Мое открытие Чукотки
Говорят, что сейчас у нашей (японской) газеты финансовый кризис. Эти разговоры я слышу не меньше 10 лет. И все это время в командировку люди приезжают в основном под какое-то событие или по плану, разработанному токийским начальством. А до финансового кризиса довольно часто встречались энтузиасты, которые сначала несколько месяцев сидели после работы в библиотеках, составляли собственные проекты, потом с трудом пробивали их у начальства, затем с не меньшим трудом выбивали деньги у бухгалтерии и в конце-концов приезжали, чтобы осуществить свою мечту, неизвестно как и когда зародившуюся.
Такая мечта была и у Танигава-сан, того самого пишущего фотокорреспондента, который в начале 90-х быстренько выучил фразу «в Москве холодно, голодно и опасно». Это с ним мы дежурили полночи, дожидаясь, пока подгонят с другого конца Москвы подъемный кран, необходимый для демонтажа памятника Дзержинскому, с ним попадали под обстрел в Чечне, ездили на военную базу РВСН, где шел демонтаж межконтинентальных баллистических ракет. Словом, человек этот был мне как младший брат, и я знала, что с ним можно ехать куда угодно. А он в 1996 г. задумал поехать на два месяца на Чукотку, чтобы сделать серию фоторепортажей о жизни малых народов Севера. С весны начался сбор материалов. А сама поездка была намечена на июнь-июль, Танигава вычитал, что в это время температура должна быть 15-20 градусов выше нуля. Сразу скажу, что в реальности редко поднималась выше 10. А иногда вообще шел снег.
Фотокорреспонденты, как верблюды, вечно таскают на себе тяжкий груз – все необходимое оборудование, и поэтому вне зависимости от роста закалены и хорошо натренированы. А Танигава для японца достаточно высокий, и, кроме всего прочего, опытный турист и альпинист. Поэтому, несмотря на прочную дружбу и мою поддержку проекта, сомнения в целесообразности брать с собой на Чукотку неспортивную тетку у него были – и немалые. Он с собой тащил помимо профессионального оборудования палатку, газовую плитку, спальник, сухой паек – всего 110 кг. И меня жестко предупредил, чтобы спальник брала, а в остальном – одна смена нижнего белья, на завтрак и обед по куску хлеба, на ужин – лапша быстрого приготовления и туалет два раза в день – перед работой в тундре и после работы в тундре. Но я знала, что командировка будет уникальной, и согласилась на все требования, пойдя на крупный обман только по вопросу о нижнем белье.
Командировка была разбита на две части. Согласно разработанному плану, сначала надо было лететь в Певек, чтобы из этого богом забытого поселка на вездеходе выехать в тундру и заняться чукчами-оленеводами (месяц), потом вернуться на пару дней в Москву и вылететь уже в Анадырь, а оттуда на вертолете перебраться в поселок со сказочным названием Энмелен, где живут береговые чукчи и эскимосы – охотники на моржей (месяц). Мы понимали, что определенная часть времени уйдет на ожидание вертолета, так как нелетная погода в июне-июле – это скорее правило, чем исключение. Однако трудностей оказалось значительно больше, чем мы предполагали. Общепризнанно, что при Абрамовиче Чукотка преобразилась, но мы там были до Абрамовича и вполне насладились картинами развала и полной заброшенности.
