Глава двенадцатая. ВОДОПАД ТИРАНИИ
Глава тринадцатая. КОНЕК ПЕТРА ВЕЛИКОГО
Глава четырнадцатая. РЕКОНСТРУКЦИЯ ВАВИЛОНА
Глава пятнадцатая. ПОДВОДНЫЙ ГОРОД
Глава шестнадцатая. HIC QUONDAM PETROPOLIS FUIT
Глава семнадцатая. “МАЯК СПАСИТЕЛЬНЫЙ, ОТРАДА…”
Глава восемнадцатая. ПАМЯТНИКИ ВЕЛИКОГО ЗЕМНОГО ПЕРЕВОРОТА
Глава девятнадцатая. “ТЫ, РОССИЯ – КАК КОНЬ!..”
Глава двенадцатая. ВОДОПАД ТИРАНИИ
Феномен, с которым мы столкнулись, рассматривая полотна Василия Раева, – вращение петербургского пейзажа относительно стран света, – служит проявлением традиции метафорического мышления об историческом процессе, по крайней мере еще с середины 1820-х годов. С этой точки зрения исключительный интерес представляет одно политическое сочинение на французском языке, написанное по горячим следам событий 14 декабря 1825 года, найденное в рукописной тетради знакомого Пушкина по Кишиневу Н.С.Алексеева.
В нем небольшое военное возмущение в Петербурге, вызванное неудачно подготовленной сменой царствования рассматривается как окончание огромной исторической эпохи Средневековья в России и начало нового общенародного и государственно-политического движения, которое символизируется автором в виде сдвига огромных геологических масс: "Великая славянская раса, на пассивной безропотности которой основывались гарантии благополучия всего материка, дрогнула и пошатнулась, включаясь в стихийное движение цивилизации на огромном пространстве от Дуная до зоны вечного льда" (цит. по: Литературное наследие декабристов. Л., 1975. Публ. и пер. Н.Я.Эйдельмана).
Особую важность этому источнику, авторство которого до сих пор не удалось установить историкам, придает его происхождение из пушкинского круга.
О существовании политического заговора в России первой половины 1820-х годов было известно всем, и не нужно было быть пророком, чтобы предсказать, что рано или поздно это должно было закончиться возмущением. Так что политический памфлет, написанный в форме отчета о только что произошедших событиях, – в действительности вполне мог быть прогнозом с почти безошибочной вероятностью исполнения, и потому прогнозом, который имел своей целью не столько предсказать ход событий, сколько дать интерпретацию наличествующей ситуации на широком историософском фоне.
Точно такая же метафора для представления неминуемого, с точки зрения автора, политического взрыва в России используется в петербургском цикле стихотворений А.Мицкевича, вошедшем в его поэму "Дзяды". Исследователи любят говорить о том, что Пушкин читал поэму Мицкевича, и даже собственноручно переписал полтора стихотворения из петербургского цикла, как раз накануне написания "Медного всадника", но еще важнее в том, что образный строй этого цикла польского поэта также восходит к представлениям пушкинского круга: в нем отразились беседы Мицкевича с Пушкиным и Вяземским в 1828 году в Петербурге.
В стихотворении "Памятник Петру Великому" Мицкевичем передается прямая речь "поэта русского народа, / Прославленного на всем севере своими песнями", с которым "Они недолго, но близко были знакомы / И через несколько дней уже стали друзьями" (подстрочник Н.К.Гудзия). Нетрудно угадать в этом поэте – Пушкина, а его монолог в стихотворении Мицкевича может служить поэтическим свидетельством о собственных пушкинских высказываниях. Застывшего в прыжке Медного всадника Пушкин в передаче Мицкевича представлял себе так (пер. В.Левика):
«...Одним прыжком на край скалы взлетел,
Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.
Но век прошел — стоит он, как стоял.
Так водопад из недр гранитных скал
Исторгнется и, скованный морозом,
Висит над бездной, обратившись в лед. –
Но если солнце вольности блеснет
И с запада весна придет к России –
Что станет с водопадом тирании?».
