Сложен культурный человек и сложен мир в котором он живет. Человек не просто радуется когда ему радостно, не только скорбит в дни страданий и потерь, в дни торжеств ему недостаточно своей собственной торжественности, которая внутри его души, которая сама по себе.
Испытывающему сильные чувства человеку необходимо найти в окружающем его мире нечто созвучное его душевному состоянию. Для чего? Для того ли чтобы уменьшить свою скорбь в дни ее, или усилить радость когда приходит время радоваться?
Или, может быть, все как раз наоборот и человек ищет и находит нечто что заставляет его скорбить тогда когда он не очень то и расположен к этому и радоваться когда ему совсем не радостно. Ведь и скорбь и радость не только из души человека, но и из ситуации в которой он оказывается. А в этом уже есть возможность противоречия, возможность несовпадения душевного состояния и жизненных обстоятельств. И тогда нужно нечто, способное согласовать противоречия.
Но человек не только культурен, он еще и общественнен. Он не может не выражать свои чувства, не может не передавать их окружающему его миру. Он хочет понимания, сочувствия, соучастия других людей. А эти люди, в свою очередь, хотят сочувствовать этому человеку, но для этого они должны понять как им сочувствовать ему, радоваться ли им вместе с ним или предаваться скорби. Им нужен определенный сигнал, послание, посыл настраивающие на определенное душевное состояние и определяющие их способ соучастия в его жизни в данный момент ее.
Итак, чтобы человеку быть человеком в полном смысле этого слова, а обществу быть не просто сборищем какого-то количества отдельных индивидуумов, но единым сообществом имеющим общие ценности и цели, тесную взаимосвязь своих членов, развитую и устойчивую структуру, способность к взаимодействию, им необходимы средства коммуникации. В принципе жизнь человека и общества без какой-либо натяжки можно было бы представить как функционирование средств коммуникации. И чем богаче, точнее и мощнее эти средства, тем успешнее и человек и общество.
Когда звучит "Священная война" или "Варяг" и не герою хочется совершить подвиг. Марш Мендельсона у всякого человека вызывает вполне определенный комплекс мыслей и чувств связанных с браком, любовью, супружеской верностью, продолжением рода. Музыка Баха невольно обращает слушателя к мыслям о величии Творца. Если же звучит музыка траурная то все понимают что "...отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы". И звуки ее бессознательно вызывают в слушателях чувства скорби и сострадания, ибо это уместно.
И даже если одновременно с нею звучит музыка веселая, то она умолкает на время, потому что "сердце мудрых --в доме плача".
Если чувство скорби занимает не последнее место в жизни людей, то не может находиться в забвении поэтическое произведение являющееся высшим воплощением скорби и сострадания как таковых, скорби и сострадания вызванных гибелью молодого и прекрасного существа созданного для жизни, скорби и сострадания человеку потерявшему любимую супругу. И в русской поэзии есть такое стихотворение --это элегия Батюшкова "На смерть супруги Ф.Ф.Кокошкина".
Мне кажется что тот факт что это стихотворение не включено в широкий оборот нашей духовной жизни, наших поэтических пристрастий, говорит о том что у нашего общества еще имеется значительный резерв эмоционального развития и общественного прогресса.
А ведь оно действительно недооценено. До такой степени что его даже нет в сборнике "Русская элегия" Л.Г.Фризмана, "Библиотека поэта", 1991 год.
Может быть это и не элегия вовсе? Проверим.
Какое бы определение элегии мы не взяли, мы непременно убедимся в том, что оно написано специально для этого стихотворения. Тема его --смерть, она же разлука и прощание; настроение --печаль и уныние, причем это настроение именно этими словами неоднократно и недвусмысленно выражается в самом стихотворении; место действия --кладбище со всей соответствующей классике жанра атрибутикой: погребальная урна, памятник, гробница; выражение чувств --чрезвычайно меланхолическое, тихое и умеренное, плачевное (четырежды в очень коротком стихотворении упоминаются плач и слезы); воспоминание --присутствует; мелодичность и напевность --без сомнения. Наконец, есть ли в этом стихотворении что-либо иное, способное дать повод отнести это произведение к другому жанру?
