СИДНИ ЛАНИР
(1842 – 1881)
БОЛОТА ГЛИННА
Лес виргинских дубов, чьи огромные тени
Сцепились с тенями лоз, что в змеином сплетенье
Жаждут проникнуть в развилки ветвей.
О изумрудные блики –
Девичьи лики.
Листьев картина – пусть ветер рокочет о ней
В час, когда пары влюбленных идут меж зеленых колонн
Сладко-туманного леса,
Родного мне леса
К опушке, ясной, как небосклон.
Там, на самом краю песчаной, рдяной равнины
Соленые топи Глинна.
Дивный сумрак, блики огней далеких –
Тайный приют всех ждущих, всех одиноких,
Гобелены листвы отделяют от келий кельи.
Печальным братьям молитесь в часы веселья,
Грустным святым, что когда-то сквозь дебри шли,
Взвесить готовые зло и добро земли.
Большие тени дубов и тени от лоз как нити.
Покуда солнце в полдень стоит в зените,
Я помню вас и вы меня в сердце храните.
Но в час как мятежное солнце усмирено,
И стражем застыло у западных врат оно,
И желтый луч в галерею дерев стремится,
Словно тропинка в мир из царства мечты струится, -
В час, когда пью аромат виргинского дуба,
И ни люди, ни бой часов не вторгнутся в душу грубо,
И минуют меня коса времен и млат ремесла,
И силу долга вера переросла,
И душа в длину, в глубину, в ширину растет,
Заполнив собою пространство Глиннских болот, -
Они не доставят страданья, как в те времена,
Когда истомляла длина и ранила ширина,
Когда безымянная боль, тоска и истома
Тысячью миль отделяли меня от дома.
Отныне одна у меня для пространства мера –
Имя ей Вера.
И я очарован светлой лесной поляной,
И берег вьется, как пояс зари багряной
Туда, к рубежу, границе, пределу,
Где лесная мгла загустела.
Ты,
Виргинский дуб, нагнувшийся с высоты!
Я, с почтеньем и робостью отстраняясь
(Боготворящей тебя рукой, о Природы князь),
От высоты твоей вольно-гордой,
Стою на песке, утоптанном твердо,
Свободный
Миром болот, гранью земной и водной.
То к югу, то к северу делая поворот,
Втекает в складки земли бахрома болот,
На север, на юг, вширь и вдаль расставляя свои пределы,
Все в серебряной тине, вы формой как девичье тело:
Отклоняясь, сгибаясь – то есть он, то его нет,
Брег, скользя, отплывает в туманно-сиреневый свет.
И что, если там, у меня за спиной,
Только роща дубовая встала сплошной стеной?
Там, на западе, только одни леса,
А на востоке весь мир – так огромны море, болото и небеса.
И многие лье пышнолистных болотных растений,
Никчемных в своей высоте, в нежных пятнах света и тени,
С ленивой тянущихся тоской
К предельной голубизне морской.
… И все-таки чем-то болото и море похожи:
Оба душе внушают одно и то же,
Как будто судьбу свою я опустил в трясину,
В длину, ширину и глубь соленых лиманов Глина.
О топи, не зная отказа, без чувства своей вины
Вы небу открыты, вы к морю обращены.
Терпимые к мукам от солнца, дождя и моря,
Вы словно католик, осиливший скорбью горе,
Знанием – Бога, страданием – доброту,
Мглою – рассвет и позором своим – чистоту.
Как гнезду куропатки трясина служит подножьем,
Я свить гнездо хочу на Величье Божьем;
Я в Божьем Величье хотел бы парить на просторе,
Как куропатка болот на пути от лиманов к морю;
И, как за трясину держатся корни трав,
Я хочу быть в Величии Божьем прав,
В Величии Божием, чьи глубины,
И ширина, и длина таковы, как у топей Глинна.
Море себя продлевает за счет болот,
И одни болота знают приливам счет,
И море своим величием небывалым
Обязано также и этим притокам малым,
Чьи воды
Питают его свободу.
Незаметно, исподволь эта вода течет
По миллионам вен в пучине Глинских болот.
Так розовый сок, если брызнуть в него серебра,
Рождает тот цвет, которым цветут вечера.
Прощай, о Солнце, мой господин!
Разливаются реки, и между вязких трясин
Сотни ручьев бегут, играя травой болотной,
Но вдруг зашумит крыло – то стан перелетный
Пронесся мимо… Ручьи упали на дно –
И есть лишь болото и море, и оба слились в одно.
Чем измерить стоячей воды покой?
Только силой, с которой ревет прибой.
Воды моря ныне как никогда полны.
Ночь над морем – и серебро луны.
И волны небесные так же, как волны морские,
Хлынут скоро в сонные души людские.
Но кто объяснит душе, проснувшейся к знанью,
Подводные те ручьи и те очертанья,
Какие по воле Божьей прозрела она
Под волнами сна?
И что за тени ходят по дну в час, как море зальет трясину –
Всю длину и всю ширину топких лиманов Глинна?
