Джим и Бетси
Я был приблудный, чужой, чудной,
Не сват, не сосед, не кум, не тесть,
Но меня принимали таким как есть,
И за стол садились один со мной.
Здесь как повсюду, где б я ни шел,
Не май-июль, а сев-сенокос,
И каждый дом в свою землю врос,
И все невесты из ближних сел
Обещаны с колыбельных лет
Парням, чьих прадедов знают все,
Но как-то я в тех местах осел,
Хоть у меня родословной нет.
Хоть все чужое – и нос, и ус,
Порой, иные названья трав,
Гвоздей, жердей, и оконных рам,
И шуткам местным я не смеюсь.
Но показали замшелый дом,
Что за ребристой грядой камней,
Войди – сказали – и стены грей,
И оживи все что можешь, в нем.
Тот дом и лучшие дни знавал,
Там жил рыбак, весельчак, драчун,
Зайдешь, бывало, и пей – не хочу,
И долго старилась в нем вдова.
А дети скрылись за тем хребтом,
Откуда ты сошел налегке,
Нам не забыть уж о рыбаке,
Но дом не должен стоять пустой.
Я стал вживаться в остывший дом,
Покорчевал лебеду и мох,
Латал где видел, чинил, что мог,
Очаг – сейчас, а чердак – потом.
Табачный дым да полночный свет,
Где стриж гнездился и уж линял,
Со скрипом дом принимал меня,
И не спеша признавал сосед.
Но дни текли чередом своим,
И я, приблудный, чужой, чудной,
То пособлю по пути домой,
То расскажу под табачный дым
О тех краях, что за семь хребтов,
За лунных семь четвертей пешком,
Где можно жизнь прожить рыбаком,
Не слышав сказок про пастухов.
Но здесь у каждого плуг и сеть,
И с детства парусом и уздой
Владеют все, и хозяин мой,
Пока его не догнала смерть,
Спускал свой барк за дубовый шлюз,
Морские байки травил потом,
И оживал потихоньку дом,
И я , казалось, вот-вот сроднюсь,
Пусть не насквозь родной, как рыбак,
Но все ж сосед, все же свой почти,
Я знал секрет как рыбу коптить,
Но не вдохнул новой жизни в барк.
И я не просто коптил – я жил,
Наделал тыщу поденных дел,
Года к грошам, и глядишь – осел,
Собой остался, но принят был.
Я стал и вправду своим для всех,
В осенний праздник конца работ
Всегда был чуть в стороне, но вот
Я вовлечен в суету и смех.
Мой бас вливается в общий хор,
Я свой, я местный, я – вот он весь,
Целую сотню чужих невест,
И раздуваю ночной костер.
Я знаю. как растревожить жар,
Отправить искры в ночной полет,
Пускай созвездия бросит в пот,
И тени в скалах пускай дрожат.
Ночной костер, его ждали год,
К нему готовились восемь лун,
Юнцы порвали десятки струн,
И дед, почти без зубов, поет.
Кто вспомнил дальних времен мотив,
Кто в ближних селах украл слова…
Приз называется чашей льва,
Он должен за ночь певца найти.
Ну, в крайнем случае, плясуна
Найдет к утру золотой сосуд,
Готово все : беспристрастный суд,
Костер, светила, пары вина.
Священный круг озарен костром,
И надо ж, все – мастера плясать,
У всех откуда-то голоса,
А я вдруг чувствую в горле ком.
Вот-вот надвинется мой черед,
Так значит должен и я сейчас
Не в силах петь, так пуститься в пляс,
Меня подталкивают вперед,
Меня подбадривают вином,
И щедро хлопают по плечу,
А я беспомощно лопочу
О горле, черт побери, больном.
О том, что в танцах я не мастак,
А через год научусь как раз…
Судья взревел : Нет, сейчас ! Рассказ!
Не береги его про запас,
Поведай нам о родных местах.
Ты целый свет истоптал пешком,
И сто историй наплесть горазд,
Кто не заслушивался из нас ? –
Но почему ты покинул дом ?
Не хочешь правду открыть – соври,
Тут все свои – заливай, давай,
Борись, как можешь, за чашу льва,
Но на губах моих – пузыри.
И я закашлялся, в землю взгляд,
Пришиблен, сгорблен, покинул круг.
Судья решенье нашел не вдруг,
Но вышло так, что я виноват.
Обычай наш : будь смешон, нелеп,
Хрипи, хромай, но не уходи,
И нету выбора у судьи :
Бери черпак, и владей семь лет.
Теперь семь лет все дожди – твои,
И ты немедленно начинай,
Спускайся, опустоши до дна
Ту лодку, что у камней стоит.
Ну что ж, я вычерпал, не тяжел
Той ночью штраф показался мне :
При свете звезд, и на скользком дне
Такой же скользкий медяк нашел.
Смешная плата за труд смешной,
При легком бризе, в виду планет,
И вот, обид моих нет, как нет,
Созрела сказка про дом родной.
