1.
Здравствуйте, дорогие друзья!
В эфире радиостанции «Гармония мира» — рубрика «Душа поэта».
Сегодняшняя передача формально привязана к определенной дате, но на самом деле это всего лишь повод напомнить вам, уважаемые любители поэзии, поразительное в своей простоте и глубине одновременно стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова, — стихотворение без названия, если не считать названием вынесенную автором в заголовок дату 1831-го июня 11 дня.
Кроме того, меня удивило совпадение, которое на наш, обыденный взгляд, абсолютно случайно, но в подобных случайностях всегда таится глубинная закономерность. Дело в том, что предыдущая передача, как вы, наверное, помните, была основана на сюжете о девочке из вполне современной повести Константина Сергиенко «Дни поздней осени», события которой происходили летом, накануне шестнадцатилетия героини. Девочка вела дневник, из которого читатели узнали, что день рождения у нее — 3 октября. Так вот, Лермонтов родился в ночь со 2 на 3 октября... Но это так, лирическое отступление о взаимосвязи времен и событий.
В принципе, на дневниковый прием датирования Лермонтовым стихотворения, о котором пойдет речь в сегодняшней программе, можно было бы не обращать внимания, поскольку в тридцати двух строфах нет рассказа ни об определенных людях, ни о каких-либо конкретных событиях: это — стансы, размышления.
Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала. Я любил
Все обольщенья света, но не свет,
В котором я минутами лишь жил;
И те мгновенья были мук полны,
И населял таинственные сны
Я этими мгновеньями. Но сон,
Как мир, не мог быть ими омрачен.
Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной,
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я плакал; но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О нет! все было ад иль небо в них.
...Прочитав эти первые строфы, невольно задаешься вопросом: сколько же лет было мудрецу, так зрело оценившему свое место в мире, так ясно изложившему свои мысли? И вот тогда обращаешься к дате написания этих стихотворных размышлений, и после нехитрых вычислений поражаешься: Лермонтову было шестнадцать лет.
Стихотворение это литературоведы относят к так называемому «ивановскому» циклу — то есть, к ряду других стихотворений, посвященных или обращенных к одной из возлюбленных поэта, его ровеснице Наталье Федоровне Ивановой. Но, судя по всему, бедная Наталья со временем стала тяготиться серьезностью своего воздыхателя, видевшего в любовных отношениях не забаву легкого флирта, и даже не потребность обладать объектом любви, а — союз единомышленников, родство душ. По недостатку опыта сам Лермонтов, впрочем, не мог сказать этого определенно, но он чувствовал глубокую потребность в таком родстве, называя это — страстью:
Не верят в мире многие любви
И тем счастливы; для иных она
Желанье, порожденное в крови,
Расстройство мозга иль виденье сна.
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая! — любить
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил.
Как мы знаем, а больше — догадываемся, страсть поэта была настолько сильной, что отпугивала окружающих и не находила адекватного понимания в обществе. Об этом сам он написал еще раньше, обращаясь к той же юной Ивановой:
Любил с начала жизни я
Угрюмое уединенье,
Где укрывался весь в себя,
Бояся, грусть не утая,
Будить людское сожаленье;
Мои неясные мечты
Я выразить хотел стихами,
Чтобы, прочтя сии листы,
Меня бы примирила ты
С людьми и с буйными страстями;
Но взор спокойный, чистый твой
В меня вперился изумленный.
Ты покачала головой,
Сказав, что болен разум мой,
Желаньем вздорным ослепленный.
Я, веруя твоим словам,
Глубоко в сердце погрузился,
Однако же нашел я там,
Что ум мой не по пустякам
К чему-то тайному стремился,
К тому, чего даны в залог
С толпою звезд ночные своды,
К тому, что обещал нам бог
И что б уразуметь я мог
Через мышление и годы.
