Уходя, оставлю свет... О Петре Вегине

УХОДЯ, ОСТАВЛЮ СВЕТ...
________________________О жизни и творчестве ПЕТРА ВЕГИНА


ПАМЯТИ ПОЭТА

 

Пётр ВЕГИН - замечательный русский поэт, прозаик, переводчик, художник, удивительно яркий, щедро одарённый талантом человек - скоропостижно умер 10 августа 2007 года в Лос-Анджелесе. Похоронен Пётр Вегин был в Лос-Анджелесе 27 августа 2007 года на кладбище при Белой церкви на Голливудских холмах. Его отпевали в этой же церкви. Знаменательно, что в последний путь Пётр Вегин уходил из дома, где располагается музей знаменитого американского поэта 19 века Генри Вэдсворфа. Бюст Генри Вэдсворфа, установленный в вестибюле церкви, без слов проводил известного русского поэта, носившего звучное имя - Пётр Вегин

 


 ПЁТР ВЕГИН 

 (1939 - 2007)
 

 

      Сегодня его по праву можно назвать большим поэтом современности. Судьба его не проста и трагична - как часто бывает у поэтов. Поэт- шестидесятник, его звездное время пришлось на те самые шестидесятые годы.
Он собирал в 60-е - 80-е годы огромные залы любителей поэзии и был известен в СССР почти так же хорошо, как Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко и некоторые другие поэты того поколения. В 70-е годы он стал автором стихотворений, имевших хождение в самиздате. Множество бардов исполняют сегодня песни на стихи Петра Вегина. Он автор слов прекрасной бардовской песни  "Светает от твоих волос, светает... ","Уходя,оставлю свет..." и многих других песен, которые остались любимыми, до сих пор звучат на кухнях и возле походных костерков...               
...

В советский период творчества Петр Вегин издал книги стихов «Притяжение» (1964), «Винтовая лестница» (1968), «Переплыви Лету» (1973), «Лет лебединый» (1974); «Зимняя почта» (1978), «Над крышами» (1979). По сей день многие песни, написанные на стихи Петра Вегина, исполняются на бардовских слетах.  Его стихи и песни на его тексты стали практически народными - хотя имя Петра Вегина старались не упоминать. Это было связано с тем, что в 1989 году поэт неожиданно для всех сначала уехал на преподавательскую работу, а затем и эмигрировал в Америку. Стал так называемым «невозвращенцем»... В то время это считалось страшным грехом советской действительности...
Доходило до курьёзов. Как-то в одном из городов, у подножия одного из памятников Высоцкому (в облике Жиглова из фильма «Место встречи изменить нельзя» высекли надпись: "Соплеменники, окажите честь: зачеркните "был" - напишите "есть"!". Автор этих строк не указан. Не сочли нужным. Эти строки принадлежат Петру Вегину.

 
...
               

...Петр Викторович родился в 1939 году в Ростове. О своих корнях он писал так:

"...мой дед по матери был полковником белой армии, его следы потерялись в Крыму. Я много раз бывал в Румынии, Югославии, пытался через церкви русские разыскать его следы, но нигде ничего не находил. По линии отца наш род идет от довольно известных армян - я по отцу армянин. Дед был очень известным священником армяно-григорианской церкви, который после геноцида 1915 года через Баку бежал в Ростов. У нас в семье старались не вспоминать, даже не упоминать его имени. Потом из каких-то оговорок, недомолвок я мог предположить, что дед был человеком крутого нрава, кстати, тогда он уже ушел из священников - этого требовала его женитьба на моей бабке, которую я никогда не видел. Я думаю, что он порезал какое-то количество турок, поэтому должен был бежать, чтобы самому не быть убитым.В Ростове я и появился на свет..."               

...

В Америке жизнь поэта складывалась не сладко... Как-то один из литераторов, Герман Гецевич, заметил: «Помимо девяти реально существующих муз, у Петра Вегина была ещё одна, десятая - муза Совести, и он поклонялся ей не меньше, чем Эвтерпе....» Бескомпромиссный в вопросах литературы, в вопросах свободы и достоинства поэта, Вегин был неудобным для многих - как для тех, кто остался на родине, так и для тех,  кто нашёл в Америке большие возможности для жизненного успеха и комфорта.  Поэт страдал от ностальгии по родной земле, по привычному его русскому уху языку. В отличие от многих эмигрантов, в то время злословящих в адрес бывшей родины на каждом шагу, Вегин до конца дней хранил нежную привязанность, восторженное отношение к своей стране, к русской речи:

Целую руки твои,
                Русская Речь,
на которых ты качала своих поэтов.
Не твоя вина,
что не всех сумела сберечь -
так бывает у матерей многодетных.
 
Молюсь,
чтобы ясными оставались твои глаза.
Целую подол
                твоего свободного платья.
Только б во имя твоё
продолжали творить чудеса
младшие братья!
 
Тки своё полотно,
                одевай века!
У тебя время истине учится.
Молода не по возрасту,
и работа тебе легка.
Ты, наверное, Троеручница!
 
Ни венца на тебе дорогого,
ни золотом шитых риз.
Полушария мало для твоего пьедестала!
На тебя я потрачу
                всю мою золотую жизнь,
лишь бы ты
                мёртвый лоб мой
                поцеловала...

...

Он был скромным человеком. Многие отмечают удивительный, редкий дар Вегина - не выпячивать свой талант, не кичиться ни статусом поэта, ни своим мастерством. Он обладал удивительным даром видеть, слышать собеседника, отодвигая себя на второй план. Ни в воспоминаниях, ни в интервью он никогда не говорит о себе - всегда о тех, с кем его сталкивала жизнь. За это его очень любили - и при жизни, и после...
Конечно, Пётр Вегин страдал от внутреннего непонимания, от внутреннего несогласия с тем, что видел вокруг себя. Собственно, любой талантливый, по настоящему одарённый талантом и совестью художник не может быть сытым, довольным и равнодушным к тому, что происходит вокруг... Пётр Вегин, как и любой настоящий поэт, был человеком с оголёнными нервами, с обострённым чувством справедливости и несправедливости.  Мир таких людей не жалеет и не прощает этого врождённого благородства - неравнодушия...

 
Не виноват, но чувствую вину,
когда рыдает кто-то по соседству,
чужое горе так берёт за сердце,
что собственную в нём ищу вину.
                (Пётр Вегин)


В 1990, будучи профессором Университета Индианы (Блумингтон), он заново начинает писать свой роман-эссе «Опрокинутый олимп», так как в дороге из России в Америку материалы к роману таинственным образом исчезли. Наброски к нему были сделаны ещё в Москве...

*В беседе с Юрием Марьямовым, опубликованной в журнале «Iностранец» 15 мая 2004 года, Пётр Вегин так описывает судьбу своего романа:
 
- Я был приглашен в международную писательскую программу при университете штата Айова. Они до этого меня приглашали трижды, но ГБ не выпускало. Всё это время я был в контакте с дирекцией программы, это мои хорошие товарищи. И они пригласили меня в четвёртый раз. Я пришёл в СП с приглашением, в то время я уже жил с дочкой, без жены. Говорю: так и так, лечу только с дочкой. Ах, как же так, ты будешь там один?! Я говорю: ребята, если я здесь справляюсь один с дочкой, то там тем более справлюсь. Здесь мне нужно было бегать утром за молоком, вечером за творогом, дочке в то время было шесть с половиной лет.
Визу дали нам обоим. Честно признаюсь: на тот момент внутренне я для себя решил, что еду в один конец. В романе есть об этом страницы. От Лондона до места назначения, штата Айова, мы летели на американском самолете, билеты меня ждали в Лондоне, там я в последний раз увидел два своих больших чемодана - больше я их никогда не видел. Там были все мои дипломы, куча фотографий, очень ценных для меня книг и черновая рукопись этого романа. Университет обратился с письмом в компанию PanAm, те пообещали, что будут искать в течение года, ничего они не нашли. Я думаю, что можно было бы найти, если бы не было здесь какого-то злого умысла. Любой багаж находится рано или поздно, я много летал за границу, в соцстраны, в Румынию, Венгрию, тогда тоже пропадали багажи, но через два-три дня находились. Здесь год не могли найти. Прислали мне компенсацию - по 600 долларов за каждый чемодан. Что было делать? Значит, судьба велит писать всё заново. И я потихонечку начал по новой. Может быть, к лучшему. Тот, как мне сегодня кажется, был несколько вычурней, там было меньше хроники, больше литературы, а я преследовал иную цель, не литературную. Начал с главы о Володе Высоцком. Поначалу был большой соблазн дать всем какие-то клички, реальные или вымышленные, но потом я понял, что это ни к чему, надо писать, называя людей, героев моих воспоминаний, настоящими именами. Вот так, с длительными перерывами, я писал книгу десять лет.
 

Об этом романе он говорил сам: «Это - исповедь о моем времени, о людях, с которыми мне выпала честь идти рядом по жизни, о друзьях и товарищах, художниках и поэтах, о наших хитромудрых отношениях с властями, о тайном и явном противостоянии КГБ, о девушках, которых мы любили и прекрасней которых никого не было и нет. Василий Аксенов, Булат Окуджава, Борис Слуцкий, Эрнст Неизвестный, Иосиф Бродский, Андрей Вознесенский, Юнна Мориц, Павел Антокольский, Евгений Винокуров, Варлам Шаламов - о тех, кто составил славу нашего времени, об их нелегких и зачастую трагических судьбах...»

Проработав год преподавателем университета, по окончании программы Пётр Вегин принимает решение остаться в Америке. Хотя близкие друзья его знали, что он вряд ли вернётся - в частности, Иосиф Бродский, василий Аксёнов - предвидели его эмиграцию. Причина - здоровье дочери, маленькой, тяжело больной девочки, которую поэт вырастил один, без её матери. Он купил машину и поехал с ребёнком в Лос- Анджелес. Там он работал в еженедельнике «Панорама». За этот период вышли его сборники стихов: «Созвездие Отца и Матери» (1981), «Вальс деревенской луны» (1983), «Серебро» (1984), «Избранное» (1986), «Мастерская» (1989); «Раненая роза» (1989). Он переводил стихи поэтов США, Латвии, Армении, Украины, Грузии, Литвы, публиковался в журналах «Вестник РХД», «Октябрь» и др., издал книгу мемуарной прозы «Опрокинутый Олимп. Роман-воспоминание». Принимал участие в различных творческих бизнес-проектах. К сожалению, жизнь его складывалась трудно и не вполне благополучно. В последние годы жизни он выпускал альманах «Зеркало» и готовил к изданию Антологию поэзии. Писал картины и участвовал в выставках. Но по нелепой, трагической случайности в его квартире незадолго до смерти произошёл пожар, унёсший все архивы, картины...  Вероятно именно этот, последний и самый чувствительный жизненный удар поэт не смог вынести, он так и не оправился после него. Удивительно то, как поэт в буквальном смысле предрёк тяжёлые события своей жизни в любимом читателями его стихотворении « Уходя, оставлю свет в комнатушке обветшалой...», и в его гениальном стихотворении «Главный эксперимент Хлебникова»:

Уходя, оставлю свет
В комнатушке обветшалой,
Невзирая на запрет
Правил противопожарных.
У любви гарантий нет -
Это очень скверно, братцы,
Но, уходя, оставьте свет
В тех, с кем выпадет расстаться!
Жаль, что неизбежна смерть, 
Но возможна сатисфакция:
Уходя, оставить свет -
Это больше, чем остаться.
                (Пётр Вегин)



ГЛАВНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ ХЛЕБНИКОВА
 
Требуйте от поэта
                что невозможно от требника!
Будущего времени космический агент,
бесприютный на земле Велимир Хлебников
ставил главный свой эксперимент.
 
На степном полустанке,
                где ни печки-лавочки,
от ледяного ветра индевела полынь,
замерзала женщина,
и Хлебников из наволочки
жёг свои рукописи - превращал в теплынь.
 
