В марте снег не такой, как зимой или осенью.
Он какой-то шальной:
То сияющий досиня, —
На обрывках полей, на деревьях, на крышах
домов,
У прохожих в глазах иль в кружочках
защитных очков —
Свежий, крепкий, уверенный в силах своих,
Как юнец, начинающий жить;
То начнёт потихоньку
Сдавать свои крепости солнцу — врагу своему,
Заноздрится, намокнет и с шумом начнёт
оседать,
Потемнев, как старик, ожидающий смерти.
И заплачут сосульки, предвидя кончину свою,
Забывая, что слёзы и есть их беда и погибель.
Звонко-звонко капель застучит, зазвенит,
Пробиваясь к земле,
Чтобы каждой травинке,
Оттаяв её,
Передать телеграмму Весны:
«Я И-ИДУ-У-У…»
То нежданно взъершится и станет колючим и злым,
И заставит плясать форсуна, что оделся легко,
Дескать, будет тепло, всё же март на исходе.
Закружит, захвилит, заметёт все пути и дороги —
Ни пройти, ни проехать,
Пока не возьмутся за дело бульдозеры или лопаты.
То пойдёт-повалит,
Будто пух из огромной, распоротой кем-то перины,
Крупный, мокрый, мохнатый,
Залепит глаза и лицо,
И приятно тебе, и тепло,
И не хочется смахивать снежные перья со щёк запылавших.
А смахнёшь — и ладонь твоя сразу наполнится снегом
Да таким, что невольно сожмёшь его в крепкий снежок.
«Эх, — подумаешь, — взять бы сейчас, как когда-то давно,
Размахнуться и бросить его в ту девчонку,
Что, звонко смеясь, обогнала тебя,
Вся в снегу,
Ну как в сказке Снегурочка!»
Но, пока размышляешь, снежок твой растает в руке,
Как Снегурочка та на костре,
А девчонка уйдет далеко,
До того далеко,
Что тебе всё равно б не докинуть.