Сейчас вернусь, на огонь взгляну,
Навру на годы вранья вперед…
Посмотрим, кто чашу льва возьмет,
Из лодки шаг, и нога ползет
По вдруг ожившему валуну.
Скользит по жирной его спине,
Уходит в бездну, и я скольжу,
Ни в чем опоры не нахожу,
И где я, в небе или на дне ?
Царапина на виске свежа –
Я был без памяти пять секунд,
Но солнце – вот оно, тут как тут,
Так сколько ж в лодке я пролежал?
Но боль стихает, встаю с трудом,
И опираюсь о борт рукой…
Но чья рука? И кто я такой ?
Кто я такая? … И в платье чьем?
На этом свете или на том?
Но лодка та же, пейзаж знаком,
Черпнем воды, смоем кровь с виска,
Но туфелька до чего легка!
А платье, пояс, кошель на нем!
Внутри заколки и гребешок,
Конечно, зеркальце, поглядим…
Да черт возьми, будь я прежний Джим,
Влюбился бы без последних ног.
Но бог ты мой, я уже не та,
Как тонки пальцы, как легок шаг,
Спускаюсь на берег не спеша,
И сто цветов нахожу в цветах.
И мне навстречу терьер бежит,
Он носом тычется мне в ладонь,
А вот – хозяин, он – молодой,
Стройней и проще чем прежний Джим.
Он шаг ускорил навстречу мне,
Кипрей добавил в мои цветы,
Спросил : красотка, откуда ты? –
Мое «не знаю» звучит нежней,
Чем трели зяблика поутру,
Чем дополуденная капель,
Так звонко Джим шестилетний пел,
И я невольно ладонь ко рту.
Я осеклась, но хозяин пса
Не удивлен, а наоборот,
Он мне ладонь на ладонь кладет,
И мне легко, я порхаю вся.
А он : скажи, как тебя зовут.
А я , не знаю, как вышло: Джим,
И мы на пару смеемся с ним,
И ноги нас без тропы ведут.
И пригревает осенним днем,
И в небе парами облака,
А в голове-то бурлит слегка,
И мы болтаем, и мы идем.
И хоть знакомы от силы час,
И хоть о прошлом мой друг ни-ни,
Из малозначащей болтовни,
Из шуток, из самых общих фраз
Выходит так, что мне двадцать лет,
Моя деревня за сорок миль,
А прежний Джим, если он и был,
Так то забытый почти сосед,
С собой унесший мешок обид,
Но дело к вечеру, мы пришли,
И дом вблизи, и река вдали,
И мне тут жить, и закат горит,
Слабеет тело, летит душа,
Он подхватил меня, вносит в дом,
И жизнь пойдет своим чередом,
Не спотыкаясь, и не спеша.
С ним вместе в доме сестра и мать,
Его зовут … ну конечно, Джек,
И наше счастье продлится век,
А смерти – попросту не бывать.
И через год у нас первый сын,
Второй – еще через пару лет,
Сестру взял замуж кузнец-сосед,
А вот у матери мало сил.
Сев, сенокос, урожай, и снег,
В привычном ритме двенадцать лет,
Дочь родилась двум мальчишкам вслед,
И так, казалось, продлится век.
Все тот же лес, та же скал гряда,
Дорога к озеру, берег, луг,
И мы идем всей семьей, и вдруг,
Чужая лодка, и в ней вода.
Но кто бы мог забрести сюда?
Последний дождь был пять дней назад,
И не сдержать любопытства мне :
Там чья-то тайна лежит на дне,
Там мир подводный, пещера, клад.
Там незабудки вплелись в тимьян,
Павлиний хвост распушил дельфин,
Так черпай до ледяных глубин,
До старых встреч, до заживших ран.
И что-то плещется в голове,
Бурлит, колотится, шелестит,
И руку дочери отпустив,
Скольжу по глине и по траве.
Горстями черпаю как могу,
За борт , не глядя, все сто дождей,
Себя не вижу в чужой воде,
Не слышу, что там, на берегу.
Но вместо клада на дне – черпак,
Сейчас по склону вернусь к своим,
И Джек кричит : я спускаюсь, Джим,
Но я скольжу по камням сырым,
Удар в затылок, и в сердце мрак.
И слышно празднество на холме,
И в небе дышит огнем Дракон,
И берег темен и незнаком,
Встаю и ежусь, неловко мне.
Глазам привыкнуть бы к темноте,
Но мысли рвет ураган в мозгу :
А дети где ? – И бегу, бегу,
В толпу врываюсь, и не могу
Понять, в каком я теперь кругу,
И кто поможет вернуть детей.
Плясунье Бетси тринадцать лет,
Собой и танцем поглощена,
Она не видит людей, одна
Вблизи костра, но детей-то нет!