Здесь тирания – водопад, обратившийся в лед; в сборнике Алексеева – упоминается "зона вечного льда", служащая одной из границ движения "дрогнувшей и пошатнувшейся славянской расе", которая сама предстает некоей гигантской льдиной, пришедшей в движение под действием того же "солнца вольности"; платформой, на которой когда-то "основывалось благополучие материка".
Глава тринадцатая. КОНЕК ПЕТРА ВЕЛИКОГО
Историософская метафора, следы происхождения которой ведут к Пушкину и его собеседникам, нашла свое место в литературе, причастной событиям создания и торжественного открытия Александровской колонны.
В посвященной этому последнему событию брошюре И.Г.Бутовского метафора воспроизводится исподволь, хотя, как мы видели, там тоже Россия называется "великой державой, которая... сокрушила общего врага, и УТВЕРДИЛА НА НЕЗЫБЛЕМЫХ ОСНОВАНИЯХ мир и спокойствие". Однако ее подспудное присутствие с исключительной степенью детализации и подробности сказывается в построении описания петербургского центра, предпосылаемого автором рассказу о торжестве.
Вчитываясь в текст Бутовского, мы обнаруживаем, что он развивает и многократно умножает те метаморфозы, которые происходили на картинах В.Г.Раева. Архитектурные составляющие пейзажа и у него... меняют свое положение относительно стран света. Солнце на картине Раева в неурочный час светит со стороны Финского залива – и под пером Бутовского на наших глазах запад (здания Сената и Синода)... становится югом; юг (арка Главного штаба – в точности как на "ночной" картине Раева!) – востоком; восток (Марсово поле) – севером; ну, а север, самый Зимний дворец... оказывается на западе!
В это невозможно поверить, тем не менее автор брошюры пишет это черным по белому. Причем, мы видим, что это совершается каждый раз не произвольно, а подчиняясь некоей единой системе: петербургский ландшафт... ВРАЩАЕТСЯ в заданном направлении (против часовой стрелки, по солнцу – играющему также центральную роль в художественной концепции Раева) вокруг Александровской колонны, как своей оси, – тем самым уподобляясь сценическому кругу, перемещающему театральные декорации относительно неподвижного зрителя, или, еще комичнее... ярмарочной карусели.
И Медный всадник, движущийся вместе с остальным архитектурным пейзажем, теряет всю свою важность и грозность и превращается... в детскую карусельную лошадку. Карикатурный образ, исторически обусловленный: на Сенатской (во времена Пушкина, впрочем, она называлась Исакиевской или Петровской, так что, к слову сказать, никакого "восстания на Сенатской площади"... не было!) площади в начале XIX века действительно традиционно устраивались ярмарочные балаганы и карусели для пасхальных и святочных гуляний (потом, в связи со строительством Исаакиевского собора, они были перенесены на Адмиралтейскую).
Аналогичные искажающие трансформации петербургского пространства, как прием, присутствуют и в путеводителе А.П.Башуцкого, хотя и в эпизодических, не связанных единой картиной, как у Бутовского, случаях. Впрочем, пространственная основа для них остается все той же – автор путеводителя по Петербургу намечает все тот же "сценический круг", который приходит в движение у автора брошюры, – когда описывает петербургский центр с точки зрения наблюдателя, находящегося на смотровой площадке башни Адмиралтейства: "Окиньте взором ОГРОМНЫЙ КРУГ, опоясанный видимым горизонтом", – приглашает он читателя присоединиться к обзору.
К тому же мы имеем все основания говорить, что единичные казусы у Башуцкого связаны все с той же историософской метафорой. Широкой и единой картины, которая позволяла бы так думать, у него нет – зато есть фрагмент, посвященный описанию строительной площадки Исаакиевского собора, и текст этого фрагмента обнаруживает явную зависимость... от текста того политического памфлета из сборника Алексеева, в котором геологическая метафора со всей очевидностью демонстрирует свою историческую и политическую функцию!
Глава четырнадцатая. РЕКОНСТРУКЦИЯ ВАВИЛОНА
"Площадь обезображена принадлежностями строения, – повествует Башуцкий; – в течение более десяти лет, бесчисленное множество гранитных масс, отторгнутых от диких вековых скал, от этих «сторожевых богатырей ледяного венца земли» [выражение из элегии Е.А.Баратынского "Финляндия", написанной в 1820 году и открывавшей собрание сочинений поэта, вышедшее в Москве в апреле 1835 года. – А.П.], переплывая залив, ложились на эту площадь, с которой слились, из средины которой составили один сплошной гранитный куб, служащий основанием храма!"
