Эта шестиметровка в кирпичной хрущёбе-пятиэтажке повидала много…
Давным-давно, в другом веке, в другой жизни, при советской власти в организациях и учреждениях существовал добрый обычай: давать жилую площадь нуждающимся активным, перспективным работникам. Сейчас принято ругать «хрущёбы», но нельзя не признать, что их строительство было важным моментом ушедшей эпохи. Обретение нового жилья в то время рассматривалось как первый шаг, сделанный тысячами людей, к свободе.
Всё круто изменилось с процессом продвижения общества к рынку, который выплюнул вместе с плевелами и зёрна хорошего… Многие очередники, до последнего упрямо верившие в справедливость, десятилетиями ждавшие квартир, остались ни с чем: в домах-развалюхах с новыми обещаниями представителей власти, с карманами, методично выпотрошенными инфляцией, ворами-начальниками, с демагогами, высокомерно рассуждающими с телеэкрана о том, в какой валюте выгоднее хранить деньги…
Что ни говори, а две комнаты на втором этаже трёхкомнатной квартиры на краю тогдашней, конца пятидесятых годов, Москвы, казались Васькиной семье раем после «пенальчика» коммуналки на четверых. «Пенальчик» представлял собой половину небольшой комнатки.
В новой квартире отдельную шестиметровку занимала соседка, женщина преклонных лет, одинокая, культурная, тихая, как мышка, её звали Софья Марковна. Между собой родители величали её Софочкой, а дети – МаркОвна, ударяя второй слог, из-за пристрастия к морковному соку с молоком. Через несколько лет соседка уехала к сестре в центр.
Василёк, старший из детей, оккупировал освободившуюся комнату. Чудная комнатка! Звукоизоляция мировая! Василий затыкал уши ватой, включал приёмник собственного изготовления и, не слыша родительских нравоучений, занимался. Ему надо было готовиться в институт. Отвлекала лишь природная лень. Она беспардонно и настойчиво управляла его взглядом, блуждавшим за окном, неизменно упиравшимся в дорожку, по которой вечно сновали то дети – в школу – из школы, то озабоченные люди – на службу и домой, то собаководы со своими питомцами.
Василий поступил на вечернее отделение вуза. Молодой человек был неглуп. Кое-что ловил налету. Небольшой багаж, вынесенный им из школы, помогал на первых порах бороздить глубокие «институтские воды». Парню, не склонному к постоянной работе, приходилось делать домашние задания на службе, что не разрешалось, поэтому подготовка к занятиям проходила урывками «на коленях», в обеденный перерыв, по воскресеньям и субботам. Это угнетало. Перед зачётами и экзаменами он усердно, поддерживая себя крепким кофе, занимался днём и ночью неделю-две. И, как ни странно, сдавал их. Успехи молодого человека позволили ему перевестись на дневное отделение.
Да, дневное, это Вам не вечернее. Все иное: и отношение преподавателей к студентам, и окружение – сверстники. Педагоги не снисходили до поблажек. «Пришёл учиться – учись!»
Василий почувствовал интерес к учебе. Но трудности снежным комом росли, и он вынужден был подолгу просиживать в библиотеке, где познакомился с Валентиной. Все началось с бартера. Он ей – курсовой по электронике, она ему – реферат по философии.
Небольшие розовые букетики на стене шестиметровки с интересом наблюдали за развитием их романа. Она приезжала к нему, и хлебосольная бабушка, улыбаясь, потчевала молодежь кофе с молоком, к которому неизменно подавался собственный яблочный пирог.
Если бабуся отлучалась за хлебом в магазин, то молодые, шалея от неожиданной свободы, целовались напропалую, чуть приоткрывая завесу тайны… А Ленин, с дедова портрета над письменным столом, хитро улыбался. Минута, и улыбка вождя утыкалась в розовые букетики на обоях: ни свидетель, ни помощник, ни судья Василию не требовались.
Окончив институт, Василий и Валентина поженились и уехали по распределению. Шестиметровку заняла сестрица Василия, ученица десятого класса.
Отработав положенное время, брат вернулся домой, но без жены. За три года он хорошо успел разобраться, и в изменениях её настроения, и в истоках истеричности. Ему вовсе не хотелось коротать совместную жизнь со стервой. Любовь постепенно перешла в жалость, жалость – в досаду, досада – в равнодушие.
Родители переживали, что семейная жизнь сына не складывалась, но убеждали его: «Какие твои годы, сынок! Встретишь ещё женщину по сердцу!»
Как-то летом отца увезли на скорой. Сделанная операция, казалось, сняла физическую боль, но морально что-то давило изнутри. Он знал, что безнадёжно болен, и, на всякий случай, держал в запертом верхнем ящике стола свое последнее письмо. Ни благополучный исход операции, ни перевод в другую палату, ни заверения врачей о том, что им удалось добиться для него места в санатории, не давали ему покоя. Он смертельно устал от жизни, от бесконечной борьбы за собственное здоровье, за квартиру, за Васькину успеваемость, за внедрение новой техники, за подписку, за инвалидность, за работу…
Отец взял книгу, глубоко вздохнул, прощая всех, и ощутил зов Высших Сил. Лицо отразило покой, ещё минута, и он улыбнется, но мир уже не увидел той заразительной улыбки, ибо ни тело, ни душа ему уже не принадлежали…
Похоронив отца, Василий запил. Не взирая на увещевания матери, он всё свое свободное время тратил на это занятие. Под действием спиртного менялся характер. Из нежного и ласкового сына он превращался в злобный замкнутый «огрызок».
