Как предчувствие снега, в задратый манжет переулка,
всем размахом ноги заминая промерзлый асфальт,
за спиной оставляя надсаженный скрежет и альт
городских челюстей, что жуют в себе каждую втулку,
кистью – в ручку двери, как зубами голодного – в булку,
чтоб с разбегу сорвать с повседневности черепа скальп.
И теперь, боже мой! по спирали наверх, по ступеням,
выбивая из клавиши камня все ноты ступней,
погружаясь по горло в остывший, пропахший стряпней
аромат своей юности, глубже, со вздохом, с сопеньем,
и, дойдя до высот неподвластных ни форте, ни пенью,
глаз звонка выбить пальцем в пролившийся жалобный вой.
И когда не откроют ни после настырного раза,
или нет, через щель: «Здесь такая давно не живет…»,
словно пулю сквозь ткань, прямо в мякоть живую, в живот,
дробно падая вниз, упиваясь паденьем, размазав
по перилам свой всхлип, в белый город из черного лаза –
кровью выдох на снег, тот, что где-то под ребрами жжет.
И потом, будто волк с перебитою выстрелом жилой,
и по-волчьи кося, как Живаго под возглас: «Тримай!»,
ежась в темень пальто, где по снегу пунктиром канва:
красно-черных, горячих, распластанных, жарких и жирных,
там, где рваная рана под пальцами – в мрамор зажима…
И, взбежав на проспект, рухнуть телом под первый трамвай.