Бедняжку до смерти испугав,
Трясу за плечи : детей отдай,
И не терзай меня, не пытай,
И слышу сзади : ты, Джим, неправ.
Оставь ребенка, не будь так груб,
Ну что за дети, которых нет,
И ты нарушил опять запрет :
Нельзя в чужую встревать игру.
О боже ! Руки ! Вот эти ! Чьи ?
Как я одета ? Как я одет ? –
И поворачиваюсь к судье :
Но дети, как их искать в ночи?
Судья смягчился, подал вина,
Со мною ласково, как с больным :
Да мы поможем, нас много, Джим.
Но что случилось? – Поведай нам.
И мне пришлось, пригубив вино,
Слова подыскивать жестам вслед ,
О том, как был я двенадцать лет
Хозяйкой, матерью, и женой.
О том, как ссорилась детвора,
О бедах, радостях, обо всем,
Чем полон был до сих пор наш дом
Еще сегодня, еще с утра.
И как-то я подбирал слова
В борьбе с собой и с лицом своим,
И вдруг услышал : Вот это Джим ! –
Тебе достанется чаша льва!
Никто не ждал от тебя, сосед,
Что ты затмишь записных врунов…
А у меня… у меня нет слов. –
Какая чаша, о чем вы все?
-Ведь дети рядом, но где они? -
Сидят, напуганы, в темноте…
- Постой, ты мать им или отец?
Приди в себя, на себя взгляни.
И я пытаюсь в себя прийти:
Мои ладони тверды как дуб.
И как такой я детей найду ?
Да как же руку я отпустил!
Я спал тогда ? Или сплю сейчас? –
Уже мне этого не понять.
Обычай чашу велит принять,
Наполнить, и завершить рассказ.
Концовку вымучил кое-как,
Три чаши выпил, но врал с трудом,
Корабль построил, разрушил дом,
Овец и коз обратил в собак.
И вот, когда уж восток светлел,
Костер, хоть чем его потчуй, гас,
Я угли сгреб, и прищурив глаз,
Сказал, что Бетси за плечи тряс,
Поскольку там, далеко, у нас,
Невесту ежели присмотрел,
Хватай за плечи, она ж в ответ
Как знак согласия, по шеям.
Обычай свят, не отречься нам.
И детский голос : Сейчас как дам! –
А ну, пониже нагнись, сосед.
И я подставился, но родня
На шутку весь разговор свела,
И праздник кончился, ночь ушла,
И набежали заботы дня.
Я их вычерпывал, как умел,
Я порывался уйти опять
Погожей ночью, пока все спят,
Но задержался в потоке дел.
Я снова брался за старый барк,
Но воду вычерпал, и остыл,
И в общем ритме пахал, косил,
Труды к трудам, а иначе как.
И в пьяном праздничном ноябре
Как все боролся за чашу льва,
Плясал и пел, подбирал слова,
Спускался к озеру на заре.
И к дому нехотя ковылял,
И думал : было ли все со мной,
Да это ж чей-то рассказ ночной,
В который слишком поверил я.
Ну да, конечно же , был один
Рассказчик, пришлый, из-за хребта…
А впрочем, нет, было все не так,
Я в той истории – младший сын.
Так вспоминал я о жизни той,
Что уж не знаю, проспал, прожил,
Глушил я память и ворошил,
И лет, пожалуй, прошел пяток.
Случилось лето, был яркий день,
Миль тридцать, может быть, от села,
В конце весенних работ была
Всегда там ярмарка лошадей.
Народ съезжался издалека,
И те , и эти, и мы с тобой,
И хвост , и грива на вкус любой,
И торг, и гомон, и жизнь легка.
И в этих ярмарочных краях
Такой обычай, что ввечеру
Торги закончив, идут к костру,
И травят байки о лошадях.
И я со всеми, и мой черед,
Уже придумал какой-то бред,
И слышу вдруг из толпы : нет, нет,
Не надо врать про копытный след
И про наездников прошлых лет,
Ведь это Джим, он как бог соврет.
И как я Бетси не замечал?! –
Ей восемнадцать сейчас, она
Ну просто юная Джим из сна,
А я ?! – не Джеком ли нынче стал ?
Нет, я когда-то не зря шутил
Про плечи, шею и сватовство.
А Бетси : Ну-ка, рассказ на стол
О том, как женщиною ты был.
И я заплакал, и от огня
Ушел, приблудный, чужой, чудной,
А Бетси следом пошла за мной,
Шепнула : Джим, не гони меня.
И наша свадьба как раз пришлась
На осень, время конца работ,
И Бетси к лету ребенка ждет,
И мне пора завершать рассказ.
Ведь я не выдумал ничего,
И все осталось незнамо где,
Но каждый раз, подходя к воде,
Боюсь черпнуть этой правды горсть.
А вдруг, едва потревожу гладь,
И в неизвестность нога скользнет…
И где та жизнь моя, кто поймет? –
Уже мне этого не понять.