[1948]
Часто высказывают идею о том, что поэзия – проявление детства человечества, и по мере развития цивилизации этот цветок должен завянуть. При этом приводится аргумент, согласно которому цивилизация основывается на логике и самоограничении, в то время как поэзия – на воображении и страстях; поэзия, по мнению этих критиков, - это мечты, а цивилизация – свет, разгоняющий мечты. Интересная теория, однако она ошибочна. Великая греческая поэзия, следующая за Гомером, была написана на самом пике греческой цивилизации поэтами-трагиками афинской школы в 5-м веке до н.э. По мере заката этой цивилизации закатилась и греческая поэзия. Впоследствии она возродилась на Сицилии и в Александрии, что совпало с возрождением цивилизации. С латинской поэзией происходило то же самое, хотя и не в такой выраженной форме, поскольку римляне не столько изобретали, сколько культивировали поэзию. Ее расцвет приходится на пик римской цивилизации в поздней республике и начале империи, она увядает вместе с упадком этой цивилизации.
Это только два примера из множества других, которые можно было бы здесь цитировать, но их достаточно, чтобы опровергнуть вышеназванную теорию. Эти примеры сами по себе ничего не доказывают, поскольку на самом деле никакой «теории» не существует. Поэзия менее чем любые другие виды искусства связана со временем и обстоятельствами; ей не нужны материалы; она приходит прямо из головы, из чувств и кровяного потока – а человека нельзя предсказать. Ей не нужны школы или традиция; и ей не нужна (в противовес тому, что говорит Уитмен) «достойная аудитория». Какая аудитория была у Китса, позвольте спросить?
В настоящее время мы видим, как наша высокая цивилизация быстро приходит в упадок. Это не самый лучший период для искусств: рассудок многих людей озабочен ежедневными распрями и катастрофами. Но нет никаких веских причин, почему даже сегодня не может создаваться великая поэзия. Будет ли ее величие признаваться – другой вопрос, поскольку величие - довольно странный, неожиданный, а иногда и ужасный, феномен. Но, вероятно, со временем, все же будет. Для меня очевидно, что если такой великий гипотетический поэт и появится, он должен порвать с модными направлениями в сегодняшней поэтической литературе. Он должен признать, что Рембо потрясающе гениален, но что его не следует копировать; что "Бесплодная земля" (The Waste Land) - одна из самых тонких и влиятельных поэм нашего столетия - знаменует собой конец литературной династии, а не ее начало. Он будет думать о Джерарде Хопкинсе, талантливом эксцентрике, чьи стихи настолько перегружены личными деталями и ощущениями, что их почти невозможно читать.
Оставим в стороне эти частные примеры, и рассмотрим вопрос глубже. Я считаю, что человек должен отвернуться от своей самодовлеющей и наивной начитанности, юношеской иронии, противоестественных метафор, наигранной недосказанности, которые занимают такое большое место в современной поэзии. Поэзия должна быть естественной и прямой. Поэт должен говорить о новых и важных вещах, и поэтому должен выражаться ясно. Он должен искать способы выразить дух своего времени (а также всех времен), но это не обязательно, т.к. если эпоха запутана, его стихи также могут быть запутанными. Напротив, для ясного понимания происходящего следует оставаться непривязанным. Не думаю, что Шекспир связывал Гамлета или Лира со своей жизнью как Байрон соотносил себя с Чайлд-Гарольдом; великий поэт смотрел на своих героев объективно, со всех сторон. Поэтому наш будущий поэт должен непредвзято смотреть на жизнь со всех сторон. Не думаю, что следует уделять много внимания поверхностным аспектам жизни или сиюминутным модным веяниям; эти вещи изменяются, но ничего не меняют в нашей жизни. Великая поэзия устремлена в будущее. Ее автор, сознательно или бессознательно, надеется на то, что его поймут и через тысячу лет; поэтому он выбирает то, что не зависит от времени. Поэтому он с подозрением отнесется к модным поэтическим веяниям; в особенности, если они облечены в сложную и наукообразную форму. Ведь если поэму надо объяснять даже современникам, то что говорить о будущих поколениях?
В семнадцатом столетии жил испанский поэт Гонгора, человек исключительного таланта, придумавший странный поэтический жаргон, состоящий из несвязанных фраз и заумных метафор, самодовлеющей сингулярности, напускной сложности. Сейчас его поэзия воспринимается как гротеск, но в свое время у нее были поклонники в высших кругах общества, и много имитаторов. Затем мода сменилась, над вычурностью стали смеяться, и поэта помнят только потому, что его именем названа одна из болезней литературы. Подобная участь постигла эвфуизм (Euphuism) в Англии. Мне кажется, что крайние тенденции в современном стихе – а к нему я прибавил бы живопись и скульптуру – это болезни сходной природы, поздние формы гонгоризма, доктринальная коррупция инстинкта. В общем случае, отсутствие вкуса – т.е., критического и творческого инстинкта - приводит искусство к коллапсу. Ошибку, которую делает художник в процессе экспериментирования и которая, возможно, временная, подхватывают толпы поклонников и имитаторов. В результате они сбивают друг друга, и своим снобизмом подталкивают художника к катастрофе. («Мы – особые, мы понимаем искусство»). Срабатывает стадный инстинкт. Но поэзия никогда не проваливается так глубоко в болото как живопись или скульптура, и на мой взгляд, сейчас выходит из своего унизительного положения. Поэзия использует язык, обладающий особой живучей стойкостью в отличие от скульптуры, которая может, например, использовать куски спутанного провода или консервные банки.