Рукописи, в которых завтрашнего гены,
чудо слова русского, которое бог.
Обогрейте женщину,
                если вы - гений,
подожгите рукописи у её ног!
 
На снегу согрейте белую лебёдку,
запалите рукописи, сметав в стог.
Если не спасёт её и её ребёнка,
То какое ж, к чёрту, ваше слово - бог?!
 
Наволочка, где вместо мятой подушки
набиты пламенные черновики -
вот что такое Поэзия.
                Чтоб не мёрзли души,
да будут огню наши строки легки!
 
Испытаем, братия, стихи наши без трусости.
Вечный огонь беспощаден и свят.
Хорошо горят гениальные рукописи.
Плохие рукописи не горят.
                (Пётр Вегин)

...

По воспоминаниям современников, Вегин был бескорыстным, отзывчивым и добрым человеком. Но в то же время - честным и бескомпромиссным в вопросах творчества. Был абсолютно чужд зависти и всю жизнь хранил в себе удивительную способность восхищаться чужими текстами, любить поэзию других авторов. Никогда не жалел тёплых слов в адрес талантливых собратьев, помогал чем мог - от публичных добрых слов (а влияние рекомендации Вегина было огромным) - до публикаций в солидных поэтических изданиях. Никогда не позволял себе льстить в адрес плохих стихов - это во многом осложняло его взаимоотношения с литературной средой, в которой, чего греха таить, по настоящему талантливых литераторов, каким был Вегин, единицы...

Пётр Вегин общался с лучшими представителями русской культуры ещё в то время, когда их имена не были «освящены» славой и признанием - например, с Владимиром Высоцким. Тогда, в Москве, Высоцкого не признавали поэтом. Высоцкий много лет мечтал издать свои стихи отдельной книгой. Он очень надеялся на поддержку Роберта Рождественского и других «шестидесятников». Но реально ему помог лишь Пётр Вегин, включивший как-то одно из его стихотворений в сборник «День поэзии». Другие мэтры лишь обещали своё содействие... 
Первым прижизненным изданием своих стихов в журнале «День поэзии» Высоцкий обязан Петру Вегину, который употребил всё своё влияние и связи, и добился публикации...
Вот как описывает эту ситуацию сам Пётр Вегин в одном из американских интервью:

М.Ц. - Вам известна история публикации стихотворения Высоцкого в "Дне поэзии"?
П.В. - Конечно! Я, может быть, нескромно, но горжусь тем, что был единственным, кто напечатал Высоцкого при жизни. Это было в 1975-м году, я тогда был составителем сборника "День поэзии", а покойный Е.Винокуров - главным редактором. Несмотря на большую разницу в возрасте, мы дружили и были на "ты".
Я тогда пришёл к Винокурову и сказал:
- Надо попытаться напечатать Высоцкого. Ну, кто, если не мы?
Он согласился, сказал мне:
- Давай попробуем. Сделаем вид, что мы не знаем, кто такой Высоцкий. Обманем там, в издательстве.
Володя уезжал тогда на съёмки и передал подборку стихов Белле Ахмадулиной. Передать мне у него уже не было времени, а с Беллой они чаще виделись, близко дружили.
Нам удалось тогда опубликовать большое стихотворение, из которого главный редактор издательства две строфы всё-таки вырезала. Но Володя всё равно был доволен, что его опубликовали...

27.08.1993 г. и 29.06.2005 г.
Беседу вёл Марк Цыбульский (США)
(Copyright © 2005)

...

Воспоминания большинства настоящих, больших и не очень больших литераторов, читателей и просто людей, которым довелось соприкоснуться с Петром Вегиным, отличаются теплотой... У Петра Вегина была трудная жизнь - судьба поэта всегда полна неоднозначностей. Ещё в Москве было опубликовано стихотворение поэта, которым он - через много лет - ответил всем, кто пытался и до сих пор в мемуарной литературе судачить о нём:

У любви гарантий нет...
Нет надежных пьeдесталов.
Рядом с нами жил Поэт,
А теперь его не стало.

Как он жил - рассудит Бог,-
Нет святых и непорочных...
Жизнь Поэта лишь подстрочник
Для его звенящих строк.

Успокоится молва,
Журналисты сыщут прочих...
Станут выпуклей и четче
Прозвучавшие слова.

Кто вовеки не забыт...
От кого остался прочерк...
Ведь Поэт лишь переводчик:
Он над рифмами корпит.

И не слыша укоризн,
Так и сяк глаголы вертит,
На скупой язык бессмертья
Переводит нашу жизнь...

...

Из воспоминаний Анатолия Берлина, русского поэта из Лос-Анджелеса, тесно общавшегося с Петром Вегиным в эмиграции:

Жизнь этого известного служителя литературного цеха, долгие годы являвшегося Секретарём поэтической секции Москвы, поэта, прозаика, художника и, несомненно, талантливого человека наилучшим образом можно определить коротким словосочетанием, послужившим названием его последнего романа. «Опрокинутый Олимп»... Друг и соратник Иосифа Бродского, Василия Аксёнова, Андрея Вознесенского, Беллы Ахмадулиной, Юнны Мориц и многих, многих других, Пётр Вегин прожил бурную жизнь, полную заслуг, терзаний его ранимой души, ошибок и падений, которых ему не суждено было избежать. Ушёл из жизни, боготворя свою дочь, оставив долги и память о себе, как о добром, тёплом человеке.
Последние восемнадцать лет он провёл в эмиграции. Но тёплый калифорнийский климат не согрел поэта. Нервный и порывистый, как и его стихи, он пытался выиграть неравный бой с грозными противниками: болезнью дочери, невостребованностью своего поэтического дарования, языковым барьером, отсутствием какой-либо другой, «кормящей» профессии... Не получилось! Эмиграция опрокинула его Олимп...

...

Из воспоминаний  Аршака Тер-Маркарьяна:

Щуплый, как подросток (таким сохранился до сегодняшних дней), Петр Мнацаканян, с пухлыми негритянскими губами, похожими на спасательный круг, жил в Ростове-папе напротив трамвайной остановки, на втором этаже, в тесной коммуналке с отцом-армянином, русской мамой и красавицами сестрами-близнецами, которых всегда путали и соседи, и сами родители...
     Окончив метеорологический техникум, Петя не поехал по направлению, а писал искренние стихи, которые охотно публиковали комсомольские издания. Годик-другой пообтерся рабочим сцены на областном ТВ и засобирался покорять столицу.
     - Как придумать, Аршак, запоминающийся псевдоним? - жалостливо спрашивал меня, да и других встречных-поперечных собратьев по перу.
     В то время в табачных киосках впервые появились "иностранные" болгарские сигареты "Вега". Да и одноименная звезда подсказала, поэтому я посоветовал: "Дружище, послушай, подойдет такой вариант - ВЕГИН?"
     - Хорошее сочетание!- согласился он со мной и несколько раз вслух произнес: Петр Вегин!
     Прошло время. В журналах "Юность", "Молодая гвардия", в "Литературной газете" замелькали стихи поэта со звучной фамилией...
     В конце 90-х столкнулся с ним на Тверской, у Центрального телеграфа.
     - А, земляк, привет! Улетаю в США. Пригласили читать лекции,- с гордостью сообщил он мне.
     - Скатертью дорожка!
     Недавно человек, приехавший из-за бугра, сказал: "Петя Вегин стрижет кустарники в библиотечном парке..."
     Трагическая все-таки судьба...

...

Из воспоминаний Германа Гецевича:

«Он и в самом деле напоминал подростка, преуспевающего седого подростка, отлучённого от взрослых и больших. В своём романе-воспоминании «Опрокинутый Олимп» («Центрполиграф» - 2001 г.) Вегин с нескрываемой детской обидой пишет о Вознесенском и Евтушенко, как ребёнок, которого обделили вниманием и не взяли с собой покурить за гаражи старшие товарищи. Очень жаль, что для такого поэта не нашлось места в антологии «Строфы века». А ведь Петр Вегин был яркой краской на фоне бесцветных лет и персонажей эпохи застоя. Талант этого поэта выражался в точности глазомера, в живой метафорической речи, в экспрессивности ритмического рисунка. Неистощимое депо метафор. Гигантский комбинат по производству праздничных салютов и фейерверков. Некоторые его стихи и поэмы, особенно свободные по форме, напоминали музыкальные пьесы-импровизации. Это своего рода словесный джаз, где ритм и темп меняются на протяжении текста многократно - от блюза до регтайма. По своей фонетической и визуальной конструкции стихи Вегина созвучны новаторской стилистике Сосноры, что также подтверждает причастность Петра Викторовича определённому футуристическому направлению в русской поэзии:


Я слушаю
эту смуглую музыку,
лежу в одичалом саду,
и кажется мне - она заговаривает
мою беду...


 Благородные проявления его души, его человеческие поступки не могут быть забыты. Вегин первый, кто написал статью о трагической судьбе поэта и киносценариста Геннадия Шпаликова, опубликованную в журнале «Советский экран», первый и единственный, кто напечатал при жизни стихи Владимира Высоцкого «Из дорожного дневника» в «Дне поэзии» 1975 года, правда, без одной строфы. В «Записках шестидесятника» он детально рисует портреты людей, с которыми связана та или иная часть его литературной жизни. Это и Генрих Сапгир, и Иосиф Бродский, и Александр Галич, и Леонид Губанов, и Людмила Копылова...
     Помимо девяти реально существующих муз, у Петра Вегина была ещё одна, десятая - муза Совести, и он поклонялся ей не меньше, чем Эвтерпе. ...»

...

Из эссе пермского литератора Юрия Беликова:

«Этот «олимпиец», как истинно русский поэт, закодировавший в стихах собственную судьбу и умерший в долгах (только не пред Русской речью!), что касается «анатомии поколения», назвал все вещи своими именами. Нам же остается заново, но другим взглядом, перечесть его стихи и услышать последние, выдохнутые там, вдали (или вблизи?) от Родины, трепетно-прощальные, от прочтения которых у меня наворачиваются слёзы:

И, как нищий под забором,
я взываю: - Обнови
души, тронутые мором,
и пошли, Господь, любви
всем, кто страждет безутешно,
кто на троне, кто на дне,
и последнему из грешных
дай, Господь, любви и мне...»

Примечание*** Беликов Юрий Александрович (р.1958), поэт, эссеист, журналист. Окончил филфак ПГУ, отделение журналистики ВКШ при ЦК ВЛКСМ. Работал в областной газете «Молодая гвардия», в редколлегии журнала «Юность», «Комсомольской правде», в настоящее время собкор газеты «Трибуна» (Москва). Автор книг стихов «Пульс птицы» (М, 1988), «Прости, Леонардо!» (Пермь, 1990), публикаций в журналах «Юность», «Знамя», «Огонек». Участник антологии «Самиздат века» (М-Минск, 1997), «Современная уральская поэзия» (Челябинск, 1996) и др.Член жюри «Илья-Премии» (Москва) и редколлегии альманаха «Илья».

 
...

Петр ВЕГИН: Русская душа и русская духовность в изгнании Беседовал Юрий МАРЬЯМОВ


   Поводом позвонить известному российскому поэту Петру Вегину, ныне живущему в Америке, в Лос-Анджелесе, стала недавно появившаяся в Москве его книга «Опрокинутый Олимп. Записки шестидесятника». Книга, жанр которой автор, сам бывший «олимпиец», определяет как роман-воспоминание, - это зарисовки московского литературно-артистического бомонда 60-х - 80-х годов ХХ века: подробности взаимоотношений тогдашних кумиров публики Беллы Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Владимира Высоцкого, Евгения Евтушенко, Иосифа Бродского, Булата Окуджавы, Александра Галича, Василия Аксенова.

   - Начнем по порядку, с того, что твой отъезд не был случайным и неожиданным - так, по крайней мере, можно понять из книги. Как же это все произошло - отъезд и роман?