Певек оказался маленьким серым поселком без малейших признаков растительности, с покосившимися домишками на сваях и огромной кучей черного радиоактивного песка у заброшенного завода по переработке урановой руды (в окрестностях Певека в сталинские времена были урановые рудники и лагеря политзаключенных, которые добывали и перерабатывали этот уран, а также строили необходимые коммуникации. Говорят, что их жизнь в лагерях исчислялась несколькими годами, а иногда и несколькими месяцами. Мы, пока ждали вездеход, объездили окрестности: нашли и заколоченные наскоро досками крест на крест входы в рудники и то, что осталось от лагерей – под мелким снегом все это выглядело вполне зловеще). Местные жители в теплые дни по невежеству своему забираются на радиоактивную горку, чтобы «позагорать». Иногда такое «загорание» кончается лейкемией, но это никого не останавливает. Среди всей этой ядерной помойки мы нашли лишь один выцветший от старости щиток с предупреждением об опасности радиации. Поселились в гостинице без всяких удобств и стали ждать вездеходной оказии. Вездеход – это на самом деле старый, списанный БТР, на котором только и можно передвигаться по тундре в начале лета, когда снег наконец растаял и многочисленные речки и болотца охраняют свои владения от человеческого нашествия. Тундра сурова, но очень ранима. Прошел вездеход и его след остается рубцом на десятки лет, заболачивается, губит стоящие рядом деревца, там, где они есть, и ягель. Бросили люди старые железяки – и олень, поранив копыто, обречен на гибель. С вездеходом все оказалось непросто. В оленеводческом хозяйстве их было три, но один только что утонул, один был на дальнем пастбище и еще один – в ремонте. На улице плюс пять градусов, в гостинице плюс семь.
Мы объездили все окрестности, закутавшись в спальники, перевели в гостинице кучу взятой в библиотеке литературы по истории Чукотки, из которой, в частности, узнали, что первый поход чукчей в баню был совершен, кажется, в 1928 году пионерским отрядом – тоже, возможно, первым. Потом подвернулся полет на вертолете на маленький остров – полузаброшенный заповедник, где много лет хозяйничала Марина с мужем и куда каждый год прилетали японцы из общества любителей журавлей. На этот остров из Японии прилетают высиживать птенцов японские журавли. И как раз был сезон. И впервые я увидела, как трудно фотографировать живую природу. То, что трудно поймать в кадр летящего журавля – это еще понятно. Но когда я видела, что у Танигава выступает на лбу пот от напряжения, когда он фотографирует невзрачный, трепещущий на ветру цветочек у какой-нибудь кочки, меня это сильно потрясло.
Несколько дней мы бродили по острову в поисках гнезда с яйцами и наконец нам повезло. Да еще и оказия подвернулась – вертолет завез на остров картошку. С ним мы и улетели. А за это время починили вездеход (БТР) и мы с кучей чумазых чукотских детей и их родителей двинулись в путь. Русская женщина – председатель фермерского хозяйства решила нас немножко успокоить перед опасным путешествием и заверила, что мы едем в лучшую бригаду. «Бригадир Николай там замечательный. Самый спокойный и рассудительный чукча. Оленей по бартеру за бутылку водки не продает, как другие. Правда, отсидел лет девять, но это уже давно». «А за что?» - любознательно спросила я. «Сына застрелил» - буднично пояснила председательша. «А за что?» - с нарастающей тревогой спросила я. «Так не слушался» - также буднично ответила она. Вопросов больше не было. И мы поехали.
Оказалось, что ремонт был какой-то незавершенный, поэтому мы несколько раз чинились по пути, потом застряли-таки в речушке, в которую слишком резко спустились с сопки. Но не утонули, а было рядом две затонувших легковушки. Наконец после всех злоключений добрались до бригады Николая. В тундре стояло около десяти яранг, нас ждали. Во-первых, мы привезли водку, во-вторых, детей на каникулы, в-третьих, продукты и, в-четвертых, два старых фильма – один индийский и один типа «Кубанские казаки». Но самого Николая не было. Нам объяснили, что он напился, уснул на кочке (а кочка у них считается лучшей подушкой), потом проснулся, вернулся в бригаду, но вернувшись, обнаружил, что потерял часы и пошел по всем кочкам их искать, потому что это были единственные часы в бригаде, а без них члены бригады не знали, когда кончается и начинается смена пастухов. Наконец он вернулся совершенно безутешный, естественно, без часов. У меня были запасные, которые я ему и вручила, охваченная чувством жалости к этому несчастному человеку и членам его бригады. Жизнь сразу наладилась. Но была она поначалу не очень понятной.
