(dedicated to Аааво)
Хроническая тоска:
сто лет - от Картахены до Лимы:
харкающий мокротой и бог знает, чем еще
в узловатое, артритное колумбийское небо
паровоз Sea Railways Inc;
женщина с ребенком, вопящим по поводу и без повода,
как ему и положено нашим общим урезанным временем.
Кофейные плантации буквально пропитаны любовью,
в финале которой, неизменно, –
тысяча лет холеры, оспы, сыпного тифа…
Я проезжал этим маршрутом лет двадцать назад:
на восходе старухи били поклоны
кукурузным початкам,
ночью козьи соски их праправнучек
бесновались в неистовом танце,
на алтарь лилась кровь тощих петухов,
не прошедших отбор в национальную гвардию…
Тогда, глядя на них, я думал:
Странно, что в этой стране кто-то все еще верит в Бога –
будь он Кетцалькоатль, будь он Иисус.
Скольким из них он обязан?
Скольким он им обязан?
этот раньше и без того урезанного времени
состарившийся сорокалетний мужчина
в пропахшей едким
латинским потом майке:
лежащий перед тобой
человек без прошлого,
достойного твоего интереса?
Мятые брюки, кровать без матраца,
окна, заклеенные газетами,
где добрая треть статей
была написана им в прошлой жизни…
Сквозь шум "метвого моря" в его голове –
пыльная улица мертвого города
(да и города ли?) где-то в Перу.
Сколько их было, потных кобелей,
что мяли ее на желтых простынях грязных отелей?
Нет, эти – не пахли ни осознанием
зыбкости времени и границ,
ни сменой городов, пыльных улиц и газет,
ни обреченностью, в которую ухаешь,
как в католическую веру,
ни латинским потом.
Один из них, – кажется, его звали Филиппо Ларсен,
или что-то вроде того, – называл себя "русским"...
Иногда он бесил ее.
Бесил до ненависти.
Но ненавидела она не его,
со всеми его многочисленными минусами,
а некий постоянный минус его, -
его самого, его как такового.
И все равно жить было легко, -
так же легко, как теперь - умирать
в безымянной стране
от одиночества,
длящегоя вот уже тысячу лет.