С Чёрных,
с Чёрных,
с Чёрных гор,
памяти туманя взор,
неосёдланный трёхлеток скачет,
догоняя аул бегущий,
расширяя ноздри, не плачет –
ликование силы в ржанье…
Сердце рвущий
мотив
красив:
он спирает дыханье
былью, в сердце народа
бьющей, –
почти плачет
поющий…
Смысл откроет преданье,
если ты не спесив
и сегодня находишь страданье,
в глазах продолжателей рода,
покидавшего чёрный,
но связанный с кровным
кремнистый массив:
кто лишился угла, кто обрёл его в стенах тюрьмы,
кто стал кровью на сапогах
волей признанной тьмы…
У носителей духа, обречённых
на зыбкость рукотворного крова,
имя Родины – имя народа:
был бы жив
поножовщин среди и нажив,
не мельчала б порода,
сохранился бы в сердце того ржанья свободный порыв –
срыв
в кровавые слёзы, впадающие в озёра
свободы,
чей прилив
человека находит без перевода –
в закатную пору
протоками небосвода
в его очи вселив
ночи чернорабочей признанье –
свет состраданья,
с которым в час надруганья
над небом единым
чашу смертную пригубив,
песнею лебединой
взлетаем с воскресной межи –
в достоверную вечность неподкупных сказаний,
совершая прорыв
над карнизами испытаний
растущей души
в край, что пели отцы над полынью былинных скитаний,
в край отсутствия чванства ворованных коронований,
в край, где названный первым был не жаден и не кичлив.
Каратау – чёрные горы.
Неосёдланный конь – дань оставившим тленное взорам.
Елимай – это люди, воспитанные простором,
невозможно который убить, человека убив,
и тем более, уши зашторив беловойлочным вздором.
За каждым ударом копыта –
мотива, что в генах
звучит
не убито, –
зреет взрыв,
упраздняющий кровью пропахшие стены,
зинданы коврами прикрытых обид…
Елимай –
это горечь достоинства человека Вселенной,
и она в чаше мира признаньем миров веселит.
Где несметная сила,
что давила,
сметала
с лица самой милой
земли?! –
От неё нам седая осталась могила,
на которой бессмертные песни:
орнаментом духа,
на экранах сознанья,
целокупность вместивших,
светло расцвели,
как цветы мирозданья,
как мысли
людей, победивших
под знаменем выси
тьму хитрости лисьей…
Перед тьмою джунгарского полчища
сотня всадников у переправы
на ближнем холме…
Уходи, мой аул, от закона текущего, волчьего
для продления славы не лучников – лучиков,
закалённых во тьме.
Обо мне
можешь и промолчать,
лишь бы дух твой бессмертный
пламенел
жаждой света,
что есть непременно за тучами
зримыми,
тучными…
Мучаясь этим,
в означенном свете
зрелой думой плыву
на завещанный холм умирать,
лаки лада неладного
изнутри раздирая
дробным ритмом
ударов копыт иноходца,
что мчится над кручами,
небом данную жизнь
лишь ему доверяя,
с верой в лучшее.
Сердце рвущий мотив – красив,
былью в сердце народа, бьющей,
почти плачет, поющий, веки полузакрыв.