Надо сказать, что в Питере – это еще не белые ночи. Вот на Чукотке – таки да, это белые ночи! От этого чувство времени становится очень зыбким даже у нас. А у чукчей оно просто отсутствует. Помню, как водитель вездехода спросил у меня – Ирина, который час? - Семь – ответила я. – А утра или вечера? Точно помню, что это было утром. Сначала все стали смотреть кино. Потом все стали пить. Причем, Танигава сразу приглянулся местному старейшине и его жене, которые стали звать его в сыновья и даже подарили охотничий нож. Я в это время дружила с местными девчонками, которые угомонились только к трем ночи, рассказав мне много интересного. Запомнилось, как они рассказывали об отдыхе в Сочи. «Ох, и устали же мы к концу срока!»- «От чего же?» - «От деревьев». Девчонки не отлипали от меня до конца нашего пребывания в бригаде. На следующий день первыми проснулись голодные дети. Часов в двенадцать. Часа в три дня стали просыпаться взрослые. Дети к этому времени уже сготовили что-то нехитрое на костре. Вокруг яранг и даже подальше в тундре желтели зерна привезенного среди прочих продуктов гороха. Чукчи горох не едят. Они скармливают его своим тотемным божкам. На Чукотке было много смешного, но главное – я поняла, насколько несправедливы анекдоты про чукчей. Это совсем особые люди, но по-своему мудрые, очень природные и с хорошим чувством юмора. Цивилизация сыграла с ними злую шутку. Их споили. А алкоголь они не усваивают и очень быстро становятся неизлечимыми алкоголиками... Потом советская власть сыграла с ними злую шутку. Их приучили рожать в роддомах, а не ярангах, жрать колбасу, убивать медведя не с одной пули, охотиться на кита на китобойных судах, а не берестяных лодках. Было налажено регулярное водное сообщение. По бригадам оленеводов каждый месяц летали врачи. А потом ушла советская власть, а вместе с ней врачи, колбаса, китобойные суда и многое другое. Осталась только потребность пить. А исконные навыки коренных народов Севера были утрачены. Лодки делать разучились, и они часто переворачивались. Поголовье оленей резко сократилось, их безжалостно выменивали за бутылку, за пачку чая, теряли в тундре по небреженью. При отсутствии витаминов и зубных врачей к тридцати годам все чукчи были с золотыми передними или вообще без зубов. Средняя продолжительность жизни меньше 40 лет. При почти полном отсутствии транспорта умудрялись погибнуть, попав под вездеход, стрелялись и стреляли в других по пустякам. Хотя вот это, последнее, было характерно и раньше. Характерна, например, такая история. Отец идет на охоту и не берет с собой сына. «Почему?» - спрашивает сын. «Ты еще плохой охотник». Не говоря больше ни слова, сын стреляет в отца. Из ревности тоже, почти обязательно.
Но, конечно, очень живучи и традиции. В каждой яранге есть своя «куколка»-ворожея. Например, замотанное в тряпки чучело вороны. Хранится не меньше ста лет. Если умер муж, жена сжигает ярангу и переходит женой в ярангу его брата. Поэтому сирот там нет. Гадают на костях оленя или медведя, шаманят, едят мухоморы. Вот чего я не ела там, так это мухоморов (а то может еще дурее бы стала!) и еще одного суперпочетного блюда – провисевших в яранге несколько месяцев оленьих кишок, набитых травой и всем, что он успел съесть перед смертью. Дети прекрасно ориентируются в тундре, за сутки проходят несколько десятков километров, перенося необходимые вещи и продукты из бригады в бригаду. Иногда так и ночуют в тундре, выбрав кочку помягче. В каждой яранге есть одна- две книжки с протертыми до дыр страницами. А вот радиоприемник хоть и есть один на всю бригаду, но бездействует - давно сели батарейки. Каждые два-три дня чукчи ловко демонтируют яранги, складывают весь свой скарб и кочуют в новое место – рядом с рекой или ручьем, но не очень заболоченное.