   - Роман я начал писать еще в Москве, года за два до отъезда. Вчерне он был готов. Не буду уточнять подробностей. Но некоторые бывшие «товарищи» просили меня больше не писать и никому не давать читать куски этого романа. Я, естественно, не послушался. Это был 87-й - 88-й год. Не знаю, их ли стараниями, или судьба так распорядилась, но при перелете в Америку рукопись «потерялась». Дело в том, что мы с дочкой летели через Лондон, Союз писателей взял мне билет только до Лондона...

   - Что значит Союз писателей взял? Это была обычная туристская поездка?

   - Я был приглашен в международную писательскую программу при университете штата Айова. Они до этого меня приглашали трижды, но ГБ не выпускало. Все это время я был в контакте с дирекцией программы, это мои хорошие товарищи. И они пригласили меня в четвертый раз. Я пришел в СП с приглашением, в то время я уже жил с дочкой, без жены. Говорю: так и так, лечу только с дочкой. Ах, как же так, ты будешь там один. Я говорю: ребята, если я здесь справляюсь один с дочкой, то там тем более справлюсь. Здесь мне нужно было бегать утром за молоком, вечером за творогом, дочке в то время было шесть с половиной лет.

Визу дали нам обоим. Честно признаюсь: на тот момент внутренне я для себя решил, что еду в один конец. В романе есть об этом страницы. От Лондона до места назначения, штата Айова, мы летели на американском самолете, билеты меня ждали в Лондоне, там я в последний раз увидел два своих больших чемодана - больше я их никогда не видел. Там были все мои дипломы, куча фотографий, очень ценных для меня книг и черновая рукопись этого романа. Университет обратился с письмом в компанию PanAm, те пообещали, что будут искать в течение года, ничего они не нашли. Я думаю, что можно было бы найти, если бы не было здесь какого-то злого умысла. Любой багаж находится рано или поздно, я много летал за границу, в соцстраны, в Румынию, Венгрию, тогда тоже пропадали багажи, но через два-три дня находились. Здесь год не могли найти. Прислали мне компенсацию - по 600 долларов за каждый чемодан. Что было делать? Значит, судьба велит писать все заново. И я потихонечку начал по новой. Может быть, к лучшему. Тот, как мне сегодня кажется, был несколько вычурней, там было меньше хроники, больше литературы, а я преследовал иную цель, не литературную. Начал с главы о Володе Высоцком. Поначалу был большой соблазн дать всем какие-то клички, реальные или вымышленные, но потом я понял, что это ни к чему, надо писать, называя людей, героев моих воспоминаний, настоящими именами. Вот так, с длительными перерывами я писал книгу десять лет.

   - И сколько лет ты уже в Америке?

   - Четырнадцать. Когда я начал заново писать эту книгу, я еще преподавал в университете русскую литературу, поэзию и грамматику студентам старших курсов. У меня был короткий контракт, всего на год, потом меня пригласили в газету «Панорама» в Лос-Анджелесе. Мы сели с дочкой Катей в нашу первую машину, старенький «Додж-Дипломат», и три дня пилили через всю Америку в Лос-Анджелес. Это было замечательно.

   Закончив этот роман, я стал искать издателя. Кстати, то, что ты знаешь - в твердой обложке - это второе издание. Первое вышло годом раньше, как ни странно, в городе Красноярске. В том издании нет только фотоглавы - редких уцелевших фотографий из моего личного архива с моими комментариями.

   - Фотоальбом в книге очень хорош. Его тоже пришлось восстанавливать?

   - Многие фотографии пропали с концами - они были уникальны, в единственном экземпляре. Какие-то позже прислали мои сестры...

   А потом вдруг у меня завязались отношения с московским издательством «Центрполиграф». Мне прислали контракт - очень скромный, я подписал его и по e-mail отправил обратно. Книжка вышла, но идут годы, а я ни копейки так и не получил. Когда я звонил главному редактору и представлялся, он бросал трубку. Ну, о кей, заработали на мне восемьсот-тысячу зеленых - бог с ними, на здоровье. Главное, что книжка дошла до людей - все-таки пять тысяч, неплохой тираж.


Я собираюсь дописывать роман, некоторые главы у меня не то что пропущены, есть вещи, которые нельзя обнародовать, то, что связывает меня с моими друзьями интимно. В то время, когда я заканчивал этот роман, я не нашел хода к главам, которые хочу дописать сейчас. Это будет большая глава о живописцах, о художниках-леваках - от Эрнста Неизвестного, Славы Калинина, Бориса Жутовского до Володи Янкелевского и многих других, без которых не было бы того прибоя, который подтачивал скалу советской власти. И психология еще меня увлекала - искусство и реальность, искусство и жизнь. Так и будет называться - «Живописцы». Там непременно будут главы о Юнне Мориц, о Белле Ахмадулиной.

   - О Юнне у тебя уже много написано. Она бежит по страницам сквозь весь роман, как по тоненькой пропасти.

   - Осталось еще много недосказанного, я хочу сделать отдельную главу - она очень дорогой для меня человек. И о Саше Ткаченко, конечно, без которого я своей жизни не представляю.

   - Это директор русского ПЕН-центра?

   - И очень яркий поэт. Вот эти новые четыре-пять глав в 100-120 страниц будут написаны для романа. Уже сижу за компьютером, потихонечку кропаю... Как ни смешно, прозу и журналистику я пишу только на компьютере, а стихи - только от руки. Стих на компьютере не пишется.

   У меня большие симпатии к издательству «Независимой газеты», оно выпустило много блистательных книг - например, Соломона Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским» и Людмилы Штерн о том же Бродском.

   - Так что пока точка в этой книге не поставлена? Скажи мне, Петя, вот что: по моим представлениям, роман, написанный в Москве, и роман, написанный в эмиграции - две разные вещи. Не так ли? Разве не изменилось твое отношение к персонажам, не произошла переоценка?

   - Ты знаешь, определенная переоценка произошла во всем, и во мне самом, и в отношении к собственным стихам. Но не такая резкая, как можно предположить. Переоценка каких-то событий - да. Но к людям, с которыми я столько лет был дружен и люблю до сих пор, живы они или их нет на свете, отношение осталось неизменным. Здесь никакой переоценки просто быть не может.

   - Ну, как же, с дистанции времени и особенно географической все немного идеализируется, прихорашивается. Или, напротив, обостряются былые обиды.

   - У меня этого нет. Но на некоторые события действительно меняется взгляд. Как ни странно, я намного меньше сейчас пишу стихов, нежели в России. И очень этому рад. Потому что нельзя гневить Бога, нельзя не признаться себе, что там между нами, поэтами, было какое-то спортивное соревнование. Это болезнь, которой всех нас заразили Евтушенко с Вознесенским. Вознесенского до сих пор безумно люблю, а Евтуха очень не люблю. Sorry.

   - Сейчас только ленивый не ругает его, перечеркивают все его заслуги. А они ведь у него были. И огромные залы в Москве он по-прежнему собирает. В Америке тебе приходилось с ним встречаться?

   - Да, мы несколько раз виделись, когда он приезжал в Калифорнию на выступления. Он очень высокомерен. Не знаю, не знаю, но его поведение для меня очень странно. Понимаешь, он выходит на сцену, одетый как клоун, и начинает кривляться. Читая при этом много прекрасных стихов. Например, великолепное стихотворение «Карликовые березы»: при его росте гнуться до пола, изображая из себя карликовую березу, ветви, ствол - ты меня прости, это позор! Я встал и вышел из зала. До этого стихотворения было то же самое. Американцы - лопухи, они думают, что такие все русские поэты. Я там написал, что такой человек, как Евтушенко, не имеет права не думать о своем имидже, образе, о своем поведении на публике. Дома делай что хочешь, но когда ты на сцене, ты - русский поэт, ты не должен скоморошествовать.

   - Твоя нелюбовь к ЕЕ сильно явлена и в книге. В ней вообще много откровения. Желание врезать правду появилось там или уже присутствовало в Москве?

   - Это во мне всегда присутствовало. Это было и в черновом, утерянном варианте. Я всегда думал так. Это естественный натуральный момент.

   - Вот ты упомянул Вознесенского и Евтушенко. Но они - и ты, и многие другие вместе с ними - взлетели в условиях сильной общественной потребности. Эта политизированная поэзия была колокольным звоном шестидесятничества, ныне обруганного и оболганного.

   - Если Вознесенскому можно простить многие политические декларации и лозунги...

   -...типа «Уберите Ленина с денег!», поэмы «Лонжюмо»?

   -...за его прекрасную, высокую, блистательную лирику, то у Евтушенко политизированности столько, что он до сих пор не может от нее отделаться. Ну, какого черта писать, живя в Америке, стихи «Горбачев в Оклахоме»? Он - какая-то поэтическая агитационная машина, такой агитпроп рифмованный, который уже не может не писать и не агитировать. Непонятно только, за что. Он себя этим очень сильно умалил. По сравнению со своей настоящей лирикой.

   А Андрей при всем, что было политизированным в его поэзии, сумел остаться настоящим большим русским поэтом. До сих пор и его эксперименты интересны.

   Возьми события 11 сентября. Андрей, я думаю, первым в мире написал поэтический отклик на этот ужас. Это была политическая акция. Но это - блистательные стихи, а не просто маяковская агитка.

   - И они дошли до американцев?

   - Не знаю. Стихи Андрея были напечатаны в одной из лучших здешних газет «В новом свете».

   - Это общеамериканская газета?

   - Ее читают повсюду. В одном Лос-Анджелесе своих русскоязычных газет штук восемь. Из них надо в первую очередь назвать «Лос-Анджелесский вестник», недавно начавший выходить. Великолепная газета! А самая старая здешняя газета - «Панорама», где я работал одно время главным редактором.

   - Стало быть, тебе есть где печатать стихи?

   - С этим нет проблем.

   - Кроме стихов, что еще пишешь?

   - Дописываю один рассказ - «Фотография на фоне 37-го года». У меня сохранилась уникальная фотография: компания молодых людей, среди них мои отец и мать, меня еще нет, я только через два года появлюсь на свет; сзади маминой рукой фиолетовыми чернилами написано: «12 сентября 37 года». Они там такие прекрасные, молодые, сияющие, гуляют в городском саду, около аквариума, где рыбки плавают. Сзади них - цветущая акация, деревья. А вообще-то сзади 37 год. И мне вдруг пришло в голову: а представляют ли они, что всех их ждет? Если мне удастся справиться с этим рассказом, то уже будет готова книжка прозы - рассказы разных лет, несколько эссе, и я написал такой цикл «Когда земля была еще белой». Десяток коротких рассказов, от полстраницы до двух-трех страниц. Я их называю «белогвардейские». Дело тут вот в чем: мало кто знает, что мой дед по матери был полковником белой армии, его следы потерялись в Крыму. Я много раз бывал в Румынии, Югославии, пытался через церкви русские разыскать его следы, но нигде ничего не находил. По линии отца наш род идет от довольно известных армян - я по отцу армянин. Дед был очень известным священником армяно-григорианской церкви, который после геноцида 1912 года через Баку убежал в Ростов. У нас в семье старались не вспоминать, даже не упоминать его имени. Потом из каких-то оговорок, недомолвок я мог предположить, что дед был человеком крутого нрава, кстати, тогда он уже ушел из священников - этого требовала его женитьба на моей бабке, которую я никогда не видел. Я думаю, что он порезал какое-то количество турок, поэтому должен был бежать, чтобы самому не быть убитым. В Ростове я и появился на свет. Это я про свои веточки. Я здесь очень много общался с людьми из первой, как их у нас называют, «кадетской», или «белой», эмиграции. Здесь их очень много - уже согбенные старики, больные.

   - Их почему-то больше всего в Калифорнии?