Например, нечто подобное жизнеутверждающему пафосу заключительных слов "элегии" "К другу" того же Батюшкова (которая в действительности, конечно, является эпистолой (посланием) не только по формальным признакам, но и по своей глубинной сущности, ибо оно призвано выразить представления автора по важному вопросу, а именно по вопросу веры):
Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен
Ногой надежною ступаю...
В стихотворении "На смерть супруги Ф.Ф.Кокошкина" нет ничего подобного, нет ничего хоть сколько-нибудь чужеродного элегии и это самое важное подтверждение того что мы имеем дело с элегией, со стихотворной нормой ее, с той центральной точкой жанра, "вокруг которой группируются" прочие его произведения.
Это не исток питающий собою новую литературную традицию, но это то озеро, море, может быть, к которому стремятся все ручьи и реки жанра, это то совершенное, что заключает в себе традиция, ее высшее достижение, это заключительная глава книги, один из итогов развития элегии.
Ценность этого стихотворения, конечно, не сводится к его типичности, --типичных элегий много; оно совершенно во многих других отношениях, в частности высокой степенью обобщения заключенного в нем содержания. Несмотря на его название, в нем и речи нет о супруге Кокошкина, хотя, несомненно, это произведение является вечным памятником ей. И памятник этот вечен именно потому, что в элегии нет никаких частностей. Чтобы практически увидеть что это значит, следует обратиться к одному из самых ранних произведений Батюшкова, а именно к стихотворению "На смерть И.П.Пнина".
Созданное за шесть лет до элегии на смерть Кокошкиной, это, во многом по юношески неловкое, стихотворение Батюшкова, тем не менее несет в себе, помимо прочего, все основные мотивы воплотившиеся позже в элегии на смерть Кокошкиной. В них обоих фигурируют юность, друзья и дружба, идея всеобщности всемирного и вечного уныния или грусти, в обоих гасится светильник, в одном случае Амуром, в другом Гименом; в обоих упоминаются "печальны" "кипарисна ветви" и, наконец, в обоих упоминается роза. Как много общего в этих стихотворениях станет особенно очевидно если заметить что "предметное"содержание одного из них почти только и ограничивается перечисленным. Однако, в элегии "На смерть И.П.Пнина" кроме перечисленного мы найдем массу очень частных подробностей в основном собранных в середине стихотворения и представляющих собою излишне формальную и подробную характеристику И.П.Пнина. Это, начиная со слов "Пнин чувствам дружества с восторгом предавался...", 12 стихов из которых мы узнаем, что вслед за греевским поэтом Пнин (то, что он тоже поэт мы узнаем из первой же строчки стихотворения) лил слезы с несчастными, но кроме этого он им и "золото дарил", что был он "согражданам полезен", что защищал пером невинность, был любезен в беседах, и "друзей в родных он обращал".
Далее столь же прямолинейно автор говорит несколько слов о переживаниях друзей усопшего. Как бы хорошо мы не относились к самому Пнину, вряд ли у нас вызовет эмоциональный отклик почти антихудожественное оглашение автором списка отнюдь не впечатляющих достоинств его. В этом перечислении выразились наивность взгляда молодого поэта на людей, в более позднем возрасте Батюшков наверняка нашел бы более впечатляющие черты в своем друге и более впечатляющие слова для выражения этих черт. Но, вместе с тем в его словах мы видим трогательное и по человечески понятное стремление поэта увековечить память о своем друге в как можно большей подробности, описать его по-тредьяковски, "всяка без урону". Конечно, такое стремление к биографичности входит в противоречие с условиями художественности произведения, его способности вызывать широкий и глубокий отзыв в сердцах читателей. Именно поэтому в элегии на смерть Кокошкиной поэт устраняет не только какие-то частные подробности, но само изображаемое доводит до предельной степени обобщения, когда оно теряет всякую телесность, предметность, и становится воплощением идеи скорби как таковой, а само стихотворение погребальной, прощальной песнью приложимой к самым различным частным событиям в которых скорбь в принципе уместна.