Больше недели мы кочевали вместе с бригадой Николая, в тундре было прекрасно, несмотря на обилие комаров и мошки (это потому что немного потеплело), я приноровилась к приготовлению пищи на костре и иногда стряпала на полбригады. Выбор продуктов был небогат, но все же не кусок хлеба на завтрак и кусок – на обед. Перед возвращением в Певек Николай устроил для нас показательный забой оленей. Все стадо ведут на отдаленное пастбище и гоняют по кругу. Это продолжается несколько часов, самые слабые олени начинают уставать. Тогда на них набрасывают лассо, отводят в сторону и ножом перерезают горло. Зрелище жестокое, но захватывающее. А потом все едят сырую оленину, обрабатывают тушки, отделяют голову. В Певек мы возвращались с тремя или четырьмя оленьими головами на крыше вездехода. После двухдневной передышки в Москве мы готовы к новому многочасовому перелету, на этот раз в Анадырь.
Между городом и аэропортом дорога до сих пор не построена, надо перебираться через Анадырский лиман: зимой на машине, а летом на пароме, который ходит раз
в сутки. Останавливаемся в скромной гостинице с убогим, но очень полезным для нас видом за окном. Дело в том, что нам надо на рейсовом самолете долететь до районного
центра Провидения, а потом за свои деньги, из расчета 3 тысячи долларов за час, зафрахтовать вертолет для перелета в Энмелен, который расположен в северном углу
Анадырского залива. Раньше, конечно, были до Энмелена и рейсовые вертолеты два раза в неделю, но то время кончилось. Погода нелетная из-за бортового ветра и
нам надо ждать, пока ветер не поменяется на северный. А за окном, кроме все тех же серых построек, болтаются провисшие провода, по которым очень удобно определять направление ветра.
И мы, в перерывах от перевода информации о береговых чукчах, каждые 10-15 минут подбегаем к окну, чтобы проверить состояние проводов. Но ветер так переменчив! А
паром ходит только раз в сутки. И мы принимаем стратегическое решение перебраться в здание аэропорта. Там, на четвертом этаже, есть что-то вроде
гостиницы. Каждому дают по комнате с железной кроватью и умывальником. Туалет на этаже. Вода во всех гостиницах летом только холодная. Нет даже стола. Нет ресторана и кафе. Есть одна старушка, которая каждый день печет пирожки с картошкой и, если поспеешь, можно ухватить парочку-другую. Нет продуктов, из которых я могла бы что-то сварганить на нашей плитке. Только хлеб и сухая лапша. Каждый день несколько раз объявляют регистрацию на рейс до Провидения. И каждый раз мы тащим с четвертого этажа вниз свой немереный багаж только для того, чтобы услышать, что рейс отменили по погодным условиям и тащить его вверх. Однажды нам даже позволили самим загрузить багаж в самолет,
даже подняли в воздух и покрутили там часа полтора, но потом приземлили в том же Анадыре, естественно, по погодным условиям. Так прошло дня четыре.
Но вот, наконец, перелет в Провидения осуществлен. Мы сразу заселяемся на базу, где живут летчики-вертолетчики, чтобы оперативно воспользоваться погодным окном для
перелета. От базы до аэродрома минут десять езды. Проходит еще несколько дней томительного ожидания и, наконец, вертолетчики, с которыми мы сдружились за эти дни, звонят нам на базу и объявляют, что «открылось окно для взлета» минут на сорок и нужно срочно выезжать на аэродром. Но одна маленькая просьба – здесь, в Провидения, разбился на мотоцикле житель Энмелена (от Провидения до Энмелена около 100 км) и родственники просят перевезти тело для последующего погребения. Как говорится, грех отказать.