   - В основном в Сан-Франциско. Но и в Лос-Анджелесе их немало. Я подружился с одним человеком - сейчас его уже нет на свете, и затевал даже роман о его любви к одной женщине, он мне очень много рассказывал, читал свои дневники. Совсем другая культура была: люди вели дневники, писали, записывали все о своей жизни, о событиях. Теперь это документы времени, которым цены нет. Так вот, он мне многое рассказывал и читал о неудачной любви. Он писал стихи - любительские, но искренние. И я начал роман со стихов - такой пастернаковский прием. К сожалению, его не стало, а его дети, по возрасту ближе ко мне, сказали, что они не хотят, чтобы об этом было написано, и отказались дать дневники. Роман завял, от него остались только стихи. Кстати, недавно в Америке у меня вышла книжка стихов «Блюз для Бога», и там есть стихи из ненаписанного романа.

   Но, как говорится, года к суровой прозе клонят. К сожалению, много времени уходит на журналистику. Это поденщина, которая дает заработок. Но, прости за нескромность, люди с диким удовольствием читают, подходят в магазине незнакомые: прочитал вашу статью, здорово, спасибо, интересно. Сам понимаешь, мне любая форма человеческого внимания очень дорога, как любому художнику, писателю.

   - Скажи, что представляет собой русская литературная тусовка в Америке?

   - Понимаешь, я живу в русском районе. Город Лос-Анджелес - громадный мегаполис, который делится на несколько городков. Русский язык - везде, особенно в Эсхолливуде. Это практически русская столица. Что касается литературной тусовки, или, говоря высокопарно, культурной жизни, то вот сегодня я, например (чтобы не пропустить нашу беседу и вовремя попасть домой), не пошел на вечер Игоря Губермана, которого я ужасно люблю. У нас довольно часто проходят литературные вечера, это бывает в концертном зале мест на 300 при русской церкви. Конечно, в былые времена мы собирали стадионы, но это все осталось в прошлом. В Америке приходят люди, долго и с удовольствием слушают. Устраиваются и в синагоге поэтические вечера. Вот совсем недавно я ездил в Сан-Диего, два с половиной часа на машине, там организовали мой вечер в новом книжном магазине. Ребята очень волновались: придет ли народ. Была реклама, афиши. Магазин - битком, что меня самого сильно удивило. Я читал три с половиной часа. Около одиннадцати закончил, потом еще долго стояли на улице.

   Так что жизнь литературная, тусовка, как ты говоришь, бьет ключом. Я хочу назвать ребят, которые очень преданы поэзии, они работают на самых разных работах - понятно, что на поэзии здесь никто не проживет, это тебе не бывший Советский Союз. Очень хорошо развивается Анатолий Берлин, Боря Штейн, Марина Генчикмахер, Володя Пятецкий, Лариса Перинская. Прекрасную прозу пишет Дина Севидова: сказки не сказки, этакие притчи для детей и взрослых. У нас очень сильное движение бардов. Дважды в год, весной и осенью, сюда съезжаются из Канады, из Нью-Йорка, из Чикаго, из разных городов Америки, каждый год проходят слеты - здесь, у нас. Собирается до трех тысяч человек. Три дня люди в лесу жгут костры и поют свои песни. Это не просто «костерная» самодеятельность. Сооружается сцена, ставится хорошая звуковая аппаратура. Это настоящая авторская песня, то, что делали Высоцкий, Визбор.

   - В достойную компанию ты их определил. Не преувеличиваешь?

   - Ты не понимаешь: я им иногда просто завидую! Если бы нам, поэтам, их славу. Но поэзия - явление более интимное, нежели бардовское искусство. У всех есть уже по несколько дисков, я уж не говорю о кассетах, они раскупаются мгновенно. Очень популярные люди.

   Словом, что касается культурной, особенно литературной жизни, здесь скучать не приходиться. К тому же к нам постоянно приезжают гастролеры. Кого только не бывает! И Джигарханян, и Полищук, и мой давний друг Володя Кочан, и...

   - Ты с ними общаешься, когда они приезжают?

   -...вплоть до Аллы Пугачевой.

   - Я про общения с гастролерами...

   - К сожалению, минимальные - график гастролей довольно жесткий: сегодня - Лос-Анджелес, завтра он уже в Сан-Диего, послезавтра в Сан-Франциско, а оттуда летит в Сиэттл. Это их работа, заработок.

   - Поэтому места лирико-ностальгическим чувствам не остается?

   - Иногда после концерта собираемся у кого-нибудь дома, часик посидеть в интимной обстановке. Или кофейку попить за сценой.

   - В той литературной среде, в которой ты сейчас находишься, есть ли тяга друг к другу, потребность в общении?

   - Именно потребность. Я думаю, здесь это даже острее, чем в России. Нас меньше, мы в чужом окружении. Поэтому мы общаемся постоянно. Не бывает дня, чтобы я кому-то не позвонил или кто-то мне. С новыми стихами или просто поболтать. Часто встречаемся, ездим в гости, ходим на концерты друг к другу. Здесь духовная потребность друг в друге проявляется в более выраженных формах. Но это не свидетельство изоляции. Как я могу не пойти на концерт Володи Рагимова, моего близкого друга в течение более двенадцати лет?

   - А с теми, с кем ты был близок в Москве и кто теперь живет в Штатах, - с ними у тебя тесных контактов нет?

   - Почти нет. Но, я думаю, так сейчас происходит у русских во всем мире. Ведь и мы здесь не так просто живем, далеко не так празднично, как я рисую. Надо вкалывать, оплачивать жилье, автомобильную страховку, кормить семью и так далее. И все вкалывают дай бог как. Причем не по своим специальностям.

   - Взаимоотношения внутри литературной эмиграции - страшно интересная тема.

   - И совершенно отдельная... Но вот мы с Васей Аксеновым часто общаемся. Это, пожалуй, самая прочная связь после того, как не стало Бродского.

   Вася с Иосифом не были, скажем так, друзьями. Это известно. Иосифу я звонил чаще, чем Васе...

   У меня нет ощущения изолированности от русской культуры, от русской духовности. Абсолютно нет. Может быть, даже наоборот. В мою бытность в СССР были эти святые общения, застолья, друзья, кухонные посиделки. Тогда мы не ценили этого, считали в порядке вещей. А здесь это ценишь, здесь это очень дорого. И я придаю этому большое значение. Я знаю, что многие люди, не один и не два человека, имеют на меня зуб за то, что я уехал в Америку. Это их право.

   - Времена изменились, мало у кого сейчас найдутся аргументы, чтобы судить кого-то за подобный поступок.

   - Каждый сам себе судья. Не все знают об объективных причинах моего отъезда. Самым главным для меня была моя дочь. Знаешь, есть интуиция. Дело в том, что когда мы приехали сюда, ей было всего шесть с половиной лет. Сентябрь 89 года. А в 93 году у нее обнаружился очень сильный диабет. Помню, в газетах писали, что в стране нет инсулина. Люди гибли пачками. Я бы просто потерял дочь, понимаешь? Может быть, я сделал это интуитивно, я сейчас не оправдываюсь перед кем-то, я просто анализирую свою интуицию.

   Помнишь, Пастернак говорил: прислушайтесь к собственным словам. Мы иногда проговариваемся о своей судьбе. И вот однажды, уже здесь, перелистывая свою записную книжку, я наткнулся на стихи, в которых есть строчки: «я взбегаю по скрипучим ступеням в дом (не помню) и, обнимая глобус, прижимаюсь щекой к Тихому океану и повторяю: я вас люблю». Почему к Тихому, а не к Атлантическому или к Индийскому? Хрен его знает. Вот, понимаешь, накаркал себе. Лет двадцать назад написал. Помню, когда году в 76 уезжал Эрик Неизвестный - даже день помню - 8 марта это было, мы гуляли отвальную в его мастерской. И вот Эрик приобнял меня за плечи, сказал: «Хрена ты здесь сидишь? Ты молодой, талантливый, известный - давай мотай отсюда...» Я говорю: Эрик, во-первых, я не гений и известен только в России. А потом - самое важное: я никогда из России не уеду. Поверь, я ведь и вправду не вынашивал этого решения, оно пришло ко мне довольно больно и неожиданно, примерно месяцев за восемь до собственно отъезда, и единственным человеком, который знал о моем решении, была Юнна Мориц.

   - В какой мере на твое решение повлияли личные проблемы?

   - Главная проблема была во мне. Честно признаюсь. Просто я стал задыхаться. Я очень устал горбиться перед литературными чинушами. Даже при моей тогдашней известности это было неизбежно, обойти, миновать практически невозможно. Я подумал: ну хорошо, еще пять, десять, двадцать лет - что изменится? Настанет день, и, если не сопьюсь, рано или поздно умру. И будет в Малом зале ЦДЛ стоять мой гроб, и будут какие-то слова. Все стало привычно-неудобным, неуютным, и воздуху стало не хватать. Я очень рано почувствовал, что перестройка обернется тем, что сначала начнет осыпаться штукатурка с фасада советской власти, потом будут падать кирпичи, потом колонны, и неизвестно, удастся ли уцелеть при этом падении и как будет дальше. А у меня дочка на руках.

 - Ты сознавал, что знаменит в России?
- Я этим никогда не кичился.
 - Но ты приезжаешь в чужую страну свободным от славы, девственно безвестным. Осознание это, по-моему, способно тормознуть любого. Ведь тяжело сознавать такое...
 - Не знаю. Меня это не смущало. Я очень быстро адаптировался в Америке, тем более, что мы приехали в маленький университетский городок, в котором всего пятьдесят тысяч жителей, из которых тридцать тысяч студентов. Думаю, что если бы я сразу приехал в Нью-Йорк или Чикаго, или даже в Лос-Анджелес, было бы труднее. А там я как-то быстро отдышался. И неожиданно для себя быстро начал писать стихи, буквально через месяц.

 - Кате сейчас сколько?
 - Двадцать два.
 - Барышня. А как она?
- У нее очень русская душа - чувствительная, тонкая, добрая. Но, конечно, она - американка, у нее блистательный английский. Сейчас она изучает историю искусства, хочет быть дизайнером по интерьеру.
 - Круг ее общения американский?
 - Не только, хотя много американских знакомых. Одно время была у нее русская компания, но между собой все говорят по-английски. Я был удивлен и спрашивал: девочки, вот вы собираетесь вместе, вы же можете говорить по-русски? А нам, говорят, так привычнее и удобнее. Понимаешь, в школе, на улице - они всюду окружены английской речью, они везде в языке. И они вросли в него. Дома мы, конечно, говорим только по-русски. Возможно, в этом причина того, что я намного хуже знаю английский, чем Катя.
 - Но поскольку приходится зарабатывать на хлеб журналистикой, тебе нужен хороший английский.
 - Я же пишу для русских газет!
 - А как делать интервью, добывать информацию?
 - Я пишу о русских и армянских художниках, артистах. О нашей диаспоре. И с английским неплохо. Но могло бы быть лучше.
 - Не тот уровень, на котором можно уже работать?
- Что ты, писать по-английски я никогда не смогу. Мой поезд ушел. Потом, sorry, я откровенный лентяй, за почти полтора десятилетия жизни в Америке в руки не взял учебника, только то, что наматывается на ухо. Со словарем интересные тексты еще осилю. А так - все со слуха, в общении в магазине, с телевизора, на улице. Нормальный бытовой английский. Мне его вполне хватает для американской жизни, а главное для меня - общение с нашими, русскими.
 - И не испытываешь никакой ущербности, общаясь только с ними?

- Конечно, испытываю. Но структура американского общества такова, что в моем возрасте туда уже не войти. При всем дружелюбии американцев. Для наших детей двери в американское общество открыты, русские дети знают и чувствуют своеобычие американского юмора.  Не только они для нас, но и мы для них - закрыты. Однажды я брал интервью у одной американской актрисы - она играет в чеховской пьесе, поставленной нашим российским режиссером, - и общался с ней по-английски. В конце она сокрушалась: «Питер, если бы я могла прочитать, что ты написал!»

   - Насколько я понимаю, уровень Аксенова - уникален и для русского литератора почти недостижим?