В этом красноречивом пассаже узнаваем образ неизвестного памфлетиста, говорящего по поводу восстания (на соседней со строительством собора Сенатской площади!) – что "великая славянская раса" пришла в движение, оторвавшись от материка, от "вечного льда", – подобно тому как "гранитные массы" у Башуцкого "отторгаются" от "вековых скал" Финляндии и "переплывают залив"... Да и сам мотив "вечного льда" повторяется в цитируемых автором путеводителя словах Баратынского о "ледяном венце земли"!
Если два этих текста написаны не одним и тем же автором, то, по крайней мере, можно не сомневаться, что автор "Панорамы Петербурга" читал памфлет, записанный в тетради Н.С.Алексеева!
Башуцкий в этом фрагменте рисует петербургский пейзаж... которого еще нет: он возникнет с окончанием строительства Исаакиевского собора: "взглянув... на огромные колонны портиков строящегося... собора... вы невольно, мыслию рисуете в воздухе еще не сооруженные гигантские формы этого великолепного храма с его главами, подпирающими небо". И – автор вновь возвращает читателя с неба на землю: "тогда колоссальное здание Военного Министерства и все стоящие возле, ИСЧЕЗАЮТ".
Обратим внимание, что исчезают, уничтожаются (то есть должны будут стать невзрачными, незаметными, с появлением исполинской громады Исаакиевского собора) у него именно здание Военного Министерства и другие административные здания петербургского центра – Сенат и Синод, Адмиралтейство, а далее... Зимний дворец! Эти здания в брошюре Бутовского были названы "креугольными камнями, коими держится вся наша обширная Империя".
В путеводителе Башуцкого, при всей его жанровой уcтановке не на риторичность, а на документальность описания... тоже, стало быть, мелькает мотив исчезновения Петербурга, дает о себе знать та же самая картина сдвига геологического фундамента, на котором покоится здание Российской империи, что и в политической образности, исходящей из окружения Пушкина.
Пейзаж, который предстает перед нами в брошюре Бутовского, своей очевидной нелепостью, несоответствием действительности, создает такое впечатление, что повествователем описывается нам... исчезнувший город, подобный исчезнувшим городам древности, – город, о подлинном облике которого мы можем только строить предположения и вести споры, и получившееся в результате неизбежно обречено на ошибочность. Брошюра Бутовского дает нам возможность представить, что почувствовал бы, к примеру, древний вавилонянин, прочти он наши описания-реконструкции его родного города Вавилона!
И высказанная здесь догадка, кажется, и в самом деле недалека от истинного намерения автора: брошюра, описывающая торжество открытия памятника русскому императору, посвящена вовсе не ему и не его преемнику, как естественно было бы думать, а "великому Российскому народу", и обращается автор в ней... к русскому человеку грядущего, ХХ столетия! Словно бы... живущему в то время, когда Петербург и впрямь исчез с лица земли, человеку, которому необходимо на словах описывать то, как он выглядел, и представления которого о петербургском пейзаже неизбежно будут ошибочны.
И в этом обращении у Бутовского появляется то же роковое слово, которое мы слышали в отношении основ российской государственности из уст автора "Панорамы Санктпетербурга": "Любезные потомки! колоссальная колонна, увековечившая память Александра Благословенного ныне перед вами; но день... высокого торжества... для вас ИСЧЕЗ, и покоится в общей могиле вечности!"
Глава пятнадцатая. ПОДВОДНЫЙ ГОРОД
Миф об исчезновении Петербурга – в сущности, об окончании, о катастрофе "петербургского" периода русской истории – находит свое классическое выражение в литературе с середины XIX века. Наиболее известное его проявление – фантазия об исчезающем, как мираж, петербургском пейзаже в произведениях Достоевского – повести "Слабое сердце" (1848) и журнальном фельетоне "Петербургские сновидения в стихах и прозе" (1861). Текст соответствующих фрагментов в обоих случаях почти одинаков:
"Помню, раз, зимний январский вечер я спешил с Выборгской стороны к себе домой... Подойдя к Неве я остановился на минутку и бросил пронзительный взгляд вдоль реки в дымную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую последним пурпуром зари, догоравшей в мглистом небосклоне". "Весь этот мир" петербургской панорамы показался рассказчику похожим "на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу".