Не заставили себя ждать друзья. Так было и в тот день, когда произошёл пожар. Он начался именно с шестиметровки, враз. Отрезвевшим сотрапезникам удалось самостоятельно выбраться на улицу, по дороге напяливая на себя тёплые вещи, т.к. за окном стоял декабрь. Пожарная машина поливала комнаты без остановок. Пожар потушили. Два молодых парня-огнеборца в просторных одеждах проверяли, нет ли где еще очагов возгорания. А Васька с удивлением наблюдал как бегали огоньки карманных фонарей… После ухода пожарных он не досчитался часов, как наиболее доступных предметов. Причем, у электронных – искать розетку было некогда – шнур просто «откусили».
Получив страховку, хозяин худо-бедно отремонтировал жилище. Пока не было стёкол в окнах, мать приютили знакомые. Скоро ей стало невмоготу «на чужих хлебах», и она ушла на родное пепелище.
Разведясь с женой, Василий почувствовал свободу, от которой трезвел, как после долгого похмелья. Ему хотелось общения, женской ласки, заботы. Но новые знакомые, либо «тянули» деньги, либо использовали его в качестве дармовой рабочей силы.
А он, ослеплённый новым увлечением, мчался за город, «к черту на куличики» строить чужую дачу, копать огород новой знакомой, хозяйство которой без мужика находилось в разоре. Очередная пассия выдавала ласки нехотя, под расчёт.
Как морская вода, обмывая, обкатывает камушки, так и Василий с течением времени становился мудрее, начинал извлекать опыт из ошибок и покидал очередную даму сердца.
В отремонтированную шестиметровку вселилась матушка Василия – интересная дама, даже на восьмом десятке, не утратившая женской привлекательности, благодаря чуть фиолетовой копне седых волос и лучащимся зелёным глазам, ещё способным заставить учащенно биться чьё-то сердце. Не скандальная, интеллигентная, но острая на язык женщина. Она смотрела телевизор и перечитывала домашнюю библиотеку.
Все бы ничего. Да с недавних пор донимала головная боль. А тут и вовсе, случайный телефонный звонок вывел её, уравновешенную и спокойную, из себя. Она упала, ударившись головой о батарею. Сына не было дома. Дочь давно вышла замуж и уехала, будто на другую планету. Виделись редко.
В отсутствии сына матушка пыталась подняться, набивая синяки и шишки, помня прописную истину о двух лягушках. Ей бы отдохнуть, силы поберечь, с мыслями собраться, но она с завидным упорством продолжала «взбивать масло в своём стакане» – шестиметровке. Телефон звонил и звонил с короткими перерывами. Дети, почувствовав недоброе, забеспокоились. Звонили в дверь соседи, и она, превозмогая боль, пытаясь заглушить лай собаки, с которой её оставил сын, прокричала, что упала и не может подняться. Приехал Василий. Уложил мать на постель.
Скорая. Врачи. Уколы. Пилюли. Мази… Жизнь превратилась в клокочущий океан ни на минуту не стихающей боли. Худеющее тело, а с ним и душа, как птенец, пробующий крылья, постепенно отгораживались от мира невидимой завесой того нового знания, которое не ведомо здравствующим, но понятно только медленно умирающим людям.
Дети напрасно верили в выздоровление. Мать таяла на глазах, и все их усилия не приносили улучшения, а доставляли дополнительные страдания. Ей просто хотелось покоя! Дома среди близких людей было легче. Если бы дети решили положить её в больницу, то она рассматривала бы это, как предательство. Будучи в разуме, она понимала, эскулапы отказались от неё ради статистики. Она не исключала возможность подмены снимка ушибленной ноги.
Терпеливая молчунья, по жизни,– мать не хотела огорчать детей, надеявшихся поставить её на ноги. Временами она долго смотрела то на сына, то на дочь пронзительным взыскующим взглядом, в немом крике которого был только один вопрос: «Сколько мне еще мучиться?!» Была великая мудрость в том, что, осознавая неотвратимость ухода и усмиряя неутолимые желания дышать, жить, любить, она достойно несла свой крест, покорно подчиняясь неизбежности.
За всё на свете надо платить: за ошибки, за удовольствия, за мнимую роскошь греха – здоровьем, благополучием близких людей, угрызениями совести. Хорошо, если у Высших Сил нет на уме сотворить полномасштабное бедствие на планете вашей жизни, и Они ограничиваются незначительными мелочами: простудой, двойкой в дневнике ребенка, прорывом трубы у соседа сверху. Пусть это избавляет вас от больших потерь и переживаний…
Март, 2006