(мини-поэма)
Там узорчатая надпись над воротами:
буквы крупные, отлитые, чугунные,
европейского стандарта лаком крашены, –
словно стайки приземленье чёрных воронов.
В стороне одной от фразы – заключенные,
а в другой же – вроде ясно, – люди вольные...
Поэт, позволивший себе писать без рифм, цветистости и выспренних метафор,
кого уж современники признали,
но много больше – раскрепощённые потомки,
приелся.
Крикливости прибоем, фонтанами бахвальства,
но более всего – своей любовью ко всем и ко всему.
Последним он подобен мне: давным-давно и я таким же был.
Но стыдливо
в себе носил томительное обожанье жизни и людей,
что выплеснуться рвалось иль тайники свои взорвать грозилось.
И страдал жестоко.
И взял страдания мерилом верным высот и глуби внутреннего мира.
И теми, кому, как я считал, страданья чужды, пренебрегал.
И рядом – ни одной живой души: не там бродил, не там искал.
И крылья,
обречённые на прозябанье в чащобах непролазных и безднах беспросветных,
сгнили.
Верней, перегорели...
Верлибра мастер меня родился раньше на сто и тридцать восемь лет.
Шестидесятую отметку я прошел, всех поразив походом трудным,
на что безумный только мог решиться
иль молодой спортсмен с упругой волей.
Здоровье есть и сил довольно, чтоб, одолев ещё двенадцать зим,
догнать годами домогильными творца стихов свободных.
Но в дни текущие, когда жара ташкентского июня асфальт смягчает,
душа моя, как Дантов Люцифер, беззвучно стонет, окованная льдами.
И мнится мне, что, если вдруг умру
(да мало ли что может статься! ну, скажем, не выдюжит система отогрева!)
и повстречаюсь в потустороннем мире
с певцом Любви, Надежды, Веры и Борьбы,
то он юнцом предстанет, чья душа в полётах наяву и в снах
находит смысл жизни, как мотылёк – в порханье от цветка к цветку.
А я же старцем гляну на него,
седобородым, уставшим и равнодушным ко всему.
Не перегорел бы он, родись ровесником моим,
но, может быть, сгорел бы вовсе.
Верней, дымился бы от горя,
от осознания своей ненужности ни обществу, ни людям, ни родным.
И чёрным стал бы, как древесный уголь
иль вождь Таманго, захваченный коварно.
Иные времена...
Сейчас, коль продают открыто, то лишь за бешеные деньги,
и то – элитных игроков-спортсменов.
А публика как будто бы свободна.
На самом деле – товар разнообразный по спросу, примененью и цене.
И каждый – что сгорбленный трудами смерд, что властелин самовлюбленный, –
прихвачен крепче путами незримыми, чем каторжник – железными цепями.
Поэт лишь может волен быть
от стаи потребителей вороньей.
Но всё ж илот и он –
предназначенья своего.
То рабство странное: блаженства островки средь моря боли, одолений и потерь.
Спасительной Итакой стихотворцу в кандальной одиссее – только смерть.
А просветленный суфий, служитель дао, последователь Кришны...
Нет! Остаюсь самим собой: иного – не дано.
Иного – и не надо!..
Пошаливая сонмы лет, Нептун
и впредь не поменяет норов свой:
старик душою вечно юн.
Он видит всё.
Вон тот, что держится и чинным и безупречно благородным,
вершит делишки, за ширмой скрывшись плотного тумана,
разя оттуда стрелами, отравленными ядами кураре.
С трофеев своего пигмейства и пыжится титаничек коварный несказанно,
округу сочным оглашая тенорком.
А там, в прозрачном полукруге, – иное судно, скромное по виду.
Нептун же знает: оно сильно, как айсберг, мощною осадкой.
Без особой нужды не издаёт ни звука, всего себя работе отдавая.
Завод плавучий.
Непотопляемый.
Надёжный.
Трудоголик мирный.
Но в трюмах, скрытых с глаз надводных, устройства запуска и торпед обоймы –
с наводкой! снайперских! –
коль вынудит к тому необходимость,
всегда взрастут,
как из мицелиев, в субстрат внесенных, – шампиньоны.
"Что ж, каждому – своё!" – вздыхает Мирового океана повелитель.
И пожимает глыбами-плечами...
10-16.06.2009