браво!».
Мило очень...
О Мария Санта-богомать!
Танец живота! - Буэнас ночес!
Не гляди тоскливо за окно -
в Сарагосе или Барселоне
всем потребно от тебя одно:
тело, тело... иль с него купоны.
Как же мог поверить я, глупец,
в то, что любишь, - это чувство свыше,-
что сильней ты духом, наконец!
Боже милосердный!- Ты не слышишь...
Если б знала ты, как я хочу,
чтобы Карменсита прежней стала!
Я, медведь,- увидишь - разучу
танец болеро с тобою к балу.
Ты сегодня вовсе не моя.
Монолог мой - путаный ужасно...
Ищешь нечто позади меня.
Этой ночью мне с тобою страшно...
4. КАПРИЧЧИО РЕВНОСТИ
Быть красивой - это божья кара!
Этот крест повсюду носишь ты:
От Парижа и до Гибралтара
На тебя глядят, разинув рты.
Ты умеешь просто, без искусства
ветреной иль строгою предстать.
Но не избежать оскалов гнусных,
если комплименты ожидать.
Красота твоя невыносима.
В мире, столь жестокостью больном,
рядом с восхищением - насилье,
если не в обличии одном...
Нет. Не скоро век мгновений чудных
к нам вернется сызнова, мой друг.
О Кармен! Тебе порою трудно?
Но тому, кто близок, - больше мук!
Если ты жемчужиной любим,
Странное – не правда ль? – это счастье:
Непременно чувствовать отчасти
псом себя цепным сторожевым.
Горечь не избыть - не позабыть:
Ласки куртизанки... в малых дозах.
Так рябину, прежде чем убить,
подслащают первые морозы.
Грусть - Любовь как близнецы Сиама,
Янус, что с двуликой головой.
Где звезда, что нам с тобой сияла,
что плыла высоко над толпой?
ЭПИЛОГ ГЕРОЯ
И вновь минор в последней части.
Остылых чувств осенний вид...
Я не убил испанку, к счастью,
и потому... Она летит
в Сан-Себастьян - Буэн вояже! -
туда возжаждала до слез.
И с ней, наверное, на страже
оруженосец новых грез.
Дай бог ей только не разбиться.
Авось, и вспомнит тот привал,
где, как подраненную птицу,
ей душу я отогревал.
Не слишком сладостные речи
прощально спели мы в сердцах.
Была разыграна беспечность
в ее египетских глазах.
Твердил себе: в ней все обманно -
и взгляд, и жест, и смех, и грусть...
Но на развалинах романа
Зачем искал я краски чувств?
В Кармен бушует хабанера.
Сие мне выпало испить...
Она хранила столько верность,
сколько любила, может быть.
Моя шальная круговерть...
И слава богу, что излечен:
Не может обморок быть вечен.
Иначе... он зовется смерть.
Что было, то почило в бозе:
Вступил в ребро тот самый бес,
и воспарил я до небес.
Теперь опять - к холсту и прозе...
Любовь бесследно не отринуть,
как не сбежать и от себя.
Благодарю Вас, синьорина,
за все, что дали мне, любя.
За боль невольную прости:
Твою терзал изрядно душу.
В испанку - Север занести
нельзя,ничто в ней не нарушив...
Хаста ла виста, Аликанте!
Здесь может каждый человек –
аборигены, эмигранты –
недурно скоротать свой век.
Но мне милей другие виды.
Не климат - зной и шумный люд.
я одиночество люблю,
а тут - фиесты и корриды.
Навряд ли этот уголок
в родных пенатах будет сниться.
И мне звонит уже звонок:
Ох, поясни-и-и-ца!..
ПРИТЧА НОВАЯ ИЛЬ, МОЖЕТ, СТАРАЯ: ПРО МУЖА
СЛУЖИВОГО И - В ТОЙ ЖЕ РОЖЕ - СЛОВ ИСКАТЕЛЯ
Жил да был при соцьялизме-при застоюшке,
В граде небольшом, но и не маленьком,
Инженерик молодой да раскудрявенький.
Не сказать, чтоб вовсе дурачинушка,
Он карьерицу возделал инженерскую:
Не велику слишком, но изрядную.
И все же в разуме он был не согласованном:
Отрешился от карьерки компартейновой,
Что сама однажды в руки отдавалася.
Но когда пришел капитализмушко,
Озирался муж недолго на советчинку:
Управляющим он взял да воспристроился
К толстосуму ближне-закордонному —
Вышло так — разбойничку цивильному.
Чуть не встрел кудрями сыру землюшку...
