Представляю Вашему вниманию эссе Натальи Ванханен о творчестве поэта Владимира Мощенко.
Наталья Юрьевна Ванханен, поэт, автор нескольких книг стихов, эссе и множества поэтических переводов с испанского (от Хорхе Манрике и Лопе де Вега до Густаво Адольфо Беккера и Антонио Мачадо), кавалер ордена Габриэлы Мистраль (Чили, 2001).
(Эссе было мне предоставлено Владимиром Мощенко).
Александра Плохова
Наталья ВАНХАНЕН
«ЗНАЮ СЛОВО ВЕРНОЕ»
(К портрету Владимира Мощенко)
О настоящей поэзии трудно писать. То ли дело о графоманах! Там можно порассуждать о каком-нибудь концептуале, постмодернтрансе, авангардансе. Да мало ли! О пустоте что ни скажи – всё подойдёт, на то она и пустота: слопает; засосёт и не чавкнет. Иное дело – разговор о единственно точном слове, о том насущном, что оно способно донести до нас, забеганных, затурканных, давно оглохших и ослепших, до тех, кому некогда. О настоящем надо и говорить по-настоящему, всерьёз, без спешки, глядя глаза в глаза, а это трудно, в наше время – почти невозможно. Вообще произвести некий анализ крови на наличие вируса поэзии – дело тонкое, тем более, что с самим понятием «поэзия» за минувшие полтора тысячелетия мы как-то не окончательно определились. Разве что выяснили: от этого больно, радостно и, как говорят дети, завидки берут, то есть хочется тоже что-то сотворить прекрасное. Такое чувство – то ли полюбили тебя, то ли грехи отпустили, что, в сущности, почти одно и то же.
Владимир Мощенко – поэт широкого диапазона и мощного поэтического темперамента. Сам он в прозаическом эссе, помещённом в книге «Блюз для Агнешки», говорит, что огромное влияние на него оказала жизнь в Тбилиси, куда он приехал совсем молодым человеком. Эссе так и называется «Всё началось с Тбилиси». Тбилиси шестидесятых, сохранившийся во всем своём тёплом семейно-балконном очаровании, продолжал в то время – да и позднее! – быть котлом культуры, некой плавильней, где свободно встречались и взаимодействовали таланты. Этот культурный, душевно-открытый город и раньше называли «маленьким Парижем». Тбилисская атмосфера, с которой счастливо соприкоснулся молодой поэт, была удивительной. Таким, наверное, был настоящий «большой» Париж на рубеже прошлого и позапрошлого веков; таким, несомненно, был кипевший талантами республиканский Мадрид накануне гражданской войны. Счастлив человек, в юности знавший подобный духовный климат – это заряд энергии на всю жизнь.
Грузия как некая земля обетованная, как вечно влекущая вершина всегда присутствует в стихах Мощенко. Причём не в качестве декоративно-пейзажного элемента, и не только в лице колоритных, забавных, мудрых, трогательных обитателей грузинской столицы – а ведь их тоже в стихах поэта множество. Они переговариваются между собой и обращаются к нам, они вроде бы случайны, но каждый из них – главный герой; именно таков и принцип грузинского кино.
Ты не проспался, дядя Зурико?
Выходишь ты на улицу в трико.
«Памир» закуришь, стоя у ворот.
А там Манана улицу метёт.
Вся в золоте, орудует метлой.
И думает: «Хоть глупый, да не злой».
А ты в заботах с самого утра:
Опохмелиться вроде бы пора.
Твою щетину бритва не берёт.
Манана усмехается: «Урод!»
Врёт девка. Ты позировал Ладо,
И был Ладо доволен – от и до.
«Шарманщик» – называется портрет.
Самой шарманки на портрете нет.
А жаль! Такая в Грузии одна:
На ней русалка изображена.
Ладонью щёчку подперев, лежит
И ждёт, что будет музыка навзрыд.
И вместе с нею нужно к десяти
На Спуск Верийский, как всегда, идти.
Стакан вина – и всё бы по плечу!
«Одно и то же целый век верчу –
И ничего не требую взамен».
…И заиграешь арию Кармен.
Чем не сценка из фильма, скажем, Иоселиани? Легко и чуть иронично, ненавязчиво, разговорно, с неуловимым веянием теплого воздуха. Мощенко вообще кинематографичен больше, чем живописен. Его мир густо населён людьми, они обмениваются репликами – это в поэзии редкость: поэты, как правило, монологичны. Герои стихов Владимира Мощенко – от античных до наших современников – охотно вступают в разговор, а за ними – звуковой и музыкальный фон, не говоря уж о фоне более глубоком, историческом. Вот босая девочка бежит, а за её спиной чернеет на утёсе грузинская крепость. Это тоже кадр, причём с дальним, очень дальним планом:
Ну да, она озорновата,
Лукава – это всё не в счёт.
А может быть, царя Баграта
В ней голубая кровь течёт!