Вертолет – это всегда прекрасный шанс для фотографа. Все любят воздушную съемку. А у Танигава, кроме того, была запланирована еще и посадка в «Китовой аллее». Это уникальный памятник чукотской культуры. На берегу залива длинная череда врытых в землю черепов гренландского кита и параллельно ряд столбов высотой в 4-5 метров из челюстей китов.
Итак, мы благополучно разместились в маленьком вертолете – и тут загружают тело. Оказывается, что это тело пролежало в морге больницы больше недели без всякой заморозки и находится не в гробу, а в белой простыне! У нас, конечно, шок. Но если для меня это просто неприятная деталь полета, то Танигава встает на дыбы и говорит, что в такой обстановке за 3 тысячи долларов он работать не согласен и требует выноса тела. У вертолета толпятся плачущие родственники. Мне приходится исполнять обязанности переводчика, причем, это как раз один из тех случаев, когда я реву при исполнении…Тело не выносят. Тогда в дело вступают вертолетчики и жестко заявляют, что с не замороженным трупом в простыне они не смогут управлять вертолетом, так как непременно задохнутся, и если мы не взлетим через пять минут, то уже вообще не взлетим. Тело выносят…, мы взлетаем, приземляемся у Китовой аллеи, снова взлетаем и – теряем направление, так как погода окончательно испортилась. С трудом удается сориентироваться и на «честном слове и на одном крыле» мы подлетаем к Энмелену. Что же мы видим внизу? Внизу мы видим большую часть жителей села, которые явно ждут нашего приземления. Но не просто ждут! Они ждут с огромным красным полотнищем и гробом для погибшего родственника!
Нас охватывает ужас, лучше вообще не приземляться! Но приземление неизбежно. Выходим абсолютно подавленные и оплеванные, скупо объясняем, что произошло. На нас смотрят, как на «врагов народа». Энмелен – большое село, половина жителей чукчи, половина – эскимосы. Наш труп при жизни был эскимосом. У эскимосов тоже свои поверья. Мы о них узнаем очень скоро – неподалеку от гостевого домика, куда нас заселяют, стоит старуха-эскимоска и недоброжелательно сообщает нам, что пока эскимоса не похоронят, погода не наладится, а пока погода не наладится, охоты на моржа не будет. А не будет охоты на моржа – нечего и делать в Энмелене! И ночи напролет будут выть все собаки Энмелена.
Вечером Танигава напивается и начинает плакать и просить у меня прощения за то, что принял такое негуманное решение и заставил меня его озвучить. Теперь он принимает новое решение. Завтра же мы пойдем на почту, позвоним вертолетчикам и пусть они привезут тело несчастного эскимоса за личные деньги Танигава. Так мы и сделали. (Надо добавить, что собаки действительно выли, а погода была хреновая) Слух о нашем великодушном раскаянии тут же облетела все село и отношение к нам переменилось.
В этом селе было песцовое хозяйство, которое не приносило большой прибыли, так как мех у песцов не очень хорош, а выделка грубая, и четыре вельбота, на которых охотились на моржа. Этим в основном и кормились. Был один продуктовый магазин с бакалеей, оставшейся с советских времен, и небольшим запасом таких дефицитных товаров, как картошка, лук и мясо. Молочных продуктов, яиц и овощей-фруктов практически не было. Мы сразу попали в разряд привилегированных покупателей. По пятницам взрослым жителям села под роспись разрешалось приобрести одну бутылку алкоголя. Мы прилетели во вторник.