Достоевский прибавляет: "Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не осмысленное; как будто прозрел во что-то новое, совершенно в новый мир, мне незнакомый и известный только по каким-то темным слухам, по каким-то таинственным знакам". Что это был за "новый мир" – дает нам понять рассказ Достоевского, известный по "Воспоминаниям" С.В.Ковалевской, о том, что такую же петербургскую панораму писатель... созерцал во время своей бутафорской "казни", на которую был осужден по делу "петрашевцев". Созерцал – на пороге (как он думал)... нового мира: перехода в жизнь вечную:
"С того места, где я стоял, виднелась церковь с золоченым куполом, который так и сиял на солнце. Я помню – я упорно глядел на этот купол и на эти лучи, от него сверкавшие, и странное вдруг на меня нашло ощущение: точно лучи эти – моя новая природа, точно через пять минут я сольюсь с ними. Помню, то физическое отвращение, которое я почувствовал к этому новому, неизвестному, которое сейчас будет, сейчас наступит, было ужасно".
Так что это не Петербург "исчезал" – в этом видении Достоевского сам человек исчезал из здешнего, земного мира, смотрел на Петербург как бы уже из мира иного, и ему КАЗАЛОСЬ – что исчезает созерцаемый им город. Недаром в рассказе о казни актуализируется мотив утраты зрения: в одном его варианте Достоевский говорит, что стоял с завязанными глазами, в другом - упоминает о своей близорукости, которая мешала ему понимать, что происходило вокруг. И тоже, как и с первой панорамой: автобиографическое признание – повторится в художественном произведении (роман "Идиот").
Менее известно, но столь же впечатляюще, как видение, описанное Достоевским, – стихотворение М.А.Дмитриева "Подводный город" (оно было написано в 1847 году – в год 700-летнего юбилея старой русской столицы, Москвы). Вместо Петербурга – гладь моря, над поверхностью которого торчит только шпиль Петропавловского собора:
...Тут был город всем привольный
И над всеми господин,
Нынче шпиль от колокольни
Виден из моря один...
Картина, нарисованная в стихотворении Дмитриева, имеет свою предысторию, которая позволяет восстановить пропущенные звенья истории петербургской апокалиптики. Обратим внимание, что что оставшимся над поверхностью моря Дмитриев изображает шпиль Петропавловского собора, который украшает фигура летящего ангела. Выбор напоминает... о другом Ангеле, десятилетием раньше оказавшемся в сходном положении!
Исследователь (В.Н.Топоров) в связи с этим стихотворением вспоминает рассказ из "Воспоминаний" В.А.Соллогуба: Лермонтов, году в 1839-м, будто бы любил, задумавшись, чертить на бумаге странный пейзаж – Александровскую колонну, одиноко возвышающуюся над волнующейся морской пустыней! В этом, по мнению мемуариста, недолюбливавшего поэта, проявился мрачный, жизнеотрицающий характер его умонастроения.
Но лермонтовский рисунок и сам нуждается в объяснении! Чем вызвано появление этого сюжета? Откуда у Лермонтова такой неотступный интерес к изображению Александровской колонны, и в таком необычном (действительно, романтическом) ракурсе?.. А все дело, видимо, в том, что тогда же, в начале 1839 года вышла повесть В.Н.Олина (между прочим – переводчика мрачнейших из западноевропейских писателей-романтиков: Ч.Мэтьюрина, Байрона...), которая называлась: "Череп могильщика". В этой повести мы и находим описание, точь-в-точь повторяющееся на переданном нам Соллогубом лермонтовском рисунке!
