Иосиф Бродский
СТИХИ О ЗИМНЕЙ КАМПАНИИ 1980-го ГОДА
"В полдневный зной
в долине Дагестана..."
М. Ю. Лермонтов
I
Скорость пули при низкой температуре
сильно зависит от свойств мишени,
от стремленья согреться в мускулатуре
торса, в сложных переплетеньях шеи.
Камни лежат, как второе войско.
Тень вжимается в суглинок поневоле.
Небо -- как осыпающаяся известка.
Самолет растворяется в нем наподобье моли.
И пружиной из вспоротого матраса
поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,
как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться
в грунт, покрывается твердой пленкой.
II
Север, пастух и сеятель, гонит стадо
к морю, на Юг, распространяя холод.
Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана.
Механический слон, задирая хобот
в ужасе перед черной мышью
мины в снегу, изрыгает к горлу
подступивший комок, одержимый мыслью,
как Магомет, сдвинуть с места гору.
Снег лежит на вершинах; небесная кладовая
отпускает им в полдень сухой избыток.
Горы не двигаются, передавая
свою неподвижность телам убитых.
III
Заунывное пение славянина
вечером в Азии. Мерзнущая, сырая
человеческая свинина
лежит на полу караван-сарая.
Тлеет кизяк, ноги окоченели;
пахнет тряпьем, позабытой баней.
Сны одинаковы, как шинели.
Больше патронов, нежели воспоминаний,
и во рту от многих "ура" осадок.
Слава тем, кто, не поднимая взора,
шли в абортарий в шестидесятых,
спасая отечество от позора!
IV
В чем содержанье жужжанья трутня?
В чем -- летательного аппарата?
Жить становится так же трудно,
как строить домик из винограда
или -- карточные ансамбли.
Все неустойчиво (раз -- и сдуло):
семьи, частные мысли, сакли.
Над развалинами аула
ночь. Ходя под себя мазутом,
стынет железо. Луна от страха
потонуть в сапоге разутом
прячется в тучи, точно в чалму Аллаха.
V
Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.
Ввезенная, сваленная как попало
тишина. Растущая, как опара,
пустота. Существуй на звездах
жизнь, раздались бы аплодисменты,
к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.
Убийство -- наивная форма смерти,
тавтология, ария попугая,
дело рук, как правило, цепкой бровью
муху жизни ловящей в своих прицелах
молодежи, знакомой с кровью
понаслышке или по ломке целок.
VI
Натяни одеяло, вырой в трухе матраса
ямку, заляг и слушай "уу" сирены.
Новое оледененье -- оледененье рабства
наползает на глобус. Его морены
подминают державы, воспоминанья, блузки.
Бормоча, выкатывая орбиты,
мы превращаемся в будущие моллюски,
бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.
Дует из коридора, скважин, квадратных окон.
Поверни выключатель, свернись в калачик.
Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.
Утром уже не встать с карачек.
VII
В стратосфере, всеми забыта, сучка
лает, глядя в иллюминатор.
"Шарик! Шарик! Прием. Я -- Жучка".
Шарик внизу, и на нем экватор.
Как ошейник. Склоны, поля, овраги
повторяют своей белизною скулы.
Краска стыда вся ушла на флаги.
И в занесенной подклети куры
тоже, вздрагивая от побудки,
кладут непорочного цвета яйца.
Если что-то чернеет, то только буквы.
Как следы уцелевшего чудом зайца.
1980 г.
Наум Сагаловский
СТИХИ О ЗИМНЕЙ КАМПАНИИ 1980-го ГОДА
“Скажи-ка, дядя, ведь недаром…”
М.Ю.Лермонтов
I
Солдатом в сырой шинели хожу по Чучмекистану.
Ясный морозный полдень. Чучмек в прицеле винтовки.
Ещё годок послужу и стану
отличником боевой и политической подготовки.
Сплю на трухе матраса. Кизяк запиваю кумысом.
Строю домик из винограда.
Если погибну, считайте меня коммунистом.
Если живой останусь, тогда, конечно. не надо.
Убийство – ария попугая. Тавтология. Опять солдаты
вступили с противником в перестрелку.
Вдали, за казармой, слышится стук лопаты:
сержант Хабибулин ломает целку.
II
Снег лежит на вершинах.Что ж, пустая банальность
жизнь. Дважды два – четыре. Краткость – сестра таланта.
Шибко я стал учёный. Чувствую гениальность,
бо набираюсь истин от моего сержанта.
Оледененье рабства выдалбливаю по минутам.
Вижу: луна в стратосфере военного цвета хаки.
Раньше я был поэтом. Ходил под себя мазутом.
Вырыл в матрасе ямку и слушал “гав-гав” собаки.
Сержант Хабибулин, спасибо, слепил человека из студня.
Мне, молодому салаге, объяснил по-простому, без мата,
в чём содержанье жужжанья трутня,
в чём – летательного аппарата.
III
Сколько в меня он вложил терпенья!
Делился знаниями, как с другом.
Представляете: сто градусов – это точка кипенья,
а девяносто – прямой угол.
Теперь я с физикой в полном ажуре.
Это вам не бачок вермишели –
скорость пули при низкой температуре
сильно зависит от свойств мишени.
Теорию относительности Эйнштейна (еврея)
сержант изучил, как устройство велосипеда.
“Ты, – говорит, – Бродский, совместишь пространство и время.
Будешь копать канаву от забора и до обеда”.
IV
Люблю своего сержанта. Его заунывные песни
вечером в Азии. Тихо. Глаз улыбается карий.
Страшно подумать, что было б, если
в шестидесятых мать его пошла в абортарий.
Сижу по нужде в караван-сарае,
затвор ли чищу, врываюсь в траншеи,
чувствую: мысль моя играет
где-то в сложных переплетеньях шеи.
Муха жизни летает. Жужжит, зараза.
Куры вздрагивают. Но мыслят плоско.
И пружиной из вспоротого матраса
трилобиты прут, как второе войско.
V
Пузо – глобус. Ремень – экватор.
Трёшник в кармане – и вся получка.
Телефонист кричит в коммутатор:
“Шарик! Шарик! Приём. Я – Жучка”.
Час до побудки. Сапог разуло.
Снятся решения умных задачек.
Ночь над развалинами аула.
Утро настанет, встану с карачек.
Дует из коридора. Ноги окоченели.
Подъём! Одеваюсь. И сны не снятся.
Сержант Хабибулин на край постели
кладёт непорочного цвета яйца.
1981 г.