В электричке, покидающей Павелецкий вокзал
и следующей без остановок
в аэропорт Домодедово, подбирается
подходящий контингент пассажиров. Вот, например,
в трех рядах впереди меня –
собственной персоной
первая героиня первого моего романа,
первых неудачных стихов
(и не более удачного секса).
Помнится, лет двадцать назад, в марте
мы ходили с ней собирать
подснежники на холмах Заилийского Алатау.
Уже почти отчаявшись, на обратном пути
мы набрели на эти смешные белые пучки.
Она была в восторге. Она меня обнимала
и говорила: "Как я хочу, чтобы мы в жизни
всегда находили то, что ищем"…
Возможно, она что-нибудь и нашла впоследствии.
Про себя не могу сказать с уверенностью.
Я думал встать и подойти к ней в электричке,
но не рискнул. Удивительно, подумал я,
как мало меняются пассажиры электричек
за двадцать с лишним лет.
Двадцать весен прожил я без нее.
Но я помню запах кожи ее,
горьковатые капельки на плече...
Так и тлеть свече до времени "Ч"!..
А напротив меня, вполоборота сидит поэт Левитанский.
Когда-то, начинающий графоман,
я приехал в громыхающую Москву
и явился к нему со своим богатым
стихотворным наследием.
Он мне сказал: "Алмас,
всякая прямая проходит через две точки.
Сейчас я вижу одну. Всего лишь одну точку.
Но ничего не знаю о том,
какая будет вторая".
И я ушел восвояси.
В электричке мне захотелось
отвлечь его от размышлений,
поздороваться
и сказать:
"Смотрите, Юрий Давыдович,
вот я - вторая точка,
такая вот получилась вторая точка,
довольно жирная, говоря откровенно.
А прямой все не выходит. Прямая не получается.
Потому что теперь
мы видим вторую точку,
а первой - как ни бывало..."
Переулок Безбожный, как ватман, бел.
И пускай станет пеплом, чтоб ты ни спел,
все равно, хромая среди оград,
как Христос, Орфей спускается в ад…
А еще в самом конце вагона
я увидел – ба – знаменитого настройщика фортепиано.
Он работал в нашем Оперном театре.
Он был огромен, обременен эпохальным животом.
Помнится, он разобрал мое старенькое пианино,
вынул и поставил на два деревянных стула
все эти внутренности:
молоточки, колки, струны –
все гулкое богатство, пахнущее нафталином.
Он разъял мой инструмент, как фугу Баха.
Он все приготовил для ремонта – и ушел.
И пропал. Больше мы его никогда не видели.
На телефонные звонки он не отвечал.
На работе застать его было невозможно.
Дома он не жил.
Инструмент так и стоял, в виде анатомического пособия,
занимая добрую половину комнаты,
пока, несколько месяцев спустя, уже другой настройщик
не свинтил все обратно.
Мир расклеился, держится кое-как.
Но гвоздем на стекле нацарапан знак,
что когда-нибудь все же (я верю снам!)
отлучившийся Мастер вернется к нам.
Встретив потерявшегося настройщика,
я начал догадываться, что, кажется, электричка
отправилась не совсем с Павелецкого вокзала
и следует не совсем
в аэропорт Домодедово.