***
Все кончилось. Живу. Не помню зла,
числа и дня, родства, предубежденья,
что чуткий нюх на смерть с рожденья жженьем
лишь портит новизна. Дремучий злак
покуда не зерно, зерно - не хлеб.
Не в хлебе – в хлеве на младенца в ясли
взглянуть волхвом иль отодвинуть в склеп
мироносимый камень… Что опасней?
Перемежая череду напраслин,
проходит все, что десять раз прошло,
в десятый раз дыханием согрето,
очерчивая милых губ число
не поцелуями, а сигаретой.
Мир, со спины такой же, как в лицо,
воротит рыло с пущей наглецой,
кощунствуя: уж эти мне поэты!
И отсылает к черту иль к деньгам
до тридцати, а там – избави Боже
дожить до трех: всем сестрам по серьгам,
долги к долгам, кресты к Христам, а сам –
не по усам, по роже да по роже.
Лет в сорок – в холуи. В людской смешной
делить оглодки с барского обеда,
трясти пустой мошной перед женой,
витийствовать с улыбкою блажной
и в тайне клясть отцовские обеты.
Все кончилось. Живу. Порядок дел
по роду тел, заведомо аморфных,
перемещаю по-за беспредел
и довожу до уровня подобных,
темню душой, свечу лицом, в пробел
межстрочный занося занозы мыслей
скорей всего чужих, и в этом смысле,
как и во всех, шатаюсь не у дел.
Богам – не до меня. Как до Багам –
и мне до них. Прощаю. Упрощаю
тень сложностей, заране обещая
прощение зарвавшимся врагам.
Не помню. Сплю младенцем во яслях.
И мысль моя, как баба на сносях,
умаявшись в последнем токсикозе,
ждет схваток от судьбы. И смерти страх
похож на свист поэзии о прозе.
Копытами стучит рояль в кустах.
Мощь подразумевается в костях,
существование – в анабиозе.
Вертится вечной жизни колесо.
Мир со спины – такой же, как в лицо.