Рыбьи, лошадиные, куриные, гусиные образины, чавкая и сочась зеленовато-серой клейкой жижицей, поскрипывая, сопя и гримасничая, то и дело норовя трансформироваться во что-то еще более неуместное, наползают на меня из углов автобуса, как пауки, обволакивая меня вязким удушливым туманом истерогенного осеннего кошмара. Они то распадаются на какие-то маленькие, полупризрачные колесики, поршеньки, шестеренки, ржавые пружинки, рычажки и прочую «пограничную» атрибутику нервного срыва, то вдруг вновь складываются, как паззл, в единое псевдолицо, которое, не успев появиться на свет, принимается вынимать самое себя из себя же, и затем, спешно растворяется в косых солнечных лучах, пробивающихся сквозь потные стекла автобуса, предоставляет поле деятельности очередному маслянисто поблескивающему продукту метаболизма реальности...
И создается странное впечатление, будто вся эта «метаморфозистость» имеет место исключительно для того, чтобы произвести на меня впечатление... Только вот зачем?
Маленький опрятный старичок, угнездившийся в щели меж сидений, тихо спит, приоткрыв рот и закатив глаза. Слюна стекает по его подбородку, ширинка расстегнута, и из нее робко выглядывает пожелтевшее белье. Звериные голоса пробиваются сквозь плотное урчание двигателя, словно моча сквозь матрац.
Мальчик лет десяти с квадратным нарывом бейсбольной кепки на голове пристально смотрит на меня, грязным пальцем насилуя нос.
Кунсткамера...
Все привычно,
в меру страшно.