обочины выли жалобно
кусками собачьих тел.
и я лежала так,
как живые вовсе уже не лежат.
неба ломоть надо мной
корчился и желтел,
пока их ноги топтали меня весело,
будто я в корыте гнилой виноград.
они душили и обездушивали
тело, обёрнутое мешком.
они кормились кусочками сердца.
им нравился кровяной вкус.
и небо плакало,
а меня поташнивало смешком.
я влажно хохотала,
пока меня, как сказочку, наматывали на ус.
из скользкой груди наружу
вылупливались слова.
они бежали, бежали – и сочились болью так,
что весь переулок ей провонял, и стонало в окнах стекло.
линия смерти на месте рта вспухла.
изломлена и крива.
куколка сплюнула бабочку в баночку.
заулыбалась кукольно-зло.
и говорило лицо,
кривляясь жирными червями губ:
ты мёртвая, мёртвая, мёртвая,
грызи своей смерти сухой леденец.
я была такой улыбчивый
и всё ещё теплый труп.
и думала – вот конец,
но это был вовсе ещё не конец.
таких иногда подбирают.
отмывают, зашивают, просушивают от слёз.
кормят насильно небом с больничным привкусом
и поят живой водой.
но каждый день я чувствую на спине крючья.
чужих зрачков. и от этого внутри вопрос:
наверное, нужно было тогда сдохнуть,
чтоб им не было неприятно видеть меня такой?..
вот сижу я на солнышке
и сочиняю на этот глупый вопрос ответ.
смешное моё милосердие.
оно вдруг – по полу потекло.
улыбнитесь мне, ноющие глаза, вас снимают.
снимают с лица. ведь лица больше нет.
а я есть. чтобы ваши страданья есть.
естьестьесть. вам назло.