Стала книжная полка тростинке жильём,
семь суставов на теле её музыкальном,
приобщалась к звучанью, как глина огнём,
ветром резким в балхашских исповедальнях…
Пробегавший кабан лишь коснулся клыком,
камышовая кошка хвостом лишь задела,
даже пьяный охотник не смял сапогом,
но на них она пристально,
долго смотрела,
целовалась светло с отраженьем луны,
рябь протока движеньем листвы повторяла,
хороводы водили вокруг сазаны…
Под ножом моим острым как воин упала –
это сделал я нежно, чтоб память была
о звучащем забвенье недремлющей думы,
чтобы в душной квартире той чащи напевность жила –
комариные писки,
рыбьи всплески,
звериные шумы…
Я и дырок ещё не прожёг
на естественно-лаковой коже:
берегу,
как последний сухарь – заблудившийся пастушок.
Чем по музыке голод сильнее, тем эта тростинка дороже…
Вот когда затоскую (хоть волком завой!),
как в бреду –
ржавый гвоздь до бела, раскалю на горелке…
Шесть отверстий…
Мольба уст и пальцев – на водопой
даже тигры придут,
на часах вспять задвижутся стрелки,
тростниковая чаща, былинною тайной дрожа,
затрубит полосато, прошедшее с вечным ровняя,
дикий лебедь взлетит…
Остриё моего же ножа
сладко в сердце войдёт,
опыт мой,
голос мой,
повторяя.