(С английского)
MARSHES OF GLYNN
GLOOMS of the live-oaks, beautiful-braided and woven
With intricate shades of the vines that myriad-cloven
Clamber the forks of the multiform boughs,—
Emerald twilights,—
Virginal shy lights, 5
Wrought of the leaves to allure to the whisper of vows,
When lovers pace timidly down through the green colonnades
Of the dim sweet woods, of the dear dark woods,
Of the heavenly woods and glades,
That run to the radiant marginal sand-beach within 10
The wide sea-marshes of Glynn;—
Beautiful glooms, soft dusks in the noon day fire,—
Wildwood privacies, closets of lone desire,
Chamber from chamber parted with wavering arras of leaves,—
Cells for the passionate pleasure of prayer to the soul that grieves, 15
Pure with a sense of the passing of saints through the wood,
Cool for the dutiful weighing of ill with good;—
O braided dusks of the oak and woven shades of the vine,
While the riotous noonday sun of the June-day long did shine
Ye held me fast in your heart and I held you fast in mine; 20
But now when the noon is no more, and riot is rest,
And the sun is a-wait at the ponderous gate of the West,
And the slant yellow beam down the wood-aisle doth seem
Like a lane into heaven that leads from a dream,—
Ay, now, when my soul all day hath drunken the soul of the oak, 25
And my heart is at ease from men, and the wearisome sound of the stroke
Of the scythe of time and the trowel of trade is low,
And belief overmasters doubt, and I know that I know,
And my spirit is grown to a lordly great compass within,
That the length and the breadth and the sweep of the marshes of Glynn 30
Will work me no fear like the fear they have wrought me of yore
When length was fatigue, and when breadth was but bitterness sore,
And when terror and shrinking and dreary unnamable pain
Drew over me out of the merciless miles of the plain,—
Oh, now, unafraid, I am fain to face 35
The vast sweet visage of space.
To the edge of the wood I am drawn, I am drawn,
Where the gray beach glimmering runs, as a belt of the dawn,
For a mete and a mark
To the forest-dark:— 40
So:
Affable live-oak, leaning low,—
Thus—with your favor—soft, with a reverent hand,
(Not lightly touching your person, Lord of the land!)
Bending your beauty aside, with a step I stand 45
On the firm-packed sand,
Free
By a world of marsh that borders a world of sea.
Sinuous southward and sinuous northward the shimmering band
Of the sand-beach fastens the fringe of the marsh to the folds of the land. 50
Inward and outward to northward and southward the beach-lines linger and curl
As a silver-wrought garment that clings to and follows the firm sweet limbs of a girl.
Vanishing, swerving, evermore curving again into sight,
Softly the sand-beach wavers away to a dim gray looping of light.
And what if behind me to westward the wall of the woods stands high? 55
The world lies east: how ample, the marsh and the sea and the sky!
A league and a league of marsh-grass, waist-high, broad in the blade,
Green, and all of a height, and unflecked with a light or a shade,
Stretch leisurely off, in a pleasant plain,
To the terminal blue of the main. 60
Oh, what is abroad in the marsh and the terminal sea?
Somehow my soul seems suddenly free
From the weighing of fate and the sad discussion of sin,
By the length and the breadth and the sweep of the marshes of Glynn.
Ye marshes, how candid and simple and nothing-withholding and free 65
Ye publish yourselves to the sky and offer yourselves to the sea!
Tolerant plains, that suffer the sea and the rains and the sun,
Ye spread and span like the catholic man who hath mightily won
God out of knowledge and good out of infinite pain
And sight out of blindness and purity out of a stain. 70
As the marsh-hen secretly builds on the watery sod,
Behold I will build me a nest on the greatness of God:
I will fly in the greatness of God as the marsh-hen flies
In the freedom that fills all the space ’twixt the marsh and the skies:
By so many roots as the marsh-grass sends in the sod 75
I will heartily lay me a-hold on the greatness of God:
Oh, like to the greatness of God is the greatness within
The range of the marshes, the liberal marshes of Glynn.
And the sea lends large, as the marsh: lo, out of his plenty the sea
Pours fast: full soon the time of the flood-tide must be: 80
Look how the grace of the sea doth go
About and about through the intricate channels that flow
Here and there,
Everywhere,
And the marsh is meshed with a million veins,
That like as with rosy and silvery essences flow
In the rose-and-silver evening glow.
Farewell, my lord Sun!
The creeks overflow: a thousand rivulets run 90
’Twixt the roots of the sod; the blades of the marsh-grass stir;
Passeth a hurrying sound of wings that westward whirr;
Passeth, and all is still; and the currents cease to run;
And the sea and the marsh are one.
How still the plains of the waters be! 95
The tide is in his ecstasy;
The tide is at his highest height;
And it is night.
And now from the Vast of the Lord will the waters of sleep
Roll in on the souls of men, 100
But who will reveal to our waking ken
The forms that swim and the shapes that creep
Under the waters of sleep?
And I would I could know what swimmeth below when the tide comes in
On the length and the breadth of the marvellous marshes of Glynn.