И говорить могу без остановки,
так непонятно, что поймёте скоро:
на вашем белом – трупные не пятна,
на вашем новом – тюрем коридоры...
На вашем слове прекращу витийство,
напевом вашим вдохновлюсь счастливо,
но нити мысли, плача, не утрачу,
но неба выси, воя, на подковки,
ломавшие мне рёбра, не меняя,
благословляя и верлибр, и бредни,
терминологией блистающие рьяно, –
уйду в слова кондовые бурьяном
кладбищенским сквозь ржавчину оградки
классической и подниму корнями,
верша сквозь глину Гефсиманское объятье, –
мои, из классов убежавшие, тетрадки,
не поместившиеся в современной раме
трав, мелко выросших у мрамора большого...
Мемориальных плит ломая крыши,
поведаю о наградных убийствах,
что вас – салонных – кровью не колышут.
Картинок сонных акварель смывая
Эгейским валом, Эолийским ладом,
вас, мирно бредящих, возьму неспящим садом,
что за Кедроном – в рукопашной с адом
земным, – всё молится, всё говорит о старом –
удобно, словом новым позабытым...
И сквозь зрачки-сачки сквозным пожаром
сон ученический в тайги горящей сито –
с обугленными белками в ячейках
и рысями, чей рай – болота тина,
я превращу эпохой «Москвошвея»
и малюстина «зоновского» – сытый
по горло, гордо не спешащий в стадо
двуногое, гордящееся дудкой
с наклейкой на наклейке, говорящей,
что зло прошло, на прежнем – шито-крыто –
трава растёт, Голландией глядится,
но на неё осмысленно глядящий
поэт не может мишурой забыться:
он видит лица всех переходящих
в разряд святых за то, что кровь струится
по их губам, сквозь темноту летящим...
Достаточно! Пора остановиться –
дракону ведомо парить иль приземлиться...
Я был, я есмь, я буду настоящим,
умней погибших, не считающим живого,
Тайгета второречинские чащи
сменившего на никакое
слово.