Тот утренний час,
когда фонари вот-вот
схаркнут желчь в морду Солнца.
И толп плоти скоро натолпят улицы.
Ты тянешься...
тянешься за мундштуком.
Вчера зеленоглазая фея,
фея Морфея сегодня.
Шерсть чёрная-кот греет,
на исподнем исподнее…
Жизнь на тебя бы выменял.
Что мне в твоём имени?
Отзвук мне звонкий в имени
ласковый в сердце отзыв.
Я вот смог себя вывернуть
в нежность,
как в штанах облако,
стали сплошные губы-кливеры,
высушены за ночь, вобла как.
Ты начинаешь ластиться.
Оттепель!
ветер выл ещё.
Слёзы застыли, наст лица,
весь исцарапаясь, вылощу.
Не намерена делиться ты?
А я всю тебя возьму.
Не делись.
Всё мне 1-му-1-му-
это рук моих номер одиннадцатый.
На моих раскатистых плеч
турели
металлическая и крупная
взгромождена стволом речь-
артиллерия,
Дуло
рта с ободом губ на ядра
слов не скупится, на войско
гула
и звуков.
Ядра слов моих посвистывают-свистят,
разрываясь над
твоей головушкой на крошки
букв.
Виньетится твоих чулок
орнамент вычурный
по мне,
как плющ ядовитый
кучерявится,
веригами сковывает.
Яд вериг вычернил
приятно до одури.
Пусть вечно зар-я’звится.
На ветру морском грубого города
голоса в стихах автоматических,
шуршит речка Чёрный Смород да
певцов пернатых трели птичатся.
А не вольно ли нам так куражиться -
из брода в омут, из омута в брод опять?
То ли ежевичной, то ли гранатовой кажется
застывшего в игристой винной позе
восхода прядь
каждая, каждая, каждая с каждой схожа.
Все лампы вокруг лопнули или вспороты,
эти лампы вокруг не льют световой заразы;
на наши лица и за наши вороты
каскадируют, сверкая,
голубые топазы
жаждая, жаждая, жаждая нашей кожи.