И тогда воспрыг он понадежнее:
В службу тоже — по бумажицам — приватную
И, при том же, вроде как — полуказенную.
Не такое приключится в смутно времечко...
Жить бы так отцу семейства далее
И добра бы наживать ему, как водится.
Ведь и женушку имел он раскрасавицу,
И детишки возрастали распригожие...
Да водилась, вот беда, за эфтим молодцем
Давняя страстишка безобидная,
В деле управленческом - излишняя,
Ежли не сказать — совсем уж вредная:
Выражался он порой стихотвореньями,
Разномастные историйки вынашивал.
Бросить бы ему занятье праздное
Иль бы поздравительными одами —
В самом близком круге — ограничиться...
Но, стряслося, - стали эти опусы
Изредка во свет ходить-печататься,
Умножая блажь у сочинителя.
Мудрено ли, что такой столоначальничек
Вытворял черт знает что за фокусы:
Мог в разгар труда, посредь всего собрания,
Воспарить и в облако укутаться!
Токмо все сходило с крыл сему везунчику.
Вопреки таким безумным шалостям,
В службе — поважали раскудрявого,
Потому как с дышлами-законами,
Кипою лукавого бумажества —
В пользу всем — недурно управлялся он.
И Господь любил, похоже, православного:
На хлеб-масло и густой медок возмазывал.
Лишь в сундук, на черный день откладывать -
К старости да деткам на приданое -
Не вступало в буйную головушку.
Бесшабашно думал, безалаберно,
Будто его зрелость перезрелая
Век не потускнеет-не закатится;
Будто и медок его и маслице
Вечно не растают-не избудутся.
А года уж за полвека перекинулись,
И пора б остепениться-призадуматься:
А нужны ль кому его произведеньица
Иль снести их от греха куда подалее?
Но куда там! Он — горящим перышком —
Чиркал по ночам, не уставаючи.
Спятивши, воздумал тем писанием
К лучшему поднять свою Отчизнушку.
Здесь-то - на пути зело тернистовом -
Встрелися ему песняр с песняркою,
Оба-два - таланты бескорыстные.
Да как начали они его творения
Облекать в напевы душезвучные!
И как взяли - оба-двое - с него денежку
Как собратья искренно испрашивать —
Токмо лишь для нужд искусства чистого!
С ними поделился с наслаждением...
Да и никому он не отказывал
В меркантильных, ежли мелких, просьбицах.
Отдавал, что мог, назад не требуя:
Может, и зачтется на том светушке…
Сказка уж к концу, вестимо, близится.
Сети-то - не видно разве? — плещутся.
Вот вам и златая вечно рыбушка!
Ты проси — ему сказала, - чтобы ни было!...
И возмыслил управляющий присутствием
И словокопатель - в той же рожушке:
Нет, не надо мне дворцов-коттеджищей,
Бронелимузинов, яхт летающих!
Стыдно быть богатым во Россиюшке...
Лучше сделай ты меня пиитом истинным,
В коем сердце — свечечка немеркнуща!
Что ж, ступай — сказала рыбка — к детушкам.
Будет, что желаешь. Будет - более...
И приходит он домой, и что же видит он?
Его дети и супруга - у корытушка:
Ты куда летал, болезный, в муках творческих?
Да почём же ты продал свои поэмушки?
Где уж нам - до кушаний изысканных,
Так пойдет - и хлебушка не сыщется!
Как же, седовласый простофилюшка,
Стался ты без кошта-без достойного?
Шёл бы, что ль, кули таскать, блаженненький!
Шёл бы ты, родимый, за копеечкой!
Поделом корят его, рыдаючи.
Ибо его службица-кормилица
Как-то так сама собой распалася.
Нет, никто его не гонит прочь на улицу,
Да платить-то ему как бы вовсе не с чего...
Но зато при нем атласна корочка —
Гильдии соратников-писателей,
И висит на стенке в желтой рамочке —
Похвала-посланье губернатора.
А в шкафу – злачёный том-собрание
Трех веков пиитов россияновских,
В нем тиснён сонет его озвученный –
Никаким топориком не вырубишь!
Но зато народ, пришед по случаю,
Нет-да рукоплещет его строфицам,
А девицы красные и спелые
Нет-да просят роспись в его книжицы.
Но зато его стихотвореньица
Песняры те дарят всем, певаючи.
Даже ворковала их балладушку –
Пару раз - Певица свет Народная!
И жжет сердце свечечка та самая,
Жжет-болит уж непереставаючи...