Глава шестнадцатая. HIC QUONDAM PETROPOLIS FUIT
Рассказчик в повести Олина, подобно Гамлету над черепом шута, предается размышлениям над найденным им в раскопанной могиле черепом безвестного гробокопателя и обнаруживает в его очертаниях неосуществленные возможности этого умершего человека: по его мнению, он мог бы оказаться Валленштейном, Брюлловым, Кипренским, Талейраном и Остерманом! И чем же заканчивается в повести Олина перечисление возможных громких судеб безвестного могильщика? –
"...Наконец, скажем, если бы он был Зодчим, – нет сомнения, что он предложил бы вознести к небу гигантскую колонну на зыбях Финских, написав на ней с одной стороны: Hic quondam Petropolis fuit ("Здесь некогда был Петрополь") [срв. в поэме "Медный всадник" – диаметрально противоположное: "Здесь будет город заложен"! – А.П.], а на другой свое имя: какая исполинская мысль! – и когда бы наконец воды Бальтики, чрез несколько столетий, сочетавшись с водами Невы, разливались привольно по своей новой желобине, – одна только его колонна, с своею легендою, господствовала бы в безмолвии над пустынею моря..... Но он был только бедный гробокопатель!"
Но тогда возникает другой вопрос: почему вдруг Лермонтова заинтересовала эта невзыскательная повестушка третьеразрядного беллетриста? Ответ следует искать в том, что она в действительности служит отражением неизвестных широкой публике, драматических событий биографии Пушкина. В приведенном рассуждении о неродившемся великом человеке, дремавшем в безвестном могильщике – отражается тайный замысел... повести Пушкина "Гробовщик". Под маской персонажей – рядовых москвичей в "болдинской" повести возникают фигуры героев русской истории – начиная с Петра Великого и вплоть... до самого Александра Сергеевича Пушкина!
Этот подспудный замысел "Гробовщика" наверняка должен был быть известен ближайшему окружению Пушкина. Коллизия, положенная в его основу, восходит к рассуждению в прославленной элегии английского поэта Томаса Грея на аналогичную тему и со сходным названием: "Сельское кладбище". Еще в начале века ее с большим успехом перевел В.А.Жуковский, а в 1839 году... вернулся к ней и сделал новый, более близкий к оригиналу, чем раннее переложение, перевод. И трудно поверить, что это произошло вне всякой связи с появлением повести, изданной Олиным!
Лермонтов же, автор знаменитого "На смерть поэта", как раз в это время начинает выступать в печати и сближается с литературным кружком былых друзей и сотрудников Пушкина, в том числе – и с самим Жуковским.
Наиболее, конечно, интригующее в этом фрагменте из олинской повести – это упоминание о грандиозной мемориальной колонне в Петербурге, замысел которой принадлежит безвестному гробовщику. Исследователи сейчас единодушны во мнении: под маской гробовщика Адриана Прохорова в болдинской повести 1830 года – А.П. – скрылся написавший ее поэт Александр Пушкин, другой... А.П.!
Тайна "Гробовщика" сегодня открылась для нас благодаря многолетним усилиям историков литературы – ближайшим друзьям Пушкина она должна была быть известна изначально. И когда в повести 1839 года замысел архитектурного сооружения, под которым недвусмысленно подразумевается Александровская колонна, странным образом приписывается... могильщику, – в этом мы видим свидетельство о ближайшем участии Пушкина в создании Александровской колонны, оставленное самими его современниками.
На постаменте колонны, говорит повествователь, будет начертано его, автора замысла, имя. И действительно: на постаменте колонны на Дворцовой площади в Петербурге начертано имя... Александра!
Глава семнадцатая. “МАЯК СПАСИТЕЛЬНЫЙ, ОТРАДА…”
Сюжет апокалиптического видения в повести Олина и наследующего ему лермонтовского рисунка... не лишен известной доли юмора. В самом деле, сравним: у Дмитриева над водой, покрывшей все здания Петербурга, остается ТОЛЬКО САМЫЙ КОНЧИК высочайшего Адмиралтейского шпица. А у Лермонтова и у Олина... над водой возвышается ВСЯ ЦЕЛИКОМ Александровская колонна! Разве такое возможно? Как будто бы весь Петербург – опустился под воду, а то место, на котором стоит колонна... необъяснимым образом одно вознеслось ввысь! В олинской повести такой казус еще можно было бы объяснить недомыслием второстепенного по своим достоинствам повествователя, но у гениального Лермонтова?!..
