Она уходила медленно и мучительно, не веря, что умирает, страшась расплаты и расставания со всем тем, что окружало ее в повседневной жизни. Сначала больная следила, за тем, чтобы уголки одеяла были точно заправлены в уголки пододеяльника, а сам пододеяльник – расправлен и уложен конвертом. Если рука женщины невзначай откидывала одеяло, то, противясь обратному действию со стороны сиделки, она сама тут же пыталась укрыться. Острый хозяйский глаз подмечал малейшее пятнышко на салфетке или рубашке. Ела она плохо, без аппетита и, словно малое дитя, капризничала, стараясь привлечь к себе внимание. Ее донимали и нестерпимая боль в ноге – результат неудачного падения – и собственная беспомощность.
C детства она страдала от недостатка материнской ласки, поэтому суровому на вид и немногословному отцу доставалась почти вся любовь единственной дочери. Работа, болезнь, жизнь в целом, хорошо потрудились над ее характером. Из веселой, жизнелюбивой, общительной девушки она постепенно превратилась в нетерпимую, подчас жестокую женщину. И как же ей, с ее энергией, жаждой власти, было тяжело осознавать свою зависимость от этой «вертихвостки Верки».
Через три недели почти неподвижного лежания у старушки уже не было ни сил, ни желания чистить зубы самостоятельно. Черты ее лица заострились, кожа обтянула усыхающий череп, челюсти выдвинулись вперед. Вместо щек появились впадины. Анемичное лицо стало похоже на предсмертную маску, измученного болезнью человека. И совершенно невозможно было узнать в ней интересную, загорелую, дородную даму с любительской фотографии шестидесятых годов.
Вынужденная обездвиженность не вызывала у пожилой женщины надежды на выздоровление, несмотря на оптимистичные заверения врачей и добросовестное ухаживание сиделки. С течением времени к боли в ноге прибавилось необъяснимое головокружение. Взбунтовалась печень. Кормление превратилось в муку для обеих сторон. Жевать пищу, она перестала, как только слегла. Ее кормили жидкой кашей и бульоном, после двух-трех ложек еды, она уставала. Старушку начинало многократно рвать желчью, и она уже не притрагивалась к еде. Долго этот процесс протекать не мог. Дня три больная пила только молоко, потом перешла на воду. Постепенно голова и тело перестали слушаться хозяйку. Руки и ноги совершали непроизвольные движения.
Мозг угасал. Язык с трудом выполнял его приказания. Она долго подбирала слова, удивляясь своему произношению, настаивая на, открытых ею, лингвистических неологизмах. Деятельная натура больной заставляла ее по привычке командовать, но это было давно не нужно, да и смысл говоримого терялся. Все чаще, впадая в беспамятство, старушка дышала открытым ртом, иногда стонала, звала близких, знакомых, путая имена, время и жизни. Даже на этой опасной грани кто-то неведомый, иссушая ее мозг, приказывал ей унижать, оскорблять, ругаться. Очевидно, так она черпала дополнительную энергию для своего одряхлевшего тела, и, как бы хватаясь за временную вертикаль, подтягивала его по воображаемому канату, двигалась вперед, продлевая свое беспомощное существование.
Однажды видимо болезнь отпустила, и на старушку сошла благодать: изможденное лицо улыбнулось вымученно и грустно. Больная прошептала потрескавшимися губами: «Верунчик, Веруня, ты прости меня!»
Вера чувствовала себя обязанной ухаживать за немощной старухой. Бесчисленные «утки», капризы, ночные бдения с выслушиванием очередного бреда, рожденного угасающим сознанием – все это заставляло Веру принимать успокоительное, после которого она ходила, точно во сне.
Поднимая маленькое, но тяжелое тело старушки, Вера сама, не блистая здоровьем, уповала лишь на Силы Небесные.
Сиделку, двоюродную сестру покойного мужа больной женщины, звали Верой Арсеньевной. В молодости Верочка переехала в город для поступления в институт и жила в квартире брата до получения общежития. «Таскать бы тебе навоз из-под коров и по сей день в своей захудалой деревушке, если б не я. Ведь это я уговорила мужа оставить тебя у нас!» – напоминала ей гостеприимная владелица квартиры до болезни. Завидовала она тому, что Вере «удалось выскочить замуж за молодого, красивого, умного, веселого» сокурсника мужа – Леонида, дослужившегося до полковника. Дом их был полной чашей, а дети любили отца и мать, как могут только желать родители. У взрослых хватало ума и такта для общения со своим потомством.