   - Вася наследует Набокову - в свободном писании по-английски. Но у него английский еще из России. Первое время он постоянно себя натаскивал: брился, завтракал, проговаривая про себя бытовые английские сюжеты. Недаром он профессор одного из крупнейших университетов, где преподает по-английски...

   Я понимаю, что живу в другой стране, в другом полушарии. Но внутренне, душой я в России. Душевного отрыва у меня нет - для меня это очень важно и очень дорого. Здесь России столько, что ты себе представить не можешь. Например, я на днях еду по улице, за мной полицейские на мотоциклах. Я сворачиваю, останавливаюсь. Один подходит: сэр, ваше водительское удостоверение. Я лезу в карман. А он спрашивает: «Ду ю спик рашен? Я тоже русский. У нас выборочная проверка». Мы оба рассмеялись и расстались с улыбками и рукопожатиями.

   - Ты говоришь: состояние души. Но в этом ведь есть и вынужденность - вроде как иного не дано. Может быть, ты и рад бы был расширить свой круг, чтоб душа не рвалась между тем и этим...

   - Нет. Я не хотел. Мне слишком поздно входить в американское общество. Хоть я и американский гражданин, мне бы не хотелось становиться стопроцентным американцем, быть полноправным членом этого общества. Наше намного душевнее, богаче.

   - Все-таки это вынужденное признание - для смягчения дискомфорта?

   - Я нисколько не умаляю американцев и категорически отвергаю расхожее мнение о них как о людях бездуховных. Полная чушь! Зайди в любой книжный магазин - молодые люди сидят на полу, листают книги, читают. Близкая Катина подружка работает в магазине и говорит, что книг покупают много. А что творится в музеях! Один день в неделю - бесплатный. Народу - битком. Пусть это несостоятельные люди и им не по карману выложить двадцать долларов за билет. Это не только пенсионеры, но и очень много молодежи, ребята специально освобождают этот день для музея.

   Еще одно расхожее мнение: американцы сидят у телевизоров и пьют пиво. А почему бы и нет? А что, в Москве не сидят, не пьют? Есть, конечно, масса различий, нюансов, но их слишком мало для катастрофически глобальных обобщений и выводов: вот они такие, а мы - такие. Не стоит упрощать и огрублять.

   - Очень противны эти разговоры о русской духовности и американской бездуховности.
 - И довольно удобная тема, чтобы спустить унитаз на другого.
 - И оправдывать свое нежелание войти в ту культуру.
- Я думаю, что в этот момент у людей срабатывает такая форма самовозвышения...

 ...

Андрей Турков
"Там чудеса..." (фрагменты)

У всех у нас был общий порок - мы были катастрофически больны собою", - эти слова из "романа-воспоминания" Петра Вегина, непосредственно относящиеся к друзьям, "эстрадным" поэтам шестидесятых годов, как видим, бывают вполне справедливы и для характеристики представителей совсем иного лагеря.
Когда на похоронах Твардовского чей-то фотообъектив запечатлел его "черноволосую морду" (по кокетливому выражению самого Вегина) рядом с опальным Солженицыным, один из руководителей московской писательской организации, в прошлом генерал КГБ, "строго сказал: "Не советую соваться в кадр".
Боюсь, что покойный оказался сердцеведом. Уж больно настойчиво и энергично зачисляет себя автор книги в число "мастеров литературного слалома", хотя и вынужденно "сожительствовавших с советской властью", но в то же время исхитрявшихся ловко миновать цензурные и прочие препятствия. Получив в свое время от вышеупомянутого генерала предложение поработать в аппарате Союза писателей, Вегин, по его уверению, упивался мыслью, что "они... совсем не подозревают, что за подпольную штучку они берут в свою команду". "Господи, чего мы только потом ни делали, -  повествует он о своей "подпольной" деятельности в качестве секретаря секции поэтов (хотя на сей раз "слаломные трюки" на поверку выглядят довольно невинно), - ...от выдачи липовых писем за моей официальной подписью на официальном бланке... с просьбой включить в первую очередь в жилищный кооператив... до перестановки сроков рассмотрения приемного дела..."
Естественно, слух об этих подвигах прошел не только по Руси великой. "Иногда у меня бывают хорошие люди... Художники, писатели... Вот ты прорвался", - говорил, оказывается, Вегину опальный Хрущев. "Югославию ты очаровал", - сообщается в цитируемом письме поэта-собрата. И вот уже Бродский, узнав, что Вегин задумал эмигрировать, "сам позвонил в университет Айовы и спросил - кого они хотят пригласить из Союза?".
"Ему ответили, что очень хотели меня, но уже трижды приглашали, "а его не выпускали", и они сейчас раздумывают.
Настойчиво и спокойно Иосиф сказал: "Вегина, и больше никого. Только его!".
Вегин совершенно сознательно "опрокидывает" тот поэтический Олимп, к которому и сам еще недавно хотел принадлежать.
Злые языки не уставали называть его подражателем, даже "тенью" Андрея Вознесенского, который снисходительно принимал его поклонение и протежировал шедшему по его стопам. Теперь не то! Вознесенский? - "...слишком любит себя, чтобы кого-то полюбить так же сильно. Каждый серьезный поэт для него - соперник... Вознесенский способен на дружбу только до тех пор, пока он чувствует, что этот поэт ему не соперник", - режет автор книги "правду-матку".
Евтушенко? - "Человек и поэт, потерявший границы и понятия пристойности"! "...Когда я зеркально прочитал его фамилию, мне самому стало едва ли не дурно от близости к его истинному облику, особенно в последние годы - окнешутве - в окне шут. Шут в окне!"
И вообще: "Увы, не только Евтушенко, но и та же Белла (Ахмадулина. - А. Т.), и Андрей Вознесенский, и некоторые другие прозаики и поэты вели себя в жизни, как элита, никого не впускающая в свой круг... Они были как бы зеркальным отражением Политбюро - литературным Политбюро, куда вход не своим - заказан".
В рекламном объявлении на обложке одной из книг, о которых шла речь, говорится, что в ней создана "удивительная система зеркал, в которых отражается и высвечивается тот или иной эпизод непростой человеческой жизни". Только зеркала-то бывают разные: как сказано у Даля - уменьшительные, увеличительные и даже "горбатые". Заглянешь в иное, а - "там чудеса".

* См. статью Т. Толстой "Клеем и ножницами...", "Вопросы литературы", 1983, № 9.

 


 


 

ИЗ СТИХОВ ПЕТРА ВЕГИНА (по материалам публикации в альманахе «45 параллель» и страницам поэтических форумов)


 

Завещание
 
Посади надо мною рябину...
Этой просьбой, наверно, грешу
перед женщиной неразлюбимой,
перед жизнью, которой дышу.
 
Я люблю все на свете деревья.
Пусть берёза рябины свежей, -
над рябиною руки не греют,
но зато с ней теплей на душе.
 
Под землёй разлюбить невозможно,
коль при жизни не разлюбил.
Красной ягодой примороженной
буду радовать губы твои.
 
Горше мёда и слаще кислицы
эти ягоды на крови...
Пусть клюют их певчие птицы,
чтобы пелось им о любви!
 
Посади надо мною рябину...
Столько хочется в жизни успеть
для людей, для друзей, для любимой,
что нет времени умереть!
 
1977
 
*  *  *
 
Моей стране везло -
она одолевала
большое зло и малое.
Но вот родное зло
 
пригрелось, приросло,
прикинулось судьбою.
Хоть и внебрачно зло,
но всё-таки родное.
 
Зубами гложет грудь,
хотя и не грудное.
Что вытворяет - жуть!
Но всё ж оно родное.
 
Сил не осталось жить.
- За то, что ты такое,
убить тебя, убить!
Но как убьёшь родное?
 
И родине моей,
заплаканной зегзице,
и горше, и больней,
чем римской той волчице,
 
которой всё равно,
кто ей сосцы кровавил,
и Каин ей родной
не менее, чем Авель.
 
И родина, венцом
своим терзаясь снова,
стоит, уткнув лицом
родное зло в панёву,
 
и левою рукой
жест делает неясный,
чтоб отошло добро
туда, где безопасно...
 
1989
 
НЕ ВИНОВАТ
 
Не виноват, но чувствую вину,
когда рыдает кто-то по соседству,
чужое горе так берёт за сердце,
что собственную в нём ищу вину.
 
Что? - кровь сравнить с магнитною рудой,
коль я кажусь себе и прочим странным,
отвязанным, бродячим Себастьяном,
колюч от стрел виновности чужой.
 
Во мне так много не моей вины,
что я своей уже не замечаю
и бессловесно в спину принимаю
свистящую стрелу чужой вины.
 
А по ночам в колодезных зрачках
всплывает образ Масловой Катюши
и крик её -
          Не виновата! -
                душит
меня и закипает на губах...
 
Я голову в ладони уроню.
Земля моя большая, почему,
жена моя святая, почему
не виноват - но чувствую вину?!.
 
- Не виноват! - кричу. - Не виноват!..
А эхо утверждает: - Виноват...
И в жёлтом небе журавли трубят:
- не-ви-но-
                ви-но-ват-
                не-ви-но-ват...
 
1970
 
СОН О КЕНТАВРЕ*
 
В те дни он снился всей стране.
Когда бы жили на Луне,
он снился бы тогда и лунным людям.
Сон о Владимире на всех
свалился, словно чёрный снег.
Забыть пытаемся, да не забудем.
 
Мне снился конь с его лицом.
С семиголосым бубенцом,
на яблоню похож от белых яблок.
Ямщик свистал, хлестал кнутом,
ямщик не знал, что конь - с лицом.
Была дорога вся в колдобинах и ямах.
 
Жизнь равнозначна ямщику.
И конь упал на всём скаку -
как яблоню под корень подрубили.
И кто любил его - тот взвыл,
а тот, кто раньше не любил,
за то, что умер, - тоже полюбили...
 
1980
---
*«...В разные годы я написал несколько стихотворений, посвящённых Высоцкому.
Но лучше бы этих стихов не было...»
Пётр Вегин.
 



ВЧЕТВЕРОМ
 
Посреди этой волчьей, протяжной зимы
мы живём вчетвером - наши тени и мы.
 
Всё, что кончилось между нами,
продолжается между тенями,
и склоняется к твоей тени
головою моя - на колени.
 
Тень твоя отвечает - да...
Твой ответ был отказ, запрет...
Может быть, тенью слова Да
является слово Нет?
 
И встаёт моя тень,
             и несёт на руках
тень твою - и не видно следов на снегах.
 
У теней не бывает теней,
но не веруя во спасенье,
мы себя понимаем как тени -
тени собственных наших теней.
 
И, присвоив себе имена,
наши тени над нами возносятся,
как над павшими знаменосцами
неповерженные знамена...
 
1968
 

МЕТАМОРФОЗЫ БАХА
 
Бакалавр алтарных птах -
Иоганн Себастьян Бах.
 
На органах - как на плотах,
Магелланом - во всех веках!
 
В душах властвует, как в погребках, -
Иоганн Себастьян Вакх.
 
Нотной пашней прошёл - двух
сочетал его тяжкий лик:
 
Иоганн Сам Себе Плуг,
Иоганн Сам Себе Бык!
 
Зреет хлеб, но не зрит. Слеп
Иоганн Себастьян Хлеб.
 
Но верней всего Домский вздох -
Иоганн Себастьян Бог!
 
1975
 
*  *  *
 
Целую руки твои,
              Русская Речь,
на которых ты качала своих поэтов.
Не твоя вина,
что не всех сумела сберечь -
так бывает у матерей многодетных.
 
Молюсь,
чтобы ясными оставались твои глаза.
Целую подол
                твоего свободного платья.
Только б во имя твоё
продолжали творить чудеса
младшие братья!
 
Тки своё полотно,
                одевай века!
У тебя время истине учится.
Молода не по возрасту,
и работа тебе легка.
Ты, наверное, Троеручница!
 