Небезынтересно отметить, что намек на такую "нелепость" содержится также... в "Медном всаднике" гениального Пушкина! Там говорится о наводнении: "И всплыл Петрополь, как Тритон..." Полузатопленный город, вопреки всем вероятиям, не погружается в воду, а "всплывает"!
Это может означать только одно: что рисунок Лермонтова (если предположить, что он действительно такой рисовал) обладает пафосом, совершенно противоположным тому, который навязывает ему мемуарист Соллогуб. Ничего мрачного, ничего жизнеотрицающего в этой изобразительной композиции нет. Она служит не более, ни менее, как буквальной реализацией метафоры, которая, как мы убедились, изначально стала прочно связываться с Александровской колонной: эта колонна – МАЯК. И Лермонтов рисует... маяк. Маяк, как и положено маяку, возвышающийся над бурными просторами моря и несущий надежду и спасение приближающимся к нему морякам.
М.А.Дмитриев – литератор, который начал свой творческий путь еще в середине 1820-х годов, и его стихотворение несет в себе память о той ситуации, к которой восходит составивший его содержание символ петербургской апокалиптики. Об этом, как мы видели, говорит уже то, что над водой он оставляет ангела Петропавловского собора, в общей композиции петербургской архитектуры как бы "рифмующегося" с Ангелом Александровской колонны. Сама колонна, правда, у него не упоминается, но в тексте "Подводного города" присутствует еще одно указание на нее. Дмитриевым обыгрывается имя известного нам автора сочинения, связанного с событием ее воздвижения: БУТОВСКОГО.
Богатырь его построил;
Топь костьми он ЗАБУТИЛ...
– говорится в "Подводном городе" о Петербурге.
Само это слово: "забутить" – обладает существенной связью с теми геологическими мотивами, на которых основана образная составляющая рассмотренных нами рассуждений о грядущих политических катастрофах. Это слово как раз и обозначает создание того фундамента для постройки города, который был необходим в условиях зыбкой, болотистой, ненадежной почвы, избранной для возведения... новой столицы России!
По Далю, "бут" – камень и земля, которыми заваливают яму (или воду) под здание (в Забайкалье, однако, так называется... связка из беличьих шкурок для продажи китайцам!). В книге первой "Достопамятностей Санктпетербурга и его окрестностей", выпущенной в 1816 году П.П.Свиньиным, говорится: "Быстрое построение С.-Петербурга тем более удивительно, что оно сопряжено было с неимоверными трудами и издержками и могло бы, кажется, всякого, кроме русского, остановить при первых покушениях, ибо БУТ и фундамент, необходимые для утверждения рыхлого, болотистого грунта, стоят, весьма нередко, более трудов и денег, чем самый дом".
Также во второй книге "Панорамы Санктпетербурга" Башуцкого: "Земля, большею частью насыпная, заставляет здесь рыть фундаменты весьма глубоко; в материк набивают длинные сваи, на кои кладется ростверк (поперечные бревна), а с него уже выводятся БУТ и фундамент из здоровой плиты, называемой Пулковскою (по месту, где ее ломают, близ Ладожского канала)".
Глава восемнадцатая. ПАМЯТНИКИ ВЕЛИКОГО ЗЕМНОГО ПЕРЕВОРОТА
Апокалиптические видения о гибели Петербурга идут еще дальше, превосходя эти описания трудностей петербургского строительства: в них говорится о сдвиге лежащих под самой этой ненадежной, болотистой почвой геологических пластов, в результате которого на месте города образуется новая, заполненная водой гигантская "ЖЕЛОБИНА", о которой мрачно пророчит В.Н.Олин в повести "Череп могильщика".
Это слово в фантазии беллетриста имеет себе, по крайней мере, две исторические параллели: во-первых, устройство желобов, по которым в Петербург передвигались гранитные массы для монументального строительства, начиная со скалы памятника Петру I. Во-вторых, желоба для спуска кораблей на воду с Адмиралтейской верфи. Таким образом, в выбор лексики во фрагменте повести у Олина продиктован, видимо, представлением о том, что геологическое основание Петербурга вместе с городом, как корабль... соскальзывает по этому гигантскому желобу, "желобине" – в море (оставляя за собой колонну как бакен, как поплавок?!).