Душа Веры Арсеньевны болела за внучку – Камиллу. Дочь, еще в институте, вышла замуж за африканца. Брак мать не одобряла, но постепенно привыкла к Семену – доброжелательному, словоохотливому, услужливому пареньку. Она называла его по-русски Сема, а выговорить его сложное имя даже не пыталась. Вера видела, Семен действительно любит ее дочь. В молодой семье появился ребенок. Стало не хватать денег, несмотря на подработки. Это и побудило Семена торговать «травкой». Вскоре его взяли с поличным. Очереди к окошку. Передачи. Суд. Тюрьма. К сожалению, здешний климат и условия проживания сделали свое дело. Сема умер в заключении от туберкулеза.
Прошло время. «Дочь молода и устроит личную жизнь»,– надеялась Вера. Но хозяйка только обещала, а бумаги не оформляла.
Сын старушки, не в силах терпеть вздорный характер матери, давно уехал с семьей на Аляску, где нашел работу в местной обсерватории. «В Москве ему звезд мало что ли?!» – негодовала мать. Потом оттаяла, и каждый год к рождеству присылала внукам по две пары носок собственной вязки. Они благодарили бабушку, и в ответ писали подробные письма, в которые вкладывали фотографии.
Женщина часто перечитывала письма и складывала их в старый «дипломат». С фотографиями она разговаривала, расставляя по всей квартире: за стеклами книжного шкафа, на приемнике, на пианино, на трюмо…
Своеобразный характер больной не раз побуждал Веру подходить к ящику с лекарствами, стоять в раздумье, решая, какой препарат дать несчастной или выпить самой для вечного успокоения. Но ее останавливала внутренняя уверенность в неправедности поступка. Мысль о тройном грехе тяготила женщину. Преднамеренное убийство, кража жизни. Как тогда быть с любовью к ближнему? И она продолжала терпеть.
Старушка лежала навзничь с закрытыми глазами и открытым ртом, другое положение ей было болезненно недоступно. Она почти перестала говорить, нижняя челюсть ее тряслась. Стоило Вере начать вспоминать студенческие годы, прошлое зажигало искорки разума, в светлых глазах больной на несколько минут появлялся интерес. Но, уставая внимать сиделке, она гасила те искорки, и сознание ее перемещалось куда-то в иное измерение, а в мутных глазах отражались бескрайние степи.
Больная худела, хотя, казалось, что худеть уже некуда. Стрелка компаса ее жизни неумолимо показывала на север – туда, откуда нет возврата. После сна она с трудом возвращалась в реальность, продолжая обращаться к кому-то вдаль. Не придя к соглашению с Высшими Силами, женщина еле двигала вялым бутоном рта и говорила неразборчиво на непонятном языке. Вера попыталась разобрать по губам: «Гондола. Людей много. Уехали. Я здесь», – сожалела старушка. – «Не твой черед»,– сказала ей Вера. И добавила, ни к кому не обращаясь: «И за что такое мученье человеку?!» – Старушка уловила смысл сказанного, и в уголках ее глаз заблестели слезы.
Вера Арсеньевна перешла ту черту, за которой человек перестает бояться не только старости, но и самой смерти. Женщина страшилась лишь одного: своей полной беспомощности. Мысль о том, что она лежит на кровати, будто овощ на тарелке, а близкие люди ухаживают за ней, испытывая угрызения совести за недоданное внимание, приводила Веру в ужас. Ей хотелось мгновенной смерти, без болезненных ощущений, недельных самоистязаний с запоздалыми раскаяньями.
Измученная бессонными ночами сиделка, она и в молодости не могла похвастаться хорошей памятью, стала патологически забывчива. Еще надеясь покормить больную, Вера зажгла газ и поставила варить куриный бульон. Рядом на конфорке пыхтел чайник. Умыв, причесав старушку, она снова испытала неудачу во время завтрака. Расстроенная, попив чайку, Вера пошла в магазин, который находился на расстоянии автобусной остановки.
Женщина двигалась медленно и осторожно, мелкими шажками, потому что не сколотая ледяная корка на асфальте предоставляла широкую свободу падения. Ее глаза, ей давно следовало бы сходить к врачу, видели неотчетливо. В кассу стояла длинная очередь. Готовясь к выходным, люди набивали полные тележки и долго выгружали их содержимое на транспортер. Потом, оплачивая покупки, они рылись в кошельках в поисках мелочи.
На обратном пути, она часто останавливалась, ставила сумку на снег и, тяжело дыша, массировала больную руку через пальто. Подойдя к светофору, Вера стала ждать. Вдруг сильный грохот заставил женщину вздрогнуть. Ее подъезд сложился, точно карточный домик. «Отмучалась»,– промчалась в голове, непонятно к кому обращенная, мысль. Земля уплывала у женщины из-под ног, и она неуклюже села на снег.
Апрель, 2005
Рассказ из кн. "Стихия", "Московский Парнас", 2008