После посещения почты отправились знакомиться с охотниками на моржей, и тут выяснилось, что три из четырех вельботов, те, что с японскими моторами, несколько дней назад отправились в Провидения за телом пресловутого эскимоса, но из-за бури были вынуждены остановиться в соседнем селе, и только один, с нашим российским, старым мотором, остался в Энмелене. Так судьба связала нас командой самого ненадежного вельбота. Мы подружились с его капитаном Николаем, командой из трех человек и женой Николая – библиотекаршей Галиной. Николаю с Галиной было около 30, хотя с зубами уже большие проблемы. Но они, по крайней мере, были еще живы и здоровы. Помню, как Галина показывала мне выпускную фотографию. «Этот пьяный лег зимой на дороге и попал под вездеход, этот застрелился, потому что не мог работы найти, эта от любви с сопки спрыгнула, а эта слишком много по могилкам ходила и пила там. А там ведь холодно». И так почти полкласса.
Галина угощала нас местными деликатесами: замороженным китовым салом и кашей из травы, что растет в тундре, брала с собой в тундру, показывала, где грибы, где морошка, объясняла, что если ешь-пьешь в тундре, первый кусок и глоток надо отдать хозяину тундры. Она показала нам древние и более современные захоронения. Надо сказать, что такие села как Энмелен живут еще более традиционной, полной суеверий жизнью, чем чукчи-оленеводы. До 60-х годов прошлого века местных жителей хоронили на сопках, без всяких гробов. Обкладывали тело камнями, а в изголовье клали тот предмет, который ярче всего характеризовал род деятельности покойного. Если звери и птицы быстро съедят тело, значит, покойный был хорошим человеком. И в наши дни похороны сильно отличаются от современных представлений. Но об этом несколько позже.
После звонка вертолетчикам погода стала налаживаться и уже на следующий день мы смогли выйти в море. По утрам моржи и дельфины подплывали очень близко к берегу. Но, когда мы выходили на охоту, надо было отдаляться от берега на 500-800 метров. Впереди стоял рослый Гена и, увидев добычу, зычно кричал «Моржа!», топая той ногой в рыбацком сапоге, по борту которой была замечена добыча. Затем шло преследование добычи, ее отстрел и, наконец, бросали гарпун и подтягивали моржа к лодке. Добыв одного-двух моржей мы возвращались на берег, где нас ждали сельчане с ведрами и острыми ножами и топориками для разделки туши. Здесь тоже был обязательный ритуал. При разделке извлекалась и резалась на куски сердечная мышца, которую мы все должны были тут же поедать в знак уважения к племени моржей.
В четверг вернулись вельботы с японскими моторами. Но вертолет с эскимосом все не летел и не летел. Мы уж все глаза проглядели. И только в субботу мы увидели в небе вертолет, бросились со всех ног к площадке, где он обычно приземлялся, увидели, как из него извлекли долгожданное тело, но увидели и другое – на его место в вертолет внесли другое тело. Оказалось, что в пятницу, после выдачи бутылок народ передрался и один парень так пострадал от удара по голове, что впал в кому. За ним и был выслан вертолет МЧС, который заодно прихватил несчастного эскимоса.
Тут бы его, казалось, уже и похоронить! Но нет, на все своя традиция и нам посчастливилось стать свидетелями ее соблюдения. В дом покойного приходят гости и шаман. Пьют чай, едят печенье. Покойничка тоже не забывают – подкармливают. Потом шаман надевает ему на шею шнурок и поднимает голову. Если голова кажется ему тяжелой, хоронить рановато. На третий день голова эскимоса показалась шаману достаточно легкой, и он повел с ним дружескую беседу. Главной целью беседы было выяснить, на какой сопке он хочет быть похоронен, и чьи могилки ему хотелось бы видеть по соседству. Покончено и с этими формальностями. Тело кладут в гроб и на грузовике, с музыкой везут на сопку. Финальная сцена на сопке. Шаман делает эскимосу вскрытие, чтобы убедиться в причине смерти, затем кое-как зашивает, но, словно в отместку, перерезает сухожилия на руках и ногах. Это, чтобы несчастный эскимос никогда не вернулся в родную деревню.