Тут продрал искатель очи затуманены,
Возревел словострадателъ страшным голосом:
Разъедри твою - в три жабры - рыбку-матушку!
Что ж ты натворила-накосячила!...
Ничего та рыбка не ответила,
Потому - от смеха захлебнулася...
ЗУБОВСКИЙ БУЛЬВАР
Памяти Евг. Покатаева
Шестнадцать лет... Я первый раз в столице.
Ты - много старше, надо мной опека,
мой незнакомый брат, московский щеголь.
По нраву всё мне - послефестивальный
особый запах,и московский говор,
и ледяной батончик в шоколаде...
Ты, меломан, водил меня по «джазам»,
По «Серенадам Солнечной долины»,
в том убеждённый непоколебимо,
что Ойстрах послабей Луи Армстронга:
Балдел от вихревой "Буэнасэры",
Тащился от фокстрота «В Линд-отеле»,
от «чучи» с приложением по-русски:
«Па-да-бу-дааа! О задери повыше ногууу!
- А я не могууу! — А я помогууу!»...
(Другие строчки там - не столь изящны...)
В восторге от шальных твоих историй
о «буги», диксиленде, рок-н-ролле -
за что тебя турнули с комсомола -
я привозил домой лихие ритмы:
Не ходите, дети, в школу!
Не танцуйте падеграс!
Пейте, дети, кока-колу,
А танцуйте рок-под-джаз!...
И надо же: с тобой в коммуналке –
Центрального ТВ вальяжный диктор,
кумир официанток ресторана,
что рядышком - у Крымского моста.
Он часто был незанят почему-то,
ходил к тебе, и сам же угощался,
как друг опустошая полки ЗИСа,
чем в транс порой вводил твою супругу.
Затем курил, смотрел себя по «теле»,
местами ненавязчиво бросая:
«А, черт возьми, талантливо же, старче!?»
В его таланте я не усомнился,
и ...- через годы - стал ему обязан,
что Гамлета - Высоцкого увидел.
Бесценные билеты на Таганку
вручал мне - щедрым жестом – Анатолий.
Забыть ли, как мы трое мастерили
из косточек сливовых ожерелье
для дикторши - неотразимой Люси,
любви очередной Жуана-Толи.
Увы, сгорел артист безмерно рано...
В друзьях твоих немало звёзд ходило,
не самой первой свежести, быть может:
спортсмены, «златы перья» и актёры...
Мне льстило пожимать им крепко длани
и слушать их охотничьи рассказы.
Средь них один заслуженный из МХАТа,
с фамилией не вовсе безызвестной,
прочёл спьяна рязанского поэта,
стихи переиначив непристойно.
Ты с ним тогда поссорился до драки:
«Юродствуй! Но Есенина не трогай!».
А сам ты, душу крепко разбередив,
читал мне Блока,Кедрина напамять.
Могло ли это пролететь бесследно
для жадного, как будто губка, слуха?...
На старом «Новодевичьем» ты ведал
все плиты знаменитых и великих.
А скромное надгробье мне открыло,
что твой отец, рабочий типографский,
когда-то жил в строеньях монастырских,
здесь обретя и свой покой последний...
А помнишь, как в «Серебряном» на даче
попали мы ... в футбол да с мастерами!
Ты и средь них совсем не потерялся,
и в грязь лицом ни разу не ударил...
С твоим «Проход повсюду - Мосэнерго»
мы «брали» все дворцы и все арены.
Но стадион «Динамо» - это что-то!
Поляна - просто лакомое блюдо
для преданных Игре седых «фанатов»,
что «Лужники» прозвали огородом...
Но всех, конечно, умиляла Машка –
поклонница армейцев с прибабахом:
«А сёдни Шестернев играть не будет! –
колено... Алик щас мине попался...»
Когда на край Москвы ты перебрался,
покинув наконец-то коммуналку,
встречались мы все реже, лишь на вечер.
Как водится, иных друзей завел я,
и шалости прибавились другие.
Порой меня коробили, не скрою,
твои повторы, свойственные старшим.
По поводу сему язвил напрасно.
Не обессудь за ту мою ершистость
«объевшегося рифмами всезнайки».
Потом за прегрешение воздастся
от сына мне - таков закон природы...
Как прежде, через Зубовку рвану я,
едва дождав зеленого сигнала, -
в колодец-двор, где время заблудилось,
где всё звучит рентгеновская плёнка
на той - «ветхозаветной» - радиоле.
И, мнится, будто вновь - безумно молод,
и ноги сами отбивают такты:
«Буэна сэра!Синьорина!Пап-туб-да-а!»...
Кемерово-Москва