Ни венца на тебе дорогого,
ни золотом шитых риз.
Полушария мало для твоего пьедестала!
На тебя я потрачу
                всю мою золотую жизнь,
лишь бы ты
        мёртвый лоб мой
                поцеловала...
 
ПОБЕДИТЕЛИ
 
 
Они приходили -
полубоги второй мировой -
вчерашние мальчики,
повзрослевшие на целую жизнь,
победители, не похожие ни на кого,
потому что мир не ведал
подобной Победы.
 
Их медали сияли -
как отметки по трудным предметам -
Жизнь, Свобода, Отечество.
Они пили изо всех рек,
они чашу войны осушили
и теперь пили сладко,
кубок Мира пустив по кругу, как братину.
 
Красавцы! -
ещё бы, после такого обжига.
Счастливцы! -
дошли до Шпрее,
а это трудней, чем до рая.
Что с девушками творилось,
ах, что творилось с девушками! -
такие кентавры,
такие красавцы!
 
И они приходили -
прошедшие полземли -
робко на первые свиданья,
ноги едва не подкашивались.
Их руки, придушившие чёрную Смерть,
                дрожали,
и девушки их обнимали первыми...
 
И хмелела земля
от ежедневных свадеб,
и столы накрывались такие, что
ни пройти ни проехать -
перегораживали улицы
белоснежные весёлые свадебные столы -
самые крепкие заграждения
против Горя и Смерти.
 
Главный эксперимент Хлебникова
 
Требуйте от поэта
                что невозможно от требника!
Будущего времени космический агент,
бесприютный на земле Велимир Хлебников
ставил главный свой эксперимент.
 
На степном полустанке,
                где ни печки-лавочки,
от ледяного ветра индевела полынь,
замерзала женщина,
и Хлебников из наволочки
жёг свои рукописи - превращал в теплынь.
 
Рукописи, в которых завтрашнего гены,
чудо слова русского, которое бог.
Обогрейте женщину,
                если вы - гений,
подожгите рукописи у её ног!
 
На снегу согрейте белую лебёдку,
запалите рукописи, сметав в стог.
Если не спасёт её и её ребёнка,
То какое ж, к чёрту, ваше слово - бог?!
 
Наволочка, где вместо мятой подушки
набиты пламенные черновики -
вот что такое Поэзия.
                Чтоб не мёрзли души,
да будут огню наши строки легки!
 
Испытаем, братия, стихи наши без трусости.
Вечный огонь беспощаден и свят.
Хорошо горят гениальные рукописи.
Плохие рукописи не горят.
 

КОНЕЦ ДЕКАБРЯ
 
Ты по снежному городу светловолосая шла
и глаза мои, словно собак, за собою вела.
 
Но кончается всё: сигареты, декабрь, игра,
и зрачки опустели, как собачья пуста конура.
 
Как футляры без скрипок, на стенах некстати висят
зеркала без твоих отражений. Декабрь. Арбат.
 
За стеною Гамбринус живёт - антикварный сверчок:
скрипка въелась в плечо, из руки прорастает смычок.
 
Я громаден и прям, будто выпрямленный горбач!
Так сыграй что-нибудь на мотив моей грусти, скрипач!
 
Переулочный снег. Переход. Каллиграммы следов.
Пара глаз за тобою - вернее, породистых псов.
 
Но ты входишь в метро, и они попадают впросак,
потому что в метро не пускают собак...
 
1973


*  *  *
 
О гончарный круг моего стола!
Глина замысла, как раба, смугла.
Вот кувшин стоит - изваяние,
синева - его содержание.
 
О широкий плуг моего стола!
Как весенний луг, грудь моя легла,
перепаханная, подзольная,
уготованная под зёрнышко.
 
О похожесть на плаху моего стола!
Пахнет кровью моей на тебе смола.
Это сто поэм - словно сто солдат
по ночам на мне топоры вострят.
 
О спасательный круг моего стола!
Пополам опять два моих весла,
на висках - морей соль горчащая.
Я хочу скорей стать гончарщиком.
 
О гончарный круг моего стола!
О широкий плуг моего стола!
О похожесть на плаху моего стола!
О спасательный круг моего стола!
 

ЗАКЛИНАНИЕ
 
Полюби меня злым -
           добрым полюбит любая.
Жизнь у меня кривая,
            но душа не рябая.
Полюби опустошённым,
            как скворечник зимою,
полюби, пока жив,
            даже если любви твоей
                вовсе не стою.
Заклинаю тебя на любовь -
                седую, последнюю.
Полюби, пока жив,
            как любят мужей после смерти.
Помешавшийся на тебе,
            заклинаю, чтоб ты
                не умела
без меня сделать шага.
                Душе подчиняется тело.
Отдаю тебе душу - за душу,
                око - за око.
Календарь перевёрнут
                рукой любопытного рока.
Заклинанье моё завтра сбудется
                или без страха
голову на полушарие положу -
                чем не плаха?
Или - заруби!
Или - полюби!
 
*  *  *
 
ЮННЕ МОРИЦ
 
Это чёрная работа -
красоте учить кого-то.
Что отсталые народы,
что морального урода.
 
Боги были.
               Сотворили
человека. Но забыли -
красоте недоучили.
И на радостях запили.
(А потом их упразднили.)
 
Почему-то, отчего-то
этой чёрною работой
заниматься неохота
ни царям, ни слесарям.
Но ведь кто-то в мире должен
это делать.
                Эй, художник!
Эй, Поэт! - сию заботу
передали боги вам.
 
Незакончен и неточен,
жаждет мир, чтоб ты помог.
Ты - его чернорабочий,
но - чернорабочий бог!
 
Нет божественней занятья,
чем уроки красоты!
Отрицание распятья -
наши строчки и холсты. 
 
Извините - не до ландышей.
Всего радостнее нам
человечество, разламывающее
хлеб искусства пополам.
 
Хлебом тем и озабочено,
ходит племя чудаков,
горбясь, как чернорабочие,
вдохновеннее богов.
 

*  *  *
 
Замолви слово за меня перед Судьбой.
Рок меня с кем-то перепутал - я другой.
Что сделал я ужасного иль злого?
Замолви слово!
 
Замолви слово за меня передо мной.
Я на ножах с собой, себе я враг ночной.
Передо мною за меня, смурного,
замолви слово!
 
Замолви слово за меня перед собой -
Звездою маленькой - Полярною звездой,
с которой вышла я из шторма рокового.
Замолви слово!
 
Спиной фортуна повернулась - не беда.
Сам от себя я отвернулся - не беда.
Перед Судьбой - перед собой - на все года
замолви слово...
 
БУДЬТЕ СОБОЮ!
 
Время
         дамоклово
                нависает
не над башкою, так над душою.
Стойкость, и только, в жизни спасает.
Не суетитесь. Будьте собою.
 
Что вас - колесовали любовью?
Раны посыпали крупною солью?
Если по-крупному споры с судьбою,
будьте крупны -
                будьте собою!
 
Мне про тебя говорили такое,
что покраснели ели сыр-бора.
Тебе про меня говорили такое,
чего не слыхала веками Сорбонна.
Но, слава богу, до сплетен слабо нам.
Пусть говорят.
                Мы будем собою.
 
Одна без тебя я алтына не стою.
Это как врозь со своею страною -
вроде бы я, но нечто другое.
Сердце здорово, да что-то с душою.
Буду с тобою -
                буду собою.
 
Как же тебе всё идёт голубое -
и небо, и юбка клёш.
Я к тебе иду.
                Я тебе тоже иду.
Но ещё больше ты мне идёшь.
Цельность в природе - это двое.
Неделимые, сами собою.
 
Мы с тобой полетим
над МГУ, Новодевичьим, ул. Герцена
и напишем моим самопишущим сердцем
крупными буквами над Москвою:
«Не суетитесь. Будьте крупны.
Будьте людьми. Будьте собою!»
 

*  *  *
 
Так невозможно -
                ты возникаешь
наедине, при посторонних,
из навеваемых сквозняками
запаха лебединых черёмух.
 
Словно скульптура - но не конкретна,
вырастешь в сумерках меблирашки,
сноп
       первосвящённого
                света,
сон - но с приметами настоящего.
 
Где это видано - чтобы пытали
в наши-то годы - да красотою?
Мне заслужить тебя Словом едва ли.
Я и ногтя твоего не стою.
 
Нерукотворна, неправомерна
ты возникаешь ежевечерне -
или ты часом не Примавера,
что убежала от Боттичелли?
 
Дней наших беглость...
                Щёк моих впалость...
Спят реактивные в аэродромах -
крылья их лёгкие надышались
запахом чистых гибких черёмух.
 
Времени парус...
                Время такое,
что победит всё запах черёмух,
вот я и встану тогда над землёю
и назову твоё вольное имя...
 

*  *  *
 
Повторяйте за мной,
                как я повторял за старцем,
покоряясь мудрости
и почитая седины:
«Пускай тебе мясо достанется,
                а мне кости останутся,
воспитай, мастер, моего сына!»
 
Воспитай, мастер, моего балбеса.
Понимаю - этот труд непустяков,
но слишком стало много на земле
                ремесленников,
надо, чтобы больше
                было мастеров!
 
За Иуду от стыда сгорает осина,
Магдалина кается не у его ног...
Воспитай, мастер,
                моего сына,
чтоб он смог,
                чего не смог бог!
 
И не ради славы
                или жизни сытной -
всё равно веки накроют пятаки,
но чтоб твой сын, мастер,
                своего сына
к моему сыну
                привёл в ученики!
 
Воспитай, мастер, моего сына!
Пусть под тобой не треснет земная кора.
В мире будут люди,
                в людях будет сила,
пока будут в мире 
                мастера!
 
*  *  *
 
Ах, осыпаются наши слова
яблоками в траву!..
В детстве мы помощи просим - Уа,
взрослыми кличем - Ау!
 
Короток век, чтоб его коротать,
выкроен каждый час.
Главное, чтобы не проморгать
главного - в нас.
 
Мехом наружу наше Уа
вывернуто - Ау...
Ах, запрокинулась голова
в сосенную синеву!
 
Колкое время в охапку связать
и перемочь беду,
что-то успеть начертать-нашептать
между Уа и Ау...
 
1970
 
ТОСКА
 
Бьются голуби о моё окно.
Я не видел тебя давным-давно.
 
Хорошо Медведице высоко лежать,
и Большой и Малой -
                им тебя видать...
 
Как окну не хочется быть окном! -
его голуби бьют молодым крылом,
 
его я прожигаю горячим лбом...
Остуди мою боль арктическим льдом.
 
Что я делал полжизни? - тебя искал
и тоску по тебе на горбу таскал,
 
Крым и рым прошёл, и морское дно.
Я тоскою крест-накрест заклеил окно,
 
и оно под дождём полощется,
словно флаг моего одиночества...
 

ДВА САМОЛЁТА
 
Два самолёта в небе ночном -
встречные - огоньками мигают.
Женщина в белом - в одном, а в другом -
в красном. Они друг о друге не знают.
Мысль об одном и о том же - о нём
их объединяет.
 
Женщина в красном:
                «Подонок и шваль,
чтоб ему пусто было...»
Женщина в белом:
                «Любимый, как жаль,
что я так поздно тебя полюбила...»
 
Он же лежит, виноватый как чёрт,
перед одной и другою.
То ли он выживет, то ли умрёт,
миг - и его пополам разорвёт,
словно за каждый тот самолёт
крепко привязан душою...
 

ПОРТРЕТ ПОЭТА
 
Поэт, похожий на лист осенний,
как вам живётся на карусели,
несущей сёла, поля, марсели,
где подмастерья и фарисеи
глотают фильмы в двенадцать серий
и знать не знают своих мистерий?
 
«За сорок с лишним кругов на роко-
вой площадке по кличке Рифма
я убедился, что сила лимфы
преобладает над силой духа
и это жизни выходит боком.
Но жизнь - не место для потаскухи
и быдловатого подонка:
она волшебна, как ветвь барокко,
что ловко и в то же время ломко
стремится кверху, златою плотью
переходя в состоянье духа.
 