А между тем, у нашей командировки осталась только одна важная цель – побывать на Руддерском лежбище моржей. В это время года там должно быть до 700 особей. На вельботе до Руддерской косы плыть несколько часов и председатель совхоза настоятельно советует нам воспользоваться вельботом с японским мотором. Но Танигава верен законам дружбы и даже слышать не хочет о смене вельбота. Тогда председатель предлагает компромиссный вариант: мы плывем на своем вельботе, но для подстраховки в спасательных жилетах и в сопровождении трех остальных вельботов. Мы согласны.
Однако, когда в 9 утра, как и было договорено, мы выходим на берег, становится ясно, что жизнь опять внесла свои коррективы. Мотор нашей лодки поломался (что случается с ним нередко), он не заводится. Ремонт продолжается до часу дня. За это время остальные вельботы, утомившись ожиданием, выходят на охоту. И мы выплываем в гордом одиночестве, но в расширенном составе, потому что члены команды прихватили в это путешествие несколько детей. Часам к пяти добираемся до лежбища. Разговариваем с учеными, которые ведут наблюдение за моржами, потом очень осторожно приближаемся к моржам. Если их вспугнуть, может начаться неконтролируемое движение, и часть моржей будет раздавлена собратьями. Зрелище, конечно, фантастичное. Но вот съемка окончена, и мы возвращаемся к вельботу. Ученые со станции наблюдения предлагают нам переночевать, но мы решаем вернуться в Энмелен.
Где-то на полпути начинается буря. Вокруг быстро темнеет, лодка наполняется водой, которую мы с помощью детей непрерывно вычерпываем. И чукчи и эскимосы предпочитают в таких ситуациях мало говорить и улыбаться. Мы следуем их традициям. Но тут глохнет мотор и это очень некстати. Поверхностный осмотр показывает, что дело-то простое, бензин кончился. Начинают искать шланг, шланга нет. То ли забыт, то ли потерян. С лиц нашей команды сползают улыбки. Берега не видно (они говорят, что это даже хорошо, потому что нас не разобьет о камни). Температура воды примерно плюс четыре градуса. Танигава впервые за все путешествие спрашивает у меня, хорошо ли я плаваю. Я тоже впервые за все
путешествие честно отвечаю, что хорошо плаваю только одним стилем – топориком. Тогда он произносит сакраментальную фразу: «Ну что ж, я верю только в Mother Nature, давай ей молиться». Я, в ту пору еще некрещеный человек, согласна на любые формы сотрудничества с потусторонним миром. По словам Танигава, за последние минуты жизни надо просто вспомнить основные жизненные вехи и пожелать здоровья и счастья всем близким. Я усердно выполняю его наказ, не забывая посылать ободряющие, но довольно жалкие улыбки перепуганным детям.
Но тут наш капитан находит выход из тупикового положения. Он заливает бензин в мотор без шланга, прямо из ведра, лишь бы хоть что-то попало. И мотор заводится, и мы долго и упорно плывем, и часа в два ночи выбираемся на знакомый берег и ступает на него наша стопа человеческая. И я впервые понимаю жизненную правду строк – «Моряк вразвалочку ступил на берег».
А после этого уже только долгое, но вполне безопасное ожидание вертолета. Последним штрихом в этом трудном путешествии стал маленький инцидент на пароме, который вновь перевозил нас через лиман к аэропорту Анадыря (в Анадыре надо было напоследок встретиться со специалистами). Уже загружен весь багаж, но Танигава хочет еще что-то снять напоследок. А паром, между тем, начинает отчаливать, и я со всей своей немалой дури бросаюсь на острый борт и ору: «Стойте! Японца забыли!» Японца благополучно берут на борт, а я стою в рваной окровавленной куртке с разодранными вдрызг ладонями. Но это поправимо. В аэропорту выбрасываю многострадальную чукотскую куртку и покупаю в ларьке какой-то китайский ширпотреб, чтобы долететь до Москвы. До сих пор, когда меня спрашивают о самой любимой командировке, я уверенно отвечаю: «Чукотка, сэр!»
Март 2008г. наверх