Наконец, образ, нарисованный в олинской повести, имел ассоциации и с самым настоящим, уже произошедшим на Земле "потопом"! Эти "желобины" в представлении современников Олина могли уподобляться бороздам, оставленным гранитными массами, принесенными на берега Балтийского моря в ледниковый период. Об этом дают представления описания прибалтийского пейзажа в романе И.И.Лажечникова "Последний новик", выходившем из печати как раз в те годы, когда возводилась Александровская колонна.
В одном месте он пишет: "...Кое-где торчали памятники великого земного переворота – огромные, красноватые, будто кровью обрызганные камни, до половины вросшие в мох и представлявшие разные уродливые образы". В другом месте становится ясно, о каком "перевороте" идет речь, и каким образом эти огромные камни здесь очутились: "...Мыза... обогнута болотом, на коем ржавела еще недавно осадка потопных вод. Ныне... человек... выжал эти воды, отвел им пути, да не выйдут из них, и в первобытном, холодном их ложе добывает огонь для своих очагов и новые источники богатства".
В брошюре Бутовского мы видели, как та же геологическая платформа, служащая "фундаментом" всего Петербурга, приходит в движение, начинает угрожающе поворачиваться в горизонтальной плоскости... Как тут не вспомнить, кстати, строки поэмы Пушкина о "Медном всаднике", где точно так же начинает медленно "обращаться" лицо самого создателя Петербурга, и тоже – мертвого, тоже состоящего из металла и камня!
В путеводителе Башуцкого мы тоже находим пассаж, где эти пласты, образующие фундамент Петербурга, начинают словно бы наклоняться. Происходит вращение, только вращение в вертикальной плоскости, как вращение Александровской колонны в стихотворении Мандельштама! И Петербург в результате – тоже неминуемо сползает в воду превращается... в мандельштамовский же корабль!
Описывая юго-восточное направление от башни Адмиралтейства к морю, автор путеводителя говорит: "Далее, не только домы, но и самое место вдруг как будто понижается... Глаз... следит черную полосу дыма, оставляемую на воздухе бегущим в Кронштадт пароходом, и вместе с ним СКОЛЬЗИТ ПО БЕСКОНЕЧНОМУ СКАТУ серебристого залива".
Более того, эта зрительная иллюзия в "Панораме..." Башуцкого в одном случае описывается как реальность, – правда, реальность предполагаемая, реконструируемая и относящаяся к далекому, доисторическому прошлому:
"Ряд Пулковских высот и место, за оными возвышающееся, а от оных к С.-Петербургу постепенно понижающееся, ясно показывают, что некогда плоское пространство, занимаемое столицею, БЫЛО ЛОГОВИЩЕМ ВОД МОРЯ, коего граница как будто обозначена хребтом, о коем упомянуто выше. Может быть, самая отлогость сия к берегам Невы и холмистые высоты Пулковские суть вековые произведения скоплявшейся земли, повременно нанесенной водами, покрывавшими сие место".
И далее, по мере приближения к настоящему, из которого взгляд даже перемещается в будущее, потопная петербургская апокалиптика обнаруживает себя у Башуцкого... как вывернутые наизнанку естественнонаучные представления пушкинской эпохи о петербургском ландшафте:
"Удаление моря от северных берегов, с давних пор замеченное, и здесь следует медленно общим законам. Шведский Историк Олав Далин сообщает много любопытных сведений О УБЫЛИ ВОД БАЛТИЙСКОГО МОРЯ. Нет сомнения, что со временем образуются новые острова на прибрежных оконечностях С.-Петербурга, окруженных высокими отмелями, и северная столица наша чрез несколько веков, быть может шагнет далее в залив". Картина отдаленного будущего рисуется, как видим, прямо противоположная мрачному видению в повести Олина (фамилия которого... обрамляет имя упомянутого Башуцким "Шведского Историка": ОЛав далИН!).
Не на этих ли представлениях современной науки основываются оптимистические пожелания Пушкина Петербургу во вступлении к "Медному всаднику"? –
...Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут...
Глава девятнадцатая. “ТЫ, РОССИЯ – КАК КОНЬ!..”
