Дай руку мне. И ты мою держи.
Мы будем жить, дружище, будем жить!
До белых мух и до соплей кровавых.
Ноябрь лист пожухлый обрывает
на численниках клёнов и осин.
Несёт палёным из последних сил –
потомки хана жгут осадные костры.
Наложим жгут, наточим топоры
(нам не впервой – что в пир, что в божью драку!)
и пусть готовят золотую раку
рождённые в преддверии зимы.
А помнишь, брат, как плещутся сомы
в ночном Дону? (уха – по бороде
и мякиш звёзд, размоченный в воде,
под утро оседает в донный ил)
Мы будем жить, дружище, нам Мафусаил
оставил на затравку лет по сто.
Ложись, мой брат, ногами на восток,
зажмурься и ноздрёю потяни –
ты чуешь крови тёплую ваниль?
То на убой ведёт дрожащие стада
безмозглая осенняя орда.
Метёт дворы и жжёт свои костры.
А камыши прибрежные остры
как ятаганы злобных янычар.
И даже рыбам страшно по ночам.
Осада спит. Но чуткая рука
качает в зимней зыбке облака.
И ждёт войны. Настрижены пыжи.
Мы будем жить, дружище, будем жить!
И помнить всё, что раньше забывали:
как солнце над орешником дневалит
и помечает каждый шаг пчелы,
чтоб осенью медовый взять колым
до первых переспелых червоточин;
как летний день стрекозами отточен
в полуденной июльской глухомани
до звона, до дрожания струны,
до ножичка у месяца в кармане,
до мелочи, не занятой взаймы.
Как мы взрослели разом до зимы,
считая от апрельских прелых почек
до бездности разверзнутых стремнин.
Все померли? Давай ко мне в помин –
мне водяной на мельнице хохочет!
А утром степь духмяна чабрецом.
И у тебя обветрено лицо.
А чуть за полдень – мята да полынь,
как будто в курене намочены полы.
Как будто нету смерти в декабре.
Медяк луны позвякивал в ведре,
когда коней поили из реки.
Ты помнишь, брат, как стремена крепки?
А помирать не страшно на миру!
И жеребята тянут поутру
тягучее молозиво кобыл.
Ты помнишь, брат?
Неужто позабыл?