Здесь Лермонтову — пятнадцать лет. Невольно напрашивается сравнение с нынешними вундеркиндами, как сегодня говорят, — дети-индиго. Мы привычно называем Лермонтова классиком, Михаилом Юрьевичем, и забываем, что зрело, осознанно мыслить и писать он начал очень рано. Впрочем, дело не в физическом возрасте, хотя в повседневной жизни мы подвержены стереотипам, и маленьким мудрецам — не верим, а прислушиваться к советам глупых старцев — считаем правилом хорошего тона.
Давайте же учиться различать истинную мудрость и доверять ей. А она, как подсказывают нам творческие люди, — заключается в осознании себя неотъемлемой частицей вселенной, способной самостоятельно мыслить, чувствовать и действовать.
Есть время — леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, когда предмет
Желаний мрачен: усыпленье дум;
Меж радостью и горем полусвет;
Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна,
Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чем.
Я к состоянью этому привык,
И ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном все чисто, а в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.
...И мысль о вечности, как великан,
Ум человека поражает вдруг,
Когда степей безбрежный океан
Синеет пред глазами; каждый звук
Гармонии вселенной, каждый час
Страданья или радости для нас
Становится понятен, и себе
Отчет мы можем дать в своей судьбе.
Написано 1831-го июня 11-го дня Михаилом Лермонтовым.
Программу подготовила и провела Виктория Фролова. Приятных и полезных вам размышлений!
2.
Здравствуйте, дорогие радиослушатели.
В сегодняшней программе мы вновь обратимся к творчеству, я бы сказала, фантастического поэта – Михаила Лермонтова. Фантастический – пожалуй, это наиболее точное определение его поэтической сущности, хотя, как и в случае других творцов – поэтов, писателей, художников – изучение его жизни и творчества втиснуто в узкие рамки биографической и исторической канвы и, разумеется, литературоведческих понятий. И когда мы пытаемся постичь тайну художника, мы, конечно, вникаем во все подробности и реалии его жизни, но обычно забываем при этом – а зачастую просто не понимаем, – что любой творец всегда находится в процессе развития и осознания собственных качеств и своего взаимодействия с окружающим миром и людьми. А любой жизненный или литературный фактор при этом можно считать средством для реализации и качеств личности, и ее творческого потенциала, и в то же время, в результате реализации – следствием развития личности. То есть, по сути, – все внешние факторы вторичны. А первична – тайна духа художника, постичь которую посредством манипуляций биографическими фактами и научными терминами просто невозможно.
И, с моей точки зрения, Лермонтова потому и можно назвать фантастическим поэтом, что он как никто другой из художников стремился не только познать, но и выразить поэтическим языком суть божественности таинства жизни и творчества:
Когда Рафаэль вдохновенный
Пречистой девы лик священный
Живою кистью окончал, –
Своим искусством восхищенный
Он пред картиною упал!
Но скоро сей порыв чудесный
Слабел в груди его младой,
И утомленный и немой,
Он забывал огонь небесный.
Таков поэт: чуть мысль блеснет,
Как он пером своим прольет
Всю душу; звуком громкой лиры
Чарует свет и в тишине
Поёт, забывшись в райском сне,
Вас, вас! души его кумиры!
И вдруг хладеет жар ланит,
Его сердечные волненья
Все тише, и призрак бежит!
Но долго, долго ум хранит
Первоначальны впечатленья.
Это – стихотворение «Поэт» 1828 года. Можно здесь и подвергнуть критике некоторую архаичность стиля – это в 28-то году, когда Пушкин уже максимально демократизировал поэтический язык, можно и сделать вывод – мол, ничего удивительного: Лермонтову всего-то четырнадцать, это возраст подражательства и ученичества. Но какое отношение это имеет к таинству творчества, к пониманию юным поэтом той трагической истины, сколь непрочна в этом мире связь человеческой души с огнем небесным? Наша проблема, на мой взгляд, заключается еще и в том, что все эти определения – «огонь небесный», «пером своим прольёт всю душу», «поёт, забывшись в райском сне» и тому подобные –материалистическим сознанием не воспринимаются буквально, то есть, не воспринимаются как истинное описание духовного прозрения, проявленного в творчестве, а всего лишь – как поэтические, отвлеченные образы субъективных переживаний автора.
