1. ШОПЕНИАНА
В сине-зелёную с матовыми размывами клетку
лист,
сквозь который ток музыки, пронизывая сердце,
врастает в купол небесного созидания...
Торжественно и строго,
плавно
проявляются и скользят в танце
линии
белые, розовые, голубые, золотистые –
живой орнамент.
В телесном – нет тела,
в духовном – нет надмирности.
Оркестр классического лада
диктует каждое движение.
Луна в оправе дремучих крон
с огромным, неровной абстрактной формы
просветом,
жёлтая держится на биотоках серо-зелёных лап
могучих, печальных, добрых
великанов…
Всё это врастает в твоё сознание
и там хороводит,
там дышит таинственной и чистой сказкой.
Рука дирижёра над срезом сцены
бьёт в зрачки неистовой веткой,
опалённой земным адом в семи поколеньях,
но устремлённой сломанным краем
в целокупное, целебное небо.
Всё потерянное –
возвращается,
всё увядшее –
расцветает,
всё грубое –
становится нежным…
Шопениана!
2. КАРНАВАЛ
Ступени, по которым минуя перила
с кеглями межмраморных просветов,
спускаются пары:
мужчины во фраках табачного и фиолетового цвета,
в чёрных и белых цилиндрах,
дамы в шикарных, карнавального покроя платьях…
Никакой мишуры!
Словно родились в красном и золотистом,
янтарном и изумрудном…
Всё у них ладно –
любовь, как земля за колхозом,
закреплена за каждым.
Поступь исполнена грации и величья.
Кружиться друг с другом
в танце, бальном –
не скажешь,
но в эпохальном –
точно!
Иного им – и не надо!
Просто касаться ладони ладонью
до самых агоний –
которых, на сцене –
не видно…
Но всё же находится некто
средь общего роя
золотокрылых, порхающих,
незнающих размышленья о страшном:
паяц, арлекино – лист чёрно-белый, прилипший к скамейке
и препарирующий ножом подсознанья зримые только ему
все земные расправы, обиды, гоненья, забвенья, унынья…
И кто-то теряет записку,
и кто-то находит
и к сердцу её прижимает…
Он был одинок среди прочих,
но вдруг – одиночество тает!
Вздыхает он сладко…
Клочком обронённой бумаги
приподнято небо…
Нет ада, и рая не надо!
Что в сердце живет, то и благо,
то и опора,
то и любовь,
то и надежда,
и вера…
Шуршаньем подола назвать это – грех!
Вы там побывали? –
в подвале подкорки счастливой…
Летали над мрачным былым,
что под вами буграми серого мозга тает,
откинутое далью
ангельского полёта?..
Записка разорвана в клочья,
вырвана с шутовскою повадкой
живчиком в чёрно-белом,
почти что спортивном костюме –
пока подставное лицо в маске дамы
кокетливо отвлекало
обретшего счастье, в бумаге.
Зигзаги движений с бантиками, на белом –
чёрными…
Мёд воздыханий…
Мимика идиотов, вдруг, испытавших нирвану…
И одинокое пенье в мрачной пустыне,
вне серафима с мечом и Господним веленьем
под опереньем крыльев шести –
сущее, независимо от представленья,
на слившей юдоль воедино,
распадом построенной, сцене…
Кончается всё примиреньем –
земным, ниже уровня линий,
льнущих к подошвам –
поклоном…
3. ПОЛОВЕЦКИЕ ПЛЯСКИ
Торжество строя трёх юрт,
взлохмаченного веками покроя…
Время течёт назад лентой степной реки,
тающей в зное зоркого сердца…
Это – фон.
Происходящее на нём
невозможно дать без музыки Бородина
и веры в неё гениального Фокина.
Динамика в кругу царственных истуканов
с бляхами золотыми и бело-лунными на коросте,
оставленных за спиной Моюнкумов…
Прорастанья, выстреливанья,
сквозь сети роговиц и зинданы зрачков –
полевых маков, вобравших в себя кровь,
всех павших за вольную волю, батыров.
Нет князя Игоря!
Нет Кончака,
Кончаковны,
Ярославны –
коршуницы, зегзицы…
Нет башен из белого камня!
Нет вранов! –
Затмений!
Есть буйство красок:
красных и зелёных в прерогативе,
в объективе взора, выделывающих такие прорывы,
сквозь серое и ржавое,
что белые лебеди дев дивных –
плывут по венам
хороводом генов
предков забытых…
Под флейты, бубны, тамтамы
тересии, камы, шаманы,
баксы, кудесники –
до истин небесных истовые не шарлатаны –
ритмами внедрения в транс разрывают ткани
всех, ощетинившихся сталью, дастарханов.
Только высь
и воля!
Мысль
и чувство!
Жизнь, над смертью –
ползущей лучниками, оголёнными по пояс,
с красными луками, готовыми к бою:
змеями-стрелами, со свистом разящими –
у шёлковых,
прозрачных,
белых-белых,
скользящих, по хищным скулам,
плывущих, к звёздам невидным –
длинных подолов,
свет струящих,
над поиском зёрен смысла,
в грядущем настоящем,
цыплятами мысли смелыми,
на пятипалых клювах –
вечным пером, стоящими –
над бегущим млечно,
пережившим не один буран,
изнутри, ломающим
поверхностные клетки,
потом репетиций
безымянных
орошённым,
ученическим
листом.