Впрочем, и в отрывке из "Черепа могильщика", и на рисунке Лермонтова мы уже различили ту же самую, что у Башуцкого ценностную динамику, переосмысляющую и отменяющую мрачные апокалиптические пророчества! То, что может показаться фантазией о гибели Петербурга, на поверку представало лишь художественным приемом, реализацией метафоры...
Однако недостоверное в естественнонаучном плане и даже просто неправдоподобное с точки зрения здравого смысла имело у всех этих авторов – современников Пушкина, с которыми нам довелось познакомиться, исследуя тайну его поэтического завещания, – совсем иную функцию, помимо попытки предугадать судьбу петербургского ландшафта. Еще и и еще раз хочу подчеркнуть: эти фантастические, и зачастую нелепые, видения являлись во всех этих вариациях пушкинского мифа о "петербургском потопе" символами исторических судеб России, которые уже в те времена представлялись мыслящим людям угрожающими, и, как мы теперь можем судить – не без оснований!
Но здесь, в официально, в условиях жесткой цензуры изданных произведениях, символический образ геологической катастрофы едва-едва намечается. В полную же силу и уже ничем не завуалированный он будет развернут в другую историческую эпоху: в творчестве Андрея Белого, причем и в романе, посвященном тому же самому городу – "Петербург", и в более позднем, уже послереволюционном, созданном после совершившейся катастрофы, – "Москва"!
"...Ты, Россия, как конь!..." – пишет автор романа "Петербург", развивая образ "петербургской повести" Пушкина.
"...Или ты, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта, чтобы, фыркая, понести великого Всадника в глубину равнодушных пространств из обманчивых стран?
Да не будет!..
Раз взлетев на дыбы и глазами меряя воздух, медный конь копыт не опустит: прыжок над историей – будет; великое будет волнение; рассечется земля; самые города обрушатся от великого труса, а родные равнины от труса изойдут повсюду горбом. На горбах окажется Нижний, Владимир и Углич.
Петербург же опустится...
Воссияет в тот день и последнее Солнце над моею родною землей. Если, Солнце, ты не взойдешь, то, о Солнце, под монгольской тяжелой пятой опустятся европейские берега, и над этими берегами закурчавится пена; земнородные существа вновь опустятся ко дну океанов – в прародимые, в давно забытые хаосы..."
Поэт подытоживает историософские размышления литературной традиции, пробивающейся на поверхность в странных ландшафтных перестановках 1830-х годов, – вплоть до того, показавшегося нам нелепым, сжатия "гармошкой" петербургского рельефа, который мы нашли в повести Олина ("города обрушатся от великого труса, а родные равнины от труса изойдут повсюду горбом")!
Может показаться странным, однако, что среди городов, оказавшихся "НА ГОРБАХ", отсутствует... Москва. Но в романе "Московский чудак" (вышедшем уже в 1926 году) Москву у Белого постигает та же участь, что и Петербург в старом романе. Образ, содержащийся в выражении "на горбах", реализуется – точно так же, как у Лермонтова на рисунке реализовалась метафора "маяка"! –
"...Москва – склад тюков, свалень грузов; и кто их протащит?
Да время!
И время, ВЕРБЛЮД МНОГОГОРБЫЙ, – влачило. Но он – изнемог и упал на передние ноги: тюки эти рушить; за домом обрушится дом; и Москва станет стаей развалин: когда?"
Образы геологической катастрофы подытоживаются, наконец, В.В.Розановым в "Апокалипсисе нашего времени", издававшемся отдельными выпусками в 1917 году, в самые дни роковых революционных событий:
"Нет сомнения, что ГЛУБОКИЙ ФУНДАМЕНТ всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всём, – и в том числе русском) человечестве ОБРАЗОВАЛИСЬ КОЛОССАЛЬНЫЕ ПУСТОТЫ от былого христианства; и В ЭТИ ПУСТОТЫ ПРОВАЛИВАЕТСЯ ВСЁ: классы, сословия, труд, богатства".
Как тут не вспомнить еще раз основателя всей этой традиции апокалиптической символики, финал его трагедии "Каменный гость":
"Оставь меня, пусти – пусти мне руку...
Я гибну – кончено – о Дона Анна!
ПРОВАЛИВАЮТСЯ."
Вернуться к началу статьи: http://www.stihi.ru/2009/06/04/5340 .