Над ней трудился великий плотник,
мне даже пыль на ней драгоценна.
Дух - галактическая плацента.
И не кривите созвучьем ухо -
есть дух барокко, а у порока
морали нет, а не то что духа».
Поэт летящий, певец Арбата,
усыновлённый листопадом,
вам ставки делать иные надо -
уже скучает по вас лопата,
а ваше сердце всё жизни радо,
не сознавая - в чём виновато.
 
«За сорок с лишним кругов - как выше
я говорил, - среди нуворишей,
художников и людей со званьем,
среди подавленных и среди стоиков,
я не изведал разочарованья -
душа окрепла, а не отсохла,
я сыном был, я познал отцовство,
ложь различая под всяким соусом,
я утверждаю, как прежде: стоит
на жизнь смотреть как на чудо-дерево,
сгорать от горя, но вечно веруя,
что неподвластна судьбе-воровке,
фашисту, цинику, шалопаю
ветвь золочёного барокко,
да, ветвь барокко золотая!
А сердце - в чём оно виновато? -
во многом, верно, но больше в том, что
разрывается, когда подошвы
подонков топчут красоту
и, алча крови, как чёрт с лампадой,
ей, беззащитной, кричат: «Ату!»
Мне в листопаде слышатся блюзы.
Темноволосых иль светло-русых
поэтов сравнивают с листвой.
Согласен, только б машину ужаса
на мостовой закрутило юзом
и - под откос, чтобы вы, похрустывая,
шли дальше по земле золотой...»
 

ГУБНЫЕ ГАРМОШКИ
 
Солдатам пришлись по душе губные гармошки,
и независимо от музыкального слуха -
абсолютен он
                или медведь наступил на ухо, -
в минуты затишья
                мусолят солдаты губные гармошки.
 
Научились играть -
                легко, как семечки лузгать.
Над руинами Европы - довоенная музыка.
Немецкие гармошки
                учатся мелодии русской.
Два лейтенанта играют,
                сидя на крыле «кукурузника».
 
Что играют они,
                в общем-то никого не касается.
Молодые, тоскующие однолюбы...
И такая музыка -
                словно их губ касаются
жён и невест позабытые губы...
 


*  *  *
 
                Василию Аксёнову
 
В дни листопада,
                в канун холодов*
можно отшельничать, жить нелюдимо,
да оторвёт вдруг от черновиков
лёт лебединый,
                лёт лебединый.
 
И выбегаешь, пестун городской,
джинсы заляпав рыжею глиной, -
боже мой,
              что это сделал с тобой
лёт лебединый,
                лёт лебединый?
 
К небу - лицом,
                что ты им поверял
страстно, молитвенно и торопливо?
В волосы пряча лицо, не шептал
той,
      что при всех называешь любимой,
другу, бумаге...
                Ни с кем на земле
не был зажимистым иль половинным...
Но что-то есть,
                что только тебе
молвить возможно,
                лёт лебединый.
 
Лёт лебединый - посторонись
всё реактивное, рядом - нелепо!
Лёт лебединый -
                буквами птиц
пишется
            биография неба.
 
Благословляя полёт, испроси
благословения на поединок...
Если виновен - вину отпусти,
лёт лебединый,
                лёт лебединый.
 
В памяти долго будет белеть
стая серебряных пилигримов.
Разумом это не уразуметь:
необъяснимо -
                лёт лебединый.
 
Вновь затворишься, забросишь дела
и под мерцанье свечи стеариновой
вдруг ощутишь -
                обретают слова
лёт лебединый,
                лёт лебединый...


________________________
*Из цикла «Лёт лебединый»
 


1972-1973
 
*  *  *
Я не забуду своей колыбельной
и не услышу своей поминальной.
Руки на лире умрут самодельной,
вырастет тополь пирамидальный,
 
станет земля мне рубахой нательной,
жизнь наградит меня вечной медалью:
на лицевой стороне - колыбельная,
на обороте её - поминальная...
 
Жил не робея. Был коробейником
слова. Надеялся на понимание.
Тратил слова все на колыбельные,
не припасал их на поминальные.
 
Всё - до свидания. Все - до свидания.
Днём это будет иль ночью метельною?
Белого тополя произрастание
и колыбельная, колыбельная...
 
1972

 
Но ты улыбнулась с портрета
из-под чёрных полей:
«Люблю тебя не за поэта,
а за то, что ты - дуралей,
за то, что ты, недотёпа,
в любви, при всём твоём опыте,
не можешь понять ни чёрта.
Мы душу спасаем от копоти.
С любовью, как с музыкой, хлопотно,
но без неё - пустота.
Люблю, что ты не блефуешь,
полжизни послав к чертям,
и ещё за то, что ревнуешь
не к прошлому, а к зеркалам.
Я тоже, как ты, дурёха,
любимый мой дуралей.
Не быт выгибает - эпоха
поля на шляпе моей.
И высшая современность,
наверное, чистота
и светлая откровенность,
что сблизила наши уста.
Целую тебя беззащитно,
не помня самой себя.
И вовсе я не кувшинка,
а баба, что любит тебя...
 

*Фрагмент из «Портрета молодой женщины в чёрной шляпе».
 
1973


ПЕРЕПЛЫВИ ВОЛГУ
 
Так дышат олени, уйдя от погони, вдыхая свободу,
и лижут разбитое бегом копыто...
 
Будь проклята трижды, Любимая, и позабыта!
Как дышат олени, уйдя от погони, - вдыхаю свободу.
 
Всё солью, всё крупною солью судьба усыпает дорогу.
Солёные звёзды в зелёную падают Волгу.
Так солоно всё - хоть молчи, хоть кричи, хоть рыдай,
хоть пей самогонку и рукавом заедай!
 
Так что же мне делать с моей Лорелеей в крови -
вскрыть вены и подпись поставить влюблённою кровью?
При слове «что делать» я старое вспомнил присловье:
когда занеможется - Волгу переплыви.
 
Так на меня, Волга, своей синевы удостой,
отмой меня, как отмывают песок золотой,
и если ко мне применимо достоинство - жить,
да будет дано мне осилить, не кануть, доплыть!
 
А с ней, Лорелеей, - ничем её не перемочь,
и пенье её - это, может, одно, что нетленно
в крови моей пленной и в этой солёной Вселенной.
Да станет святым испытанием мне эта ночь!
 
Так, значит, с разбега, и вниз головою, и вплавь,
чрез этот расплавленный синего времени сплав -
навстречу судьбе, Лорелее, навстречу рассвету -
переплыви Волгу,
                переплыви Лету...
 
1969
 

* * *
Под монолог
       в тебя влюбленного ливня,
выворачивающего душу наружу,
                рвущегося сквозь потолок,
с полночи до рассвета взахлеб, наивно
имя твое вплетающего в монолог,
я, пожалованный сединой раньше времени,
я, упустивший сквозь пальцы
               молодости золотоносный песок,
поддакиваю ливню,
            внимаю его бредням,
и у нас получается диалог.
Он твердит, что ты чудо,
                он держит меня под локоть.
От первого до третьего Рима
                он все исходил, длинноног.
"Да-да", - до меня доносится
                журавлей невидимых клекот.
Как долог и как согласен
                журавлей и дождя диалог!
Я, знающий язык дождя,
          как радист -
                азбуку Морзе,
я, почитающий Слово,
                как золото чтит вор,
говорю с тобою по-русски -
               не понимаешь, говорю на языке розы,
но все равно не получается у нас разговор.
Не получается, не ладится, не клеится...
Ни лекарства от этого, ни ворожбы, ни врача...
Дождь стоит,
      как живая
           дрожащая лестница,
по которой я спустился
            тебе сказать
                "Прощай!".


***
Ну, падай, падай, снег, крути свой белый сальто...
Двенадцатого месяца пошел десятый час.
Ну, падай, падай, снег, на черные асфальты,
По праву циркача разбейся, как гимнаст.

В шарманке декабря ты - песенка о грусти...
Ну, падай, падай, снег, на тени от людей
И на самих людей - тебя сегодня впустят
Звенящим петушком на готику церквей.

Покаты плечи крыш, и у тебя заданье:
Придать им белизну девичьего плеча;
Ну, падай, падай, снег, сойди в горизонтальность
Извилистым путем скрипичного ключа.

Ты нынче одержим болезнью нумизмата,
Коллекцию следов перебираешь ты,
А я похож на пса, который безвозвратно
В метели потерял любимые следы.

Ну, падай, падай, снег, в ладони монументов,
Подслушивая смех и покрывая грех,
Свидетель чьих-то слез, участник комплиментов,
Надсмотрщик мостовых... Ну, падай, падай снег.

Ну, падай, падай, снег. Мы в декабре бессильны -
Стоим, занесены, и сыпется на нас,
Как будто мы часы песочные разбили...
Двенадцатого месяца одиннадцатый час.


СВЕТАЕТ...

Светает от твоих волос,
светает...
Как будто бы стволы берез
взлетают.
Спит радуга в твоих плечах
витая.
Ты - продолжение луча.
Светает.
Светает, будто рушники
свисают.
Светает, будто ручейки
сверкают.
На ощупь свет продолговат.
На ощупь
Он - волосы твои, он сад,
он - роща.
Твоим светаньем в тишине
мне греться.
Светает где-то в глубине
у сердца.
Проснись и в озеро нырни!
Светает.
И ты, как церковь на Нерли,
святая...
Проснись и в озеро нырни,
как в лето.
Ты вся, как церковь на Нерли,
из света...


***
В этом доме на меня гадают,
Золотою головой качают
Над моей запутанной судьбой
Трефы черным снегом выпадают,
А по снегу снегирем гуляет
Туз червовый с дамой молодой
(Боже мой, любимый, боже мой!...)
Вот и выпал я - король нелепый,
Не побитый, но и не победный,
двуедин червовый облик мой -
сумма Дон-Кихота с Дон -Жуаном,
рыцарства с наигранным обманом
(Боже мой, любимый, боже мой!
Ветряные мельницы, постойте!
Ветреные женщины, постойте!
Ничего нет общего с молвой!
Что со мной ты сделала, свобода
Треснула страшнее ледохода
Твердь земная нынче подо мной
(«Боже мой, любимый, боже мой!..)
Ах, какая вышла непогода!
Не предавайте смеху Дон-Кихота -
Он бежит, скользя по мостовой.
Но помочь не может Дон - Жуану
донну Анну встретить, донну Анну .
(И в колоде карты нет такой.)
«Боже мой, любимый, боже мой!»

 

АНГЕЛИНА

Не важно, что спина бела -
Спиной я к печке прислонился,
Ни разу - хоть не застудился -
Не требовалось так тепла.

Труба гудит, дрова трещат,
душа отозвалась теплыни.
Охотники у Ангелины
по-ангельски на печке спят.

Что, Ангелина, жизнь твоя?

- Что жизнь моя?
Что было - сплыло...

На памяти одно - рубила
дрова, да эту печь топила,
там не дрова - там жизнь моя...

(Дом Ангелины - теплый кров
застигнутым в ночи метелью.
Я здесь живу уже неделю.
Отогреваюсь.)
А... любовь?

- Была любовь, был и залеточка...
Пора стояла золотая -
Ходила я в невестах летчика,
счастливая и молодая.
Прилетал мой голубочек
из-под самых облачков,
да военный ястребочек
отобрал мою любовь...

(Вижу фото на стене -
молодая, с белым бантом,
Ангелина с лейтенантом.)

- Не достался мне... Войне...
Замерзала. Вся душа
леденела. Всяко было.
Молодость свою сожгла -
печку письмами топила.

Печку письмами топила,
все глядела на огонь,
все глядела, как горела
моя первая любовь...

(Ангелина, Ангелина,
если б все наоборот!
Да судьба неумолима.
Печь гудит. И жизнь идет.)