Но мне кажется, что по большому счету, именно с такой позиции – позиции жизни духа – и следует рассматривать творчество любого художника. Однако, как это сделать нам, простым смертным, если даже личность, обладающая художественным даром, лишь на краткие мгновения может удержаться на высокой ноте единства с божественным? А для сущности Лермонтова подобная реальность бытия была особенно травматичной: ведь он, познав гармонию, погружался – как любой из нас – в суетный мир и вынужден был жить по его правилам:
Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.
К чему глубокие познанья, жажда славы,
Талант и пылкая любовь свободы,
Когда мы их употребить не можем?
Мы, дети севера, как здешние растенья,
Цветем недолго, быстро увядаем…
Как солнце зимнее на сером небосклоне,
Так пасмурна жизнь наша. Так недолго
Ее однообразное теченье…
И душно кажется на родине,
И сердцу тяжко, и душа тоскует…
Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,
Средь бурь пустых томится юность наша,
И быстро злобы яд ее мрачит,
И нам горька остылой жизни чаша;
И уж ничто души не веселит.
Это стихотворение 1829 года, названное автором «Монолог». В литературоведении ранний период творчества Лермонтова принято называть не только ученическим, но и «байроническим». По мнению критиков, именно придерживаясь стилистики романтизма, Лермонтов обращается к таким формам, как отрывок, монолог, поэма, позволяющие ему наиболее точно передавать переживания, страдания лирического героя. А его романтический герой, в полном соответствии с законами жанра, – цитирую критику: «находится в состоянии непримиримой войны с обществом. Это изгой, дерзко нарушающий нормы общественной морали… и вместе с тем человек, наделенный необыкновенной силой духа и сверхчеловеческими страстями, которые возвышают его над обществом», – конец цитаты.
На мой взгляд, таким образом в нашем сознании происходит незаметная подмена: литературный процесс становится первичным, а творческий потенциал художника как бы втискивается в его рамки, чуть ли не находится в услужении у этого самого процесса – как бы угождая его требованиям и законам. И вот именно такое восприятие творчества, по-моему, не только возмущало Лермонтова, но и являлось причиной формирования его мизантропских настроений:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или бог – или никто!
Да, в этом стихотворении 1832 года вполне определенно читается как бы романтическое противопоставление «Я – избранник и толпа» и горделивое сравнение «Я и Бог». Именно это, к сожалению, и стало основным мотивом мировосприятия Лермонтова: раз ступив на путь противопоставления, поддавшись таким грубым эмоциям, трудно выбраться из мира мрачных переживаний. Лермонтова чрезвычайно угнетала эта душевная дисгармония, эта внутренняя борьба: его дух стремился к небесному, божественному, а существовать вынужден был в реалиях суетного общества. Он не мог примириться с одновременным существованием этих двух сторон человеческой жизни, и в его сознании они все более отдалялись, противопоставлялись одна другой. И все более обострялась его гордыня: он, способный реально переживать моменты гармоничного единства с божественным, не мог простить менее способным своим соплеменникам их духовную неразвитость:
ПРОРОК
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
"Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!".
Эти противоречия с течением жизни в сознании Лермонтова все более углублялись – и, можно сказать, разрушали его, причиняя невероятную душевную боль. Он все настойчивее исследовал темные, демонические стороны человеческой натуры – на примере собственной внутренней борьбы:
Мой демон
1
Собранье зол его стихия;
Носясь меж темных облаков,
Он любит бури роковые,
И пену рек, и шум дубров;
Он любит пасмурные ночи,
Туманы, бледную луну,
Улыбки горькие и очи,
Безвестные слезам и сну.
2
К ничтожным, хладным толкам света
Привык прислушиваться он,
Ему смешны слова привета
И всякий верящий смешон;
Он чужд любви и сожаленья,
Живет он пищею земной,
Глотает жадно дым сраженья
И пар от крови пролитой.