С другой стороны, я не предлагаю, чтобы человек со средним образованием стал арбитром в области поэзии или любого другого искусства. У него может быть свой извращенный вкус или отсутствие такового, что даже хуже, чем вычурность. Обычно такой человек не интересуется поэзией – и в этом нет ничего предосудительного - но хуже, если у него появилось к ней глубокое пристрастие – тогда он сравнивает поэзию со своими «идеалами» и даже цитирует Лонгфелло при всяком удобном случае. Такая поэтическая набожность без всякого инстинкта и здравых суждений является источником скуки и фальши; она хуже, чем временные заблуждения полуобразованной толпы, потому как приобретает длительный и постоянный характер. Я сам пишу стихи, но далек от мысли, что мир чем-то обязан поэзии или какому-либо другому искусству. Поэзия не цивилизует мир; скорее наоборот – великая поэзия обращается к самым примитивным инстинктам. Она не читает нравоучений, не улучшает природу людей, она даже не учит хорошим манерам. Великая поэзия – это работа природы как полет орла или восход солнца. Вы ничем ей не обязаны. Если она нравится - слушайте, если нет – оставьте ее в покое.
Недавно мне представилась возможность внимательно прочитать "Медею" Эврипида, и учитывая то уважение, с котором образованные люди относятся к греческой трагедии, я испытал некоторый шок после прочтения. Начиная с Аристотеля, трагедия рассматривалась как некий инструмент морали, очиститель умов и эмоций. Но история «Медеи» повествует о преступном авантюристе и его напарнице; она нисколько не моральнее истории «Фрэнки и Джонни», разве что более дикая. То же справедливо по отношению к другим вершинам греческой трагедии. Во всех этих трагедиях рассказываются примитивные истории-ужасы, герои их – жестокие и порочные люди, а современных благообразных сантиментов нет и в помине.
Достоинство трагедии заключено в ее поэзии; поэзии и прекрасной постановке пьес, предельном насилии, рожденном из предельной страсти. Другими словами это трижды поэзия: поэзия слов, поэзия структуры, и поэзия действий. Это рассказы о несчастьях и смерти, и их задача не в очищении ума от страстей, поскольку смерть и несчастья возбуждают. Люди любят несчастья, если они не касаются их слишком близко; кроме того, это подходящий момент для произнесения страстных речей.
Возвратимся теперь к великому поэту, которого мы вообразили живущим среди нас. Наверняка он будет избегать специалистов, гонгористов; он также вряд ли будет ожидать отклика от среднеобразованных людей. К кому же тогда он будет обращаться? Ведь поэзия – не монолог в вакууме; да, она пишется в одиночестве, но у нее все же должна быть некая аудитория. В наше время есть один великий поэт – или лучше назвать его сравнительно великим ? - ирландец Йейтс, и он также сталкивался с указанной проблемой, но удача сопутствовала ему. Первую половину жизни он отдал почти полностью специалистам, людям кельтских Сумерек, декадентам, даже гонгористам; он был наилучшим среди них, но не великим, и он чувствовал это. У него была воля и амбиции. Йейтс вернулся в Ирландию, чтобы обрести свободу от пошлости в театре; и возможно даже он нашел бы ее, если бы был так же велик в драматургии, как в поэзии. Дело в том, что театр не принадлежит исключительно одному драматургу, и он не обязательно принадлежит публике. Когда пьеса сильная, а актеры - прекрасные исполнители, тогда театр действительно задевает глубоко. Он пробивается через многие толщи сознания. Средний человек может даже забыть о своем образовании и наслаждаться пьесой, и это будет настоящая поэзия.
Но Йейтс обрел бессмертие в ином. Он не был первоклассным драматургом, но у него была непревзойденная воля; и когда его Ирландия изменилась, он был к этому готов. И в тот исторический момент, когда его страна становилась единым народом, рядом оказался великий поэт. Так чаяния страны и воля поэта слились воедино.
Но великий поэт, о котором мы говорим, не должен рассчитывать на такую удачу. У него может не оказаться такой воли, как у Йейтса, чтобы выдержать испытания временем; или же его время так и не наступит. Написав великую поэтическую пьесу, он может никогда не увидеть ее постановки на сцене. Может случиться и так, что его стране не потребуется великий поэт. Несмотря на это, наш поэт должен рассчитывать (в своем воображении, я полагаю) на некую аудиторию. Конечно же, его взор обращен к будущему. «Какое мне дело до настоящего», - воскликнул Чарльз Лэмб, - « Я пишу для античности!». Но наш поэт пишет для будущего. Может показаться маловероятным, но нельзя исключить, что его будут читать через тысячу лет; именно к этой аудитории он обращается. Если современники прислушиваются к нему – хорошо. Но пусть это его не сбивает – он пишет для потомков. Это не шутка, а практический совет. Таким путем он освободится от всего наносного, временного, требующего массу сносок внизу страницы. Пусть материалом для его поэзии станут вечные вещи, такие как трава и человеческие чувства; тогда всякий, кто прочтет его через тысячу лет, легко поймет его.
«Но, - воскликнет молодой человек, - «какая мне польза от того, что меня будут помнить после смерти? Если мне и нужна слава и аудитория, то только сейчас, когда я могу этим воспользоваться». Мне кажется, молодой человек ошибается. Давать интервью и получать отзывы, отбиваться от поклонников - большая морока. В особенности, если к этому относиться серьезно. Это забирает энергию и подпитывает тщеславие, разрушает спонтанность творчества и засоряет чистый источник мысли. В то же время, посмертная репутация не принесет вам никакого вреда, и это единственно, к чему следует стремиться.