Свое программное стихотворение "Мечта" Батюшков переписывал полтора десятилетия. Чтобы представить в совершенном виде свою элегию "На смерть И.П.Пнина" ему потребовалось "всего" шесть лет, но результат, по-моему, превзошел результат пятнадцатилетней работы. Чтобы создать элегию на смерть Кокошкиной Батюшкову не только пришлось выбросить из элегии на смерть Пнина всю среднюю, биографическую ее часть и кое-какие другие подробности, разумеется, заменив при этом Пнина на Кокошкину. Это было самое простое, надо полагать. Гораздо существеннее, тоньше и сложнее было подчинить содержание одной идее, одному настроению, которые еще надо было найти, и воплотить все это в совершенной форме. Трудно усомниться в том что элегия на смерть Пнина жила и развивалась в Батюшкове долгих шесть лет пока не достигла совершенства, очистившись, перестроив свою структуру и переродившись в элегию на смерть Кокошкиной.
Элегия на смерть Пнина, если удалить 12 стихов следующих за стихом восьмым, уже представляет собою, пусть неровное, юношеское, но тем не менее, заслуживающее внимание читателей произведение. Дальнейшая гармонизация его шла в направлении устранения некоторого пафоса, восклицательности первой половины стихотворения, приведения ее настроения в соответствие с грустными, проникновенными словами последних строк. Далее пришлось удалить упоминание о поэтическом призвании того, чью смерть оплакивает автор элегии, и не только потому что Кокошкина в отличии от Пнина, вероятно, не была поэтом. Главная причина, конечно, в том, что это есть частность, совершенно не способная усилить чувство скорби по поводу смерти у читателя, которому глубоко безразлично поэтом, кузнецом или "чиновником 8 класса" является оплакиваемый человек. Именно поэтому зрелый Батюшков апеллирует к значимым для читателя ценностям дружбы и любви, а так же сострадания к безвременно погибшему прекрасному и юному существу.
Следующим этапом можно назвать удаление из первоначальной версии стихотворения поэтических красивостей типа "исчезло все под остием косы" и "он был, как мы, лишь странник мира". Такое изящество выражений хорошо в своем месте, но только не для того кто безутешно скорбит, и Батюшков оставляет в итоге самые простые слова в самом непосредственном их значении. Только в конце стихотворения он использует две сложные метафоры, в высшей степени поэтично представляя смерть Кокошкиной как обрывание розы Гением смерти, а потерю супругом своей возлюбленной как гаснущий светильник. Обе они происходят как вариации из одного корня, из слов:
"И сам Амур в печали
Светильник погасил:
Не кипарисну ветвь унылу,
Но розу на его он положил могилу".
Они сохранились во второй версии стихотворения только потому, что полностью гармонировали с доминирующими, определяющими мотивами элегии на смерть Кокошкиной, которые в первой элегии едва проглядывали. Речь идет о том, что в первом стихотворении выражалось словами "его навеки нет" и несколько неуверенными --"казалось, с нами мир грустил", а во втором стало всепроникающим настроением, и выразилось безусловными словами говорящими о бесконечности печали: "все осиротело", "счастье улетело", "все вокруг уныло", "жилище плача". В то же время последнее стихотворение изобилует словами призванными выразить "тихий", глубоко элегический характер скорби, уныние, безысходность чувства: "Гимен унылый", "печальны тисы", "чуть... лобзает", "тихий смерти Гений", "прикован, бледный и безгласный", "трепетной рукою".
Наряду с этими словами, другим показательным примером превращения произведения из стихотворения "в память о человеке" в стихотворение "скорби по человеку" является изменение роли розы от элегии к элегии. В первой элегии Амур кладет на могилу "не кипарисну ветвь унылу, а розу", что, конечно противоречит идее уныния и скорби. В этом действии есть некоторое послание, некоторый пафос, тем более что сам Амур по своему божественному статусу тоже непосредственного отношения к скорби не имеет. Но, поэт, отказавшись от Амура в пользу "смерти Гения" и Гимена, не может отказаться от розы, ибо она прекрасна, и во второй элегии роза становится еще одной ипостасью "нежной, ... прелестной Лилы", а "печальны тисы, кипарисны лозы" возвращают себе свои законные права символизировать скорбь и уныние.
Простота идеи, непротиворечивость, цельность, сила и точность ее выражения, при полной гармонии и совершенстве формы и содержания --вот главное в этом стихотворении. Оно подобно звуку одинокой струны в безмолвной тишине, чистому, ясному и пронзительному.
И если однажды человек попадет в ситуацию когда уместно скорбить, а он не найдет в себе этого чувства, ему достаточно вспомнить стихотворение Батюшкова, прочесть его и чувство скорби и сострадания овладеет его душой.