"Вы верите в летающие тарелки?"
Улыбка в ответ?
А как можно верить в чайник,
висящий над полем у кромки леса?
- Шурка, сходи за сеном сама. У меня сегодня в ухе стреляет, греться буду, – сказал дед Иван, положил на стул подушку набитую соломой и осторожно сел сверху.
- В ухе стреляет, а греешь зад, – заметила баба Шура. – Фельдшер говорит нельзя геморою греть, лучше снегу прикладывать, а еще...
- Он молодой, пусть свои пряники морозит, а у меня от его лечения в ухе стрельба и с носу капает.
Дед помял пальцами мочку уха, повернулся к телевизору, с силой вдавил кнопку на пульте, добавив громкость так, что не слышно стало поучений Александры, и блаженно закрыл глаза.
Еще минут пять жена толклась за его спиной, стараясь перекричать стрельбу, грохот взрывов и визг полуголой красавицы, доносящиеся с экрана, но, замолчав на секунду, чтобы припомнить очередной хороший рецепт лечения, подсказанный кем-то на базаре, уловила вибрирующий храп мужа, поняла, что он спит, сердито махнула рукой и пошла одеваться.
* * *
- Опять зима, - недовольно вздохнула баба Шура, открывая тяжелую створку задних ворот.
Рыжая собачка выбежала на волю, закружилась, радуясь простору, звонко облаяла побелевший за ночь мир, рваную фуфайку на заборе, сороку на трубе бани, вернулась ко двору и, заодно, отбрехала хозяйку. Александра запустила в нее обломанный веник.
– Пошла, пошла отсюда, Егоза непутевая!
Собачка прихватила веник и убежала с ним к соседям, а баба Шура, вытянула из кармана старенькие варежки с дырками на больших пальцах, натянула на морщинистые руки и, по первоснежью, отправилась за сеном для теленка.
Стожок пахучего зеленоватого сена скособочился на задах, в тридцати шагах от дома. В сарай его не перетаскали, на сушило не закинули – поберегли свои силы старики - вот и начали с него скотину кормить, пока не занесло великими снегами задние ворота, усадьбу и робкую, косую тропочку через опустевший огород.
Зрение у Александры в то время сильно ослабло - катаракта туманила. Это потом ее прооперировали, поставили хрусталики, и опять шустрая баба, прячась у ситцевой занавески, в окошко "за кем надо" подглядывает, и "кому надо" докладывает.
А тогда ей и скучно жилось, и темновато.
Шла она к стожку прищурившись, смотрела вдаль неуверенно, но все же, увидела яркий огонь у дальнего леса - висит между белизной поля и неба неправильное солнце с неправильной стороны.
Баба Шура потопталась на месте, шлепнула руками по укутанным в пять одежек бокам, подумала недолго и выдала во всю силу, чуть не жалея голоса: "Ой! Ой! Что делается! Горит! Вертолет в небе горит!". Холод щекотнул горло, Александра закашлялась, закрутилась по сторонам и никого не увидела. Ни души вокруг! Только седая морозная тишь лежит - не шелохнется.
Прислушалась баба Шура, а слух у местных отличный, к тишине приученный, и подозрительно зашептала: "Горит-то оно горит, да почему не падает? И чой-то тихо так?". Она даже выковырнула ухо из-под пухового платка: напряглась до звона в голове, постояла, поморгала полуслепыми глазами, пожала плечами, набрала сена и поплелась назад. Осторожно ступая по хрустящей подмороженной тропе Александра дошла до ворот, хотела прикрыть их, но передумала, торопливо уложила охапку сена в ясли теленку и заспешила в дом. Почти бегом поднялась она по задней, крутой лестнице, цепляя каждую ступеньку валенком, сползающим с одной ноги, наверху обернулась, заглянула в низ, в темноту двора, довольно пропела: "Шестьсят пять, шестьсят пять - баба ягодка опять", и ворвалась в дом, пустив вперед себя облако морозного пара.
- Шурка, - крикнул ей дед, как только по полу разлился холодный воздух, - Ты что-ль мою левую обувку на прогулку уволокла? Что у тебя за манера такая – мое надевать? Я в твое не лезу и ты мое не тронь.
Александра обиженно стряхнула огромный валенок с ноги и бросила деду.
- Спутала сослепу. Вот те твоя обувка. А ты что проснулся? Фильм закончился? Без визга девок не спится? Срамник!
