Перед Малининым стоял непохожий на себя комбат Рябченко. Молодое лицо его заросло рыжей щетиной и от смертельной усталости казалось старым. Он стоял над Малининым в своей кавалерийской шинели, разорванной и дочерна закопчённой еще днём, когда он растаскивал вместе с бойцами пожарище. Левая рука его, раненная перед наступлением, была замотана чёрным бинтом, а правой он тяжело опирался на обломанную ручку лопаты: пальцы на правой ноге были так поморожены, что он мог ступать только на пятку.
Так стоял перед Малининым его комбат, старший лейтенант Рябченко, двадцатидвухлетний, всё перевидавший, отступавший, доотступавшийся до Москвы, а теперь наконец вторые сутки наступавший под ней; три раза раненный, из них два раза не выходя из строя, обмороженный, годящийся в сыновья ему, Малинину, комбат Рябченко…
– Иди, иди… – прямо и строго глядя в его повлажневшие глаза, повторил Малинин, не словами, а всей силой своих чувств как бы добавляя при этом: «Иди и живи, будь жив, очень тебя прошу! Ты ещё молодой, ты ещё только полменя, тебе живым надо быть! Уж если кому и надо, так как раз тебе… Живи, пожалуйста, слышишь, комбат Рябченко!»
К. Симонов, Живые и мёртвые
Вновь в ушах нарастает, как стон, завыванье снаряда –
Смерть раскинула сеть и готова улов собирать.
Будь же твёрдым, комбат, как бесстрастное ложе приклада,
Чтобы личным примером в атаку бойцов поднимать.
Ты привык к канонаде, к холодным и узким окопам,
Как иной привыкает к словам и объятьям подруг.
Ты узнал цену дружбе и скрытым душевным порокам,
Что в солдатских шинелях подчас обнажались вокруг.
Ты сумел сохранить свой рассудок в кольце окруженья,
Когда сотни бойцов, проклиная дорожную грязь,
Оставляя винтовки, вливались в волну отступленья,
Нарушая порядок разрозненных рот и их связь.
Под разрывами мин и секущей свинцовой метелью,
Под ударами с неба, швырявшими землю в лицо,
Ты, смертельно устав, засыпал под истёртой шинелью,
Привалившись спиною к спине одного из бойцов.
Ты бросался под пули с отчаянным мужеством долга,
Поднимая на смерть поредевшие роты солдат,
И, остыв после боя, всегда умолкал ненадолго,
Вспоминая всех тех, кто живым не вернулся назад.
Ты стоял под Москвой, под безжалостным огненным смерчем,
И, вгрызаясь в суглинок, сражался за каждую пядь,
Не искал оправданий, не рвался туда, где полегче,
И прорвавшимся танкам не дал батальон разорвать.
Ты сумел сохранить свою веру в простого солдата
И в горниле войны не утратил себя самого.
Этот внутренний стержень ты спрятал за взглядом комбата –
Взглядом юного сердца, вместившего столько всего.
Ты за двадцать два года увидел поболее многих:
И крушенье надежд, и упорства железную нить,
И кровавые росы, и шрамы разбитой дороги,
И глаза матерей, потерявших стремление жить.
Ты увидел, как смерть расцветает в узорах пожарищ
И уродует лица коротким финальным мазком,
Как бессильно вжимается в грязь оробевший товарищ,
Как израненный долг продвигается к цели ползком.
Ты узнал вкус войны, прижимаясь к суглинку губами,
Залегая в цепочке солдат на полях луговых.
…Громкий гул канонады, сместившись, затих над взводами.
Поднимай батальон для броска…
…и останься в живых!
(03 июля 2009 года)