Ангелина, золотая,
жаль, что красок я не взял -
я б волшебными цветами
печь твою разрисовал,

чтобы знала Ангелина
цвет нездешне-голубой,
а не только розы дыма
над заснеженной трубой!

 

ПОД ЗАНАВЕС ЛЕТА...
               
Под занавес лета,
когда уже песенка августа спета.               
И, кажется, выпадет решкой
Вечернего солнца монета.
Вдруг вспыхивает
Семидневное бабье лето,               
Как семь сердоликов
сентябрьского браслета.

Хохочет крылатый
Мальчонка с колчаном и тоненьким луком,
Рискуя однажды свалиться
С потешного велосипеда.
Он стрелами  женщин
Пронзает, как будто опилочных кукол.
Пернатые стрелы - отрава, известно поэтам.

Наглец белокрылый -
Он жертвы не ждет и не ищет объекта.
Что юная школьница, что инженер,
Что жена страхагента.
Без промаха бьет.
И его откровенное кредо -
Всех, кто не подходит под занавес жизни, -
Под занавес лета.

Чего не сумела весна-
Совершит бабье лето.
На счастье нет вето.
Так выдумано - ля вита.
Что нашей судьбы мы не можем
предвидеть кульбита,               
Но ты вдруг вплела
в свои волосы белую ленту. 

Под занавес лета
Сентябрь листопадом
наполнит кисеты.
И клин  лебединый,
сквози сеть паутины
За облако метит.
Понятней душа и
осыпана звоном бригета
Земля, на которой
мерцает таинственным светом:

Художник с певицей,
Студентка в обьятьях студента.
Кассирша с таксистом,
Трубач и солистка балета.
Все, кто наповал вновь
стрелой возрожденья пробиты.
Одной на двоих,
Словно Мастер и Маргарита.


               
   
* * *

Во мне умирает прозаик,
увидевший белый свет
пронзительными глазами,
как не увидел поэт.

Паденья и взлёты эпохи,
страстей и ошибок замес,
кто дьяволы и кто боги -
увидел он без завес.

Но душу его пронзает
судьбы беспощадный стилет...
Во мне умирает прозаик.
Его отпевает поэт.

       * * *

Ты шла как формула Весны,
и все тебя решали
и, оборачиваясь,
выдыхали свой ответ.
Но даже если вместе взять
холсты, стихи, скрижали,
не вытанцовывается
ответ на белый свет.

Чему равны твои глаза,
чему равна улыбка?
Смешно, чтоб тайна рук и ног
была как дважды два!
Стал гением, кто допустил,
ища тебя, ошибку -
решив, что он решил тебя.
А тайна всё жива.

Я знаю двух учеников,
приблизившихся к цели.
Их гениальные холсты -
как бы черновики
решений формулы Весны.
Волшебен Боттичелли,
он бы решил, да стал плести
антихристу венки.

А в Петрограде голодал
всемирно неизвестный
Филонов Павел - комиссар,
сменивший пистолет
на кисть. Он формулу Весны
решительно, но трезво
решил. Но чем точней ответ,
тем сказочней секрет.

Флоренция и Петроград
хранят нам две шпаргалки.
Но я им предпочту тебя,
а формулу Весны
решить и будущей зимой
не будет нереальным,
раз гениальнее любви
нет в мире новизны.

***

Спит устало планета,
Спит мой город родной,
Гаражи.Туалеты.
Сторожа в проходной.
Спит бездарная повесть
Натянув переплет.
Спит нечистая совесть.
Пароход.Самолет.
Спит шофер катафалка.
Спят бутылки вина.
Спит буфетчица алка,
И притом не одна.
Авторучка.Автограф.
Автокран.Автомат.
Автострада.Автобус.
Автандил.Арарат.
Ахмадулина.Ангел.
Анаконда.Амбал.
Апеннины и англия.
Спит ансамбль "АББА".
Полночь звезды качает,
Ветер воет в трубе.
Все! На "А" я кончаю.
Начинаю на "Б".

***

Вбегу в осенний сад
и обнаружу,
что так же листопад
сжимает душу.

С поспешностью гонца
вбегу--с порога
звук твоего лица
услышу --вздрогну.

Звук твоего лица,
навек свободный
от жеста скрипача
бумаги нотной,

и лишь дано скворцу
в зелёный полдень
подобному лицу
пропеть исполнить.

Так будет без конца
и до скончанья--
звук твоего лица
моё молчанье.

***

На земле или на звёздах,
Не стара и не юна,
В наше тело, как в повозку,
Лошадь жизни впряжена.

Эта в яблоках лошадка
То - рысцою, то - в намёт.
То споткнётся там, где гладко,
То скользит, хотя не лёд.

Её ни пряника не надо,
Ни тем более кнута.
Не робеет на парадах,
Не чурается труда.

Лошадь жизни...
Медный всадник
И отечества алтарь...
Не подкрадывайся сзади,
Царь ты или пономарь.

Мы не вечны. Лошадь вечна.
Ею движет только новь.
И звенит её уздечка
По названию "любовь".

 

СТРАННАЯ ЖЕНЩИНА 

Птицы тебя принимают за птицу,
Дикие розы за дикую розу.
Кошки тебя принимают за кошку,
Скрипка считает своею сестрою.

Я ничего в тебе не понимаю -
Дикую розу для кошки срываю,
В скрипке пусть птица гнездо себе вьет...
Я не уеду на красном трамвае,
Только пусть вечно меня исцеляя,
Скрипка играет и роза цветет.

Как в тебе все это может вместиться:
Кошка играет на скрипке для птицы,
Птица про дикую розу поет...
Я не пойму и никто не поймет.

Я ничего в тебе не понимаю -
Дикую розу для кошки срываю,
В скрипке пусть птица гнездо себе вьет...
Я не уеду на красном трамвае,
Только пусть вечно меня исцеляя,
Скрипка играет и роза цветет.

Ты мастерица взлетать и кружиться,
Значит, ты птица.
Ты перешла мою жизнь, как дорожку,
Значит, ты кошка.
Коль усмиряешь, спасаешь от крика,
Значит, ты скрипка.
Значит, ты скрипка...

Но я ничего в тебе не понимаю -
Дикую розу для кошки срываю,
В скрипке пусть птица гнездо себе вьет...
Я не уеду на красном трамвае,
Только пусть вечно меня исцеляя,
Скрипка играет и роза цветет,
Скрипка играет и роза цветет.   


КАТИНЫ СЕКРЕТЫ

Папа, скажу по секрету тебе -
дождик живет в водосточной трубе.

Ночью приходит черная кошка,
громко мяукает, страшно шипит,
и перепуганный
с мокрыми ножками
дождик по улице быстро бежит.

Черная кошка во всем виновата -
Дождик хотела в клубочек смотать,
чтобы ее шаловливым ребятам
весело было с клубочком играть!

Дождик присел у окошка на форточки -
то постучиться, то подождет,
я приотурыла
дождику форточку,
и торопливо с довольною мордочкой
с форточки он препрыгнул на полочку,
с полочки - на пол,
и вот
дождик теперь в нашем душе живет.

Правда, немножко
намокла дорожка,
но отпускать я его не хочу,
и вытирать аккуратненько ножки
дождичек я научу!


СПОРЩИКИ

Во дворе -
дворе -
дворе
спорили ребята:
почему -
чему -
чему
зебра полосата?

Начинал Никита спор,
говорил он смело:
"Почесаться о забор
зебра захотела!
А забор был страшной-страшной
черной краскою покрашен,
и на зебре доски
оставили полоски!"

Тут среди девченок
возник переполох:
"Прислониться мог тигренок!
Мог или не мог?"

Но во двор,
во двор,
во двор
прибежал, крича, Егор:

"А знаете, а знаете,
вы ничего не знаете!
Все звери чебурашные
далекой Африкании
мечтают быть бесстрашными,
лихими моряками!

И не о том, ребята, спор,
и ни при чем здесь доски,
и вовсе никакой забор
не оставлял полоски,

а просто:
тигренок - зебренку,
зебренок - тигренку
кончиками хвостов
нарисовали тельняшки -
это такие рубашки,
какие бывают,
какие бывают
только у моряков!

На белом большом пароходе
они океан бороздят....
А крокодильчик и бегемотик
стать летчиками хотят!"

***
Нам с тобой друг от друга не деться
никуда. как нам повезло!
и твоё арбатское детство
мне на сердце легло.

я проснусь на заре туманной,
от тебя все светло.
ни в душе ни какого обмана,
ни вокруг.Повезло!

Твое детство арбатское вольное
я прошляпил себе назло.
так везло мне , что нынче больно
сознавать: не везло!

До волос до твоих дотрагиваюсь:
просыпайся, мой Новый Год!
и с тебя, и с меня хватит трагики,
пусть тебе со мной повезет!

У твоей арбатской походки
легкий лёт.
Счастье медленно нас находит,
еще чуточку и - найдет.

жизнь большая , земля большая!
В годы скользкие, как гололед,
двум обнявшимся полушариям
пусть как нам с тобой повезет!

***
Я тихонечко поеду,
я легонечко пойду
и с самим собой беседу
я неспешно поведу.
С кем братался, с кем я бился,
сколько добрых сделал дел?
От похмелья с кем лечился,
от какой любви пьянел?
Яблоком зеленобоким
на ладони жизнь держу.
Вроде я не врал глубоко,
не к ханжам принадлежу.
Отчего же моё сердце
так печально и темно
и тоской, почти что зверской,
переполнено оно?

Я врагов в упор не видел,
за друзей их принимал.
Я разбиты губы вытер
и срастил что поломал.
И, тихонечко шагая
по дорогам непростым,
я простил всех тех, что лгали,
и себя за всё простил.
И, достигнув этой выси,
чистоты нездешней той,
я как будто помолился
Богородице святой.
Отвори мне, Матерь Божья,
на меня глаза мои.
Неужели невозможно
жить на свете без любви?
Неужели в мире этом,
где так трудно выживать,
лишь её высоким светом
можно темень разогнать?
И как нищий под забором,
я взываю: - Обнови
души, тронутые мором,
и пошли, Господь, любви
всем, кто страждет безутешно,
кто на троне, кто на дне,
и последнему из грешных
дай, Господь, любви и мне...

 

НОКТЮРН

Моя любимая вбежит
ночную лестницу встревожит,
и пальцы тонкие приложит
к вискам и свечи запалит,
и, наказуемы свечой,
к стене,
две неповинных тени
как наши выросшие дети,
прижмутся худенькой спиной,
не понимая ничего
что происходит между нами...

Земля спеленута снегами,
вокруг не видно никого,
кто мог бы нас разъединить.
Под вальс полуночной метели
мы в эту жизнь с тобой влетели
чтоб, спотыкаясь в ней, кружить,
откидываясь , задевать
затылком прошлое -как елку,
и целоваться втихомолку,
и молча свечи задувать...
Но утро в комнату войдет,
возденет золотые руки
и молча в лица нам плеснет
соляной кислотой разлуки


ДНЕВНИКИ

Ведите дневники,
не будьте простаками. Равно как рыбаки,
удите дни за днями.
Веденье дневника
не требует таланта,
хотя похоже на граненье бриллианта.
Не корчите судью
над временем вчерашним,
пишите жизнь свою,
всё, что сочтете важным.
История души
любого человека
не может жить в глуши
Отечества и Века.
Нельзя солгать на час -
зачтется все посмертно.
Слагаемая часть
истории столетья -
дневник, где сплетены
сильней, чем корни, даты.
Во имя седины
пишите вашу правду.
На чердаке найдут
и отряхнут от пыли,
прочтут, вздохнут,
замрут и скажут:
«Люди были...»

МАТЕРИАЛ ПОЛНОСТЬЮ (с иллюстрациями):
http://argentium-book.ru/forum/1268/1490

____________________________________________________

ИЛЛЮСТРАЦИЯ:
Проект мемориальной доски на здании школы, в которой учился Пётр ВЕГИН
(Ростов-на-Дону, РОССИЯ)