К кино в стихах поэта мы ещё вернёмся, а пока хочется договорить о Грузии, тема которой органично входит в то главное, на что опирается мироощущение Владимира Мощенко. Это главное – Вера. У него есть такие строки: «И лишь из веры сердце вырастает, как вырастает крепость из скалы». Конечно, это кавказский пейзаж, но это же и крепость веры. Перед нами поэт глубоко христианский и простодушно православный, без намёка на декларативность, морализаторство, учительство. Его вера глубинна, она растёт из самой земли. Соблазнительно было бы назвать Мощенко почвенником, кабы не эта его всеохватность, соединяющая пальму Сиона и русскую вербочку, прокалённые камни Грузии и наш осклизлый глинозём, Истру и Иордан. Так о священнике, отбывающем срок в Степлаге, в Джезказгане сказано: «Спит он, и видится Истра – бедной Руси Иордан».
Возможно, именно глубинное сердечное православие и придаёт строкам Владимира Мощенко такую не костюмированную русскость, читаемую в любой мелочи. «Выпуклая радость узнаванья» ждёт нас в каждой детали:
Воскресенье вербное.
Снег сошёл с могил.
Знаю слово верное
И не разлюбил.
Головокружение.
Потеплело вдруг.
Храм Преображения.
Венчики вокруг.
Дело перед Пасхою.
Там – отец. Там – брат.
Пахнет свежей краскою
Множество оград.
Чья-то жизнь короткая
Обожжёт огнём.
Вот и стопка с водкою
И стакан с вином.
На скамье истерзанной –
Свежий огурец,
Чёрный хлеб нарезанный,
Солнце и скворец.
Удивительно это звучит у поэта: щемяще и без слезливости.
Что до событий евангельской истории, то они настолько пропущены через сердце, что чувствуешь: всё происходит не когда-то в Иудее, а действительно свершается вечно, здесь и сейчас:
Воробышкам зёрнышек бросив,
«Снимаем?» – спросил Никодим.
И, перекрестившись, Иосиф
К распятью поднялся за ним.
«Ты знаешь, за что нам молиться?»
«Да что ж, я глупее камней?»
Великий пяток. Плащаница.
И тело Спасителя в ней.
То были не лица, а лики.
Солдаты забыли латынь.
Засохла на кончике пики
Кровь нашего Бога. Аминь.
Уверена: евангельские стихи Владимира Мощенко достигают высоты лучших явлений этого жанра. И пленяет в них разговорная естественность интонации, бытовая простота чуда. Вспоминаются стихи евангельского цикла Пастернака, и сама собой возникает сквозь время перекличка достойных единомышленников. Когда читаешь у Владимира Мощенко «Мальчик Иисус» или «После Вознесения», с новой силой открываешь тёплую человечность божества. Маленький Иисус плотничает – Иосиф, пока через игру, обучает его своему ремеслу. Вокруг головы ребёнка, светясь в луче, золотятся лёгкие опилки. В другом стихотворении Богоматерь живёт памятью о распятом Сыне и мысленно отчитывается перед Ним в своих земных делах. Так простая женщина в дальней деревне, где нет почты, могла бы писать сыну письма, не отправляя их, – просто, чтобы потолковать с ним, хотя бы на расстоянии. Это понятно, просто, по-человечески. Трудно лишь постичь, из чего рождается в этих стихах ощущение святости, каким образом воздух в них начинает светиться, словно на картинах старых мастеров. Тут поневоле вспомнишь и пастернаковское «У людей пред праздником уборка», и «Магдалина билась и рыдала...» Ахматовой, и из Набокова:
Смеркается. Казнён. С Голгофы отвалив,
спускается толпа, виясь между олив,
подобно медленному змию;
и матери глядят, как под гору, в туман,
увещевающий уводит Иоанн
седую, страшную Марию.
Евангельские стихи Владимира Мощенко самостоятельны, а роднит их с теми, о которых вспомнилось, – явственное присутствие света поэзии. Оно-то и являет нам чудо во плоти слова:
Ненужные, лежат в углу игрушки.
Он плотничает. Он вошёл во вкус.
И стряхивает розовые стружки
С волос и платья мальчик Иисус…
А вот что говорит Мария, пережившая распятие Сына:
Хоть была Голгофа наяву,
Утром Ты пришёл ко Мне нежданно.
Я не одинока. Я живу,
Как велел Ты, в доме Иоанна...
.....................................................
Ходят к нам Твои ученики,
Просят у Меня благословенья.
Ты не осуждай моей тоски
Ныне, в годовщину воскресенья.
.......................................................
Тянутся томительные дни.
Знает мир: пуста Твоя могила.
Ну, а тех, кто требовал: «Распни!»,
Я и пожалела и простила.
Две последние строки потрясают глубинным, не начётническим ощущением христианства: мало, что простила (так оно по канону положено) – пожалела.
Владимир Мощенко перекликается с другими поэтами, не играя в цитаты. Подспудные токи поэзии прокладывают себе дорогу естественными, природе угодными путями. «Там, по ту сторону строки» – существует мир настоящий, неискажённый, такой, каким он задуман и сотворён: «…Там и жена моя жива, которая теперь во гробе».