- Электричества нет. Может, опять Андрюшка свет отключил, - виновато опустил голову дед Иван, но с надеждой покосился на лампочку в кухне. - Все говорят хороший электрик, а от работы его одни замыкания.
- Ты, Ваня, пойди сейчас на улицу, глянь, что горит у леса. Интересно горит, пылко!
- Горит?! Что же ты сразу не сказала? Про фильмы спрашиваешь! - Дед вскочил с насиженного места, накинул тулуп, закрутился юлой, подлавливая рукав, дважды ткнулся лбом в лосиные рога на стене, крякнул от боли и потер ушибленное место.
Бабка, отыгрывая свежую обиду, довольно хихикнула в ладонь.
- Что, Ванюша, рога примеряешь? Не поздно ли?
- Вот ты злая, бабушка! Картошку чистить, посуду мыть - слепая, а гадости замечать – тут как тут! - крикнул дед, нахлобучил шапку поглубже и тут же забыл про жену, моментально утонув в своих рассуждениях: «Пожар в лесу - не сезон, а газовая трасса в трехстах метрах проходит! Пять лет назад в двух километрах от деревни горело - огонь выше леса стоял, и гудело по всей округе - страх! Хорошо, что снег теперь выпал – низом огню никак не пройти. Но проверить надо..."
- Береженого Бог бережет! - для чего-то объявил он Александре и рванул на улицу. Баба Шура поискала свой валенок - не нашла, надела калошу на шерстяной носок, и так - калоша на левой, валенок на правой – отправилась за дедом.
А у деда Ивана с молодости не только страсть к девушкам сохранилась, но и зрение орлиное, и ум быстрый. Он только глянул, сразу определил:
– Чудо висит! Беги, жена, к Синютиным, - приказал он. – Крикни им, чайник над лесом горит! Пусть Колька выйдет скорее, тоже полюбуется.
Но бабе Шуре и приказывать не надо - она сама уже торопилась к соседям. Ей давно не шестьдесят пять, но старушка шустра и голосиста, и уже через несколько минут, огромный Синютин стоял рядом с дедом Иваном и, не трезво, в глубокомысленных выражениях, пытался оценить увиденное.
Несколько минут они умничали, рассуждали, надрывая глотки, размахивали руками, а чайник, неподвижно висевший все это время, вдруг потихоньку поплыл в их сторону. Мужиков оборвало на полуслове. Оба замолчали, выпучив глаза и открыв рты, стояли не шелохнувшись, смотрели на приближающееся солнце, и даже неожиданно громкий, долгий рокот в животе Николая не смог вывести их из оцепенения. И, неизвестно чем бы закончилось эта история, если бы полуслепая баба Шура не заорала благим матом, чтобы они - дураки, бежали быстрее от этой штуки, пока она им на головы не села и шапки не запалила.
Чайник, вероятно, огорчило бегство зрителей. Он остановился, начал меркнуть, набирая неприятно-серый стальной цвет, и, вконец побледнев, беззвучной молнией промчался над краем деревни, развернулся, не тормозя, на сто восемьдесят градусов и бесшумно упал за лес.
На следующий день, я сидела на скрипучем табурете, недавно выкрашенном коричневой половой краской, и отковыривала пластичные лепешечки краски со своих стареньких китайских джинсов.
Баба Шура, всегда приветливо встречающая гостей, управляла в русской печи жаровню. На столе, прямо на потертой клеенке, лежали горячие пироги с луком, стояла початая бутыль самогона с утонувшим в ней корнем колгана, четыре стопки - две уже пустые, одна до половины и моя до краев полная.
Дед Иван рассказывал вчерашнюю историю.
Синютин сидел на корточках у поддувала, курил самокрутку, старательно выдыхая дым, странно попахивающий хвоей, в чугунное окошко печи.
- А здорово мы испугались! - говорил дед Иван, хитро щурясь, - Я то не очень, а Колька!
- И я не очень, - обиженно выпустил вместе с дымком Синютин. - Что там особенного? Посуда, она и в небе посуда…
- Посуда… Не посуда - продолжил дед, разгрызая не по возрасту крепкими зубами лесной орех. - А Нюрка твоя штаны у бани на морозе выполаскивала. Уделал портки - напугался, значит, чайника!
Баба Шура, бросив ухват в угол, прыснула смехом в фартук. Дед рассмеялся легко, по-мальчишески. А Синютин, только улыбнулся, опустив глаза, бросил в печь измятый бычок, покачал досадливо лохматой головой и вышел прочь.