…
4
И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня,
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствия блаженства,
Не даст мне счастья никогда.
Тем не менее, дух поэта изо всех сил стремился не утратить связь с огнем небесным, и ему это удавалось – в моменты уединения, – точнее даже – в моменты единения с природой, чуждой человеческих страстей и горделивых заблуждений:
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
Когда, росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, –
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, –
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу бога…
Этим светлым откровением Михаила Лермонтова мы, дорогие друзья, закончим сегодняшнюю встречу в эфире «Гармонии мира», и продолжим размышлять о сути его поэтического творчества в контексте жизни человеческого духа в следующей передаче рубрики «Душа поэта».
Творческих вам открытий и всего доброго.
3.
Здравствуйте, дорогие друзья. В эфире «Гармонии мира» – рубрика «Душа поэта».
Сегодня мы продолжим попытку рассмотреть творчество Михаила Лермонтова с позиции жизни его духа, обращаясь к биографическим или же литературоведческим данным как к вспомогательным факторам в развитии его сознания. Допускаю, что выбор такой точки зрения многим покажется, по меньшей мере, самонадеянным: мол, своя-то душа для многих – потемки, как же можно рассуждать – о жизни чьего-то духа?! Однако, мне кажется, что способность к творчеству именно для того человечеству и дана, чтобы постигать эти, на первый взгляд, непостижимые тайны. И – делать соответствующие выводы.
А творчество Лермонтова, на мой взгляд, – прекрасный пример этому: с одной стороны, он обладал несомненным даром проникновения в суть вещей, а с другой – так же, как многие и многие представители человечества, был подвержен влиянию грубых страстей и заблуждений. И осознание этих противоречий, собственно, и стало основным мотивом всего его творчества:
Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И, как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной;
Придет ли вестник избавленья
Открыть мне жизни назначенье,
Цель упований и страстей,
Поведать – что мне бог готовил,
Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей.
Земле я отдал дань земную
Любви, надежд, добра и зла;
Начать готов я жизнь другую.
Молчу и жду: пора пришла;
Я в мире не оставлю брата,
И тьмой и холодом объята
Душа усталая моя;
Как ранний плод, лишенный сока,
Она увяла в бурях рока
Под знойным солнцем бытия.
Это откровение написано молодым – двадцатитрехлетним – поэтом как раз в период начала его работы над романом «Герой нашего времени», так что это стихотворение можно воспринимать своеобразным эпиграфом к будущему «журналу Печорина». Впрочем, судите сами – вот отрывок из повести «Княжна Мэри», написанной в форме дневника, в котором главный герой перед дуэлью рассуждает – не просто о смысле жизни и смерти, а о – своем предназначении! Так прямо, откровенно, пожалуй, эта, я бы сказала, духовная проблема в литературе еще не была обозначена никем:
«Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений – лучший цвет жизни. /…/ … я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья – и никогда не мог насытиться. /…/
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие – мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? А все живешь – из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!».
Невольно вспоминаются другие известные – стихотворные – строки поэта на эту же тему и написанные им в то же время, в 1840-м году, когда шла работа над «Героем нашего времени»: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, - \ Такая пустая и глупая шутка».
И действительно, погрузившись в такое глубокое разочарование, – стоит ли труда жить? И не это ли разочарование Лермонтова в собственных душевных силах, не факт ли неугаданности великого духовного предназначения убили его в июле 1841 года? А вовсе не пуля Мартынова, который – по соответствию своих грубых качеств – стал всего лишь материальным воплощением орудия убийства, вернее – средством для реализации ухода души поэта в мир иной.