Поэт с почти детской открытостью восклицает: «Чужие красивые песни я любил, как свои всё равно». У него нет ни малейшего намерения специально окультуривать стих. Владимир Мощенко ворочает крупными пластами и жизни, и языка. Эта громадность мира, обращение к первоосновам бытия ведут его к Державину, к могучей музыке истока:
В Донце вода заржавлена
В начале ноября.
Верните мне Державина,
Музыку Снигиря.
И не только по этой музыке тоскует душа. Со страниц книги звучат и уже упомянутая «Кармен», и «Аида», и «Травиата», и – в сложнейшем переплетении с жизнью – «Волшебная флейта» Моцарта. И, разумеется, любимый автором джаз. В этом пиршестве звуков и мелодий прорывается авторский темперамент, многоплановость восприятия жизни: от хрипатой, чуть фальшивящей шарманки до симфонического оркестра, – ведь именно как сложная современная симфоническая музыка построена перенасыщенная смыслами поэма «Флейта Федуты» – пожалуй, одна из самых сложных для понимания вещей в книге «Оползень».
Вообще нельзя сказать, что поэт пишет просто: часто это трудное чтение, но читатель, пробравшийся сквозь плотное письмо, несомненно, будет вознаграждён яркостью внезапного образа, красивым поворотом мысли, неожиданным углом зрения. «Вода у берега дрожала, как будто губы от обиды» или про ночной снег: «Шептал он: "Я почти не снег, мне нужен псевдоним"». Даже нырнув в усложнённый образ, мы имеем шанс разобраться, что же там, собственно, происходит, поскольку поэт стремится не запутать нас, а лишь дать наиболее концентрированный настой речи.
…А принц Тамино собирал цветы
Памине на апрелевском виниле,
Запиленном почти до хрипоты.
Что это? Поначалу можно и растеряться, однако и разобраться тоже можно: Тамино и Памина – персонажи моцартовской «Волшебной флейты»; герой поэмы слушает оперу на старой виниловой пластинке, слушает уже в который раз, поэтому пластинка заезженная – «запиленная». Ну а завод пластинок, как известно людям старшего и среднего возраста в нашей стране, находился в Апрелевке, отсюда и апрелевский, стало быть, весенний, винил, на котором и цветы собирать можно, как на поляне.
Нельзя не отметить и цикл «Боровое, 42-й». Его, впрочем, тоже можно трактовать как единую поэму, где ранние воспоминания сложно переплетены с позднейшими выводами, к которым автор приходит, сердцем и умом постигая жизнь и – не жалея себя. Думается, главная сила Владимира Мощенко в достоверности слова, в его умении кратко и точно передать чувство и эпоху. Вот как двумя строками в стихотворении «До войны» выражено ощущение от довоенной жизни:
Тогда все были живы и здоровы,
И наш сосед преподавал латынь.
Как много тут сказано: и то, что это другая эпоха, до страданий и смертей миллионов, и то, что это время детства, а потому всем вокруг хорошо, и то, что жива ещё старая, дореволюционная культура – и она тут, под боком.
А вот ещё одно блестяще-лаконичное отображение времени, и снова, как и было обещано, обращение к теме кино. Стихотворение «Трофейные фильмы»:
Как богато мы, нищие, жили!
Ты почти что босой – всё равно!
Для тебя – Тито Гобби и Джильи.
Это юность. И это кино.
Ведь для умного и для тупицы
Был тогда одинаковый шанс,
Если, кроме «Индийской гробницы»,
Демонстрировали «Дилижанс».
...........................................................
Славлю щедрости кинопроката
За влюблённую насмерть трубу,
За судьбу фантазёра-солдата
С верой в женщин и с пулей во лбу.
В последнюю пэтическую книгу Мощенко "Оползень" – большую и многоплановую – вошли стихи и поэмы последних пяти-шести лет. Но почему "Оползень"? Откуда такое название? Может быть, ответ найдётся в стихотворении Тициана Табидзе, которое автор цитирует в переводе Пастернака в уже упоминавшемся эссе о Тбилиси?
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнёт – и с места сдышит,
И заживо схоронит. Вот что стих.
Если так, то оползень – снежная лавина стиха, увлекающая за собой человека, правящая его судьбой, ходом данного ему времени.
Если говорить о форме, то Владимир Мощенко – несомненно традиционалист, виртуозно владеющий русским стихом. Накал его поэзии драматический, а часто и трагический. Почему же тогда он сам о себе говорит: «Только проза... обернуться захочет строкой»? Почему проза? Да потому, полагаю, что «проза» здесь эвфемизм «жизни» и «правды». «Проза» – это отказ от красивости, поверхностности, шелухи и приход к тому, что действительно важно, сущностно:
Эта книжечка вздоха короче
И Чумацкого Шляха длинней.
В ней качаются гнёзда сорочьи
Посреди узловатых ветвей.
Только проза, одна только проза
Обернуться захочет строкой,
Как далёкий фонарь мотовоза,
Отражённый ночною рекой.