И кстати, Лермонтов очень хорошо знал, что мир иной – существует, он был для него – реальностью такой же, как мир земной. Но по причине приверженности большинства людей – и его самого – грубым качествам, в сознании поэта эти два мира выступали антагонистами. Если же вспомнить о таком биографическом факте, оставившем значительный след в его творчестве, как путешествия и служба на Кавказе, то можно сказать, что первозданная природа гор помогала ему острее переживать эту – иную – реальность свободы, не подверженной суетности человеческой жизни. Так, в уже известных нам стансах, датированных 1831-м июня 11-м днем, Лермонтов этот свой опыт осознания выразил так:
Что на земле прекрасней пирамид
Природы, этих гордых снежных гор?
Не переменит их надменный вид
Ничто: ни слава царств, ни их позор;
О ребра их дробятся темных туч
Толпы, и молний обвивает луч
Вершины скал; ничто не вредно им.
Кто близ небес, тот не сражен земным.
В этом же году юный Лермонтов описал еще один свой опыт духовного прозрения: о таинстве прихода душ в мир земной, человеческий – из мира божественного. Другое дело, как это откровение каждый из нас способен воспринять – кто-то буквально, как знание истины, кто-то – как романтический литературный образ. Как говорится, каждому – свое:
Ангел
По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
В этом контексте – контексте духовного знания – примечательным представляется вольный перевод Лермонтовым, а точнее – его переложение – одного из стихотворений Гейне. Причем, мне кажется, что, воспользовавшись поэтическим сюжетом немецкого романтика, Лермонтов не просто описал одну из форм человеческой обособленности, а указал на непонимание людьми своей истинной сути, когда гордыня, страсть, ненависть настолько туманят сознание, что в результате души не способны достичь гармонии во взаимоотношениях ни в этом, ни в ином мире. Впрочем, судите сами. Вот перевод стихотворения Гейне, сделанный Афанасием Фетом:
Они любили друг друга,
Но каждый упорно молчал:
Смотрели врагами, но каждый
В томленьи любви изнывал.
Они расстались — и только
Встречались в виденьи ночном.
Давно они умерли оба —
И сами не знали о том.
А теперь – послушайте эту историю в интерпретации Михаила Лермонтова:
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоскою глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.
Они расстались в безмолвном и гордом страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.
В этой трагической реальности Лермонтов прожил всю свою жизнь, и примечательно, что стихотворение это написано им буквально накануне гибели, в 1841 году. Если иметь в виду, что возможная цель существования любого из нас – развитие во взаимодействии друг с другом, то у Лермонтова, исходя и из его творчества, а также из немногочисленных воспоминаний о нем – развитие в этом смысле все больше заходило в тупик. И хотя, с одной стороны, современники свидетельствуют, что смерть поэта в 26-летнем возрасте представляется особенно нелепой в том смысле, что именно в последние месяцы жизни он был полон творческих сил и идей, но с другой – также накануне рокового отъезда в Пятигорск, сам Лермонтов заметил: «Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное количество страдает, не сознавая этого».
Возьму на себя смелость предположить, что он имел в виду вовсе не страдания народа в условиях режима самодержавия, а выразил свое понимание неспособности большинства людей к осознанию себя и своего места в мире. Именно с этой позиции, на мой взгляд, эта его мысль становится особенно значимой, и именно такое положение дел более всего и угнетало поэта, тормозило его развитие во взаимодействии с другими людьми. И только оставаясь наедине с мирозданием – а пребывание на Кавказе этому как нельзя более способствовало – Лермонтов еще был способен воспарить духом и на мгновение соединить в своем сознании земное и небесное, хотя и давалось ему это все с большим трудом. Как говорится, сквозь тернии – к звездам:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чём?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Тёмный дуб склонялся и шумел.
…Как жаль, что столь высокий духовный потенциал, с которым пришел в наш мир поэт Михаил Лермонтов, был растрачен им на проживание страстей и переживание горделивых притязаний избранности. И от подобного опыта, к сожалению, не застрахован никто из нас. Но именно познание творчества великих представителей человечества с позиции их духовной жизни способно дать нам подсказку в решении трудных задач нашей собственной судьбы.
Не упускайте такую возможность, дорогие друзья.
Программу подготовила и провела Виктория Фролова. Всего вам доброго…
2007, 2009.