В пивбаре пили, как обычно, водку.
Закусывали пенистым пивком
и отдавали бабушке селёдку.
«Приблудная! Возьми-ка на потом…».
Светила в окна грозовая туча,
от молний кружки били золотым.
И старая крестилась левой ручкой,
сжимая в правой головы, хвосты.
А за столом, у сумрачного входа,
угрюмый сын её не замечал.
Его душа – мертвея год от года –
забыла, кто в начале всех начал.
Он до «ерша» повысил градус пива,
чтоб не очнулась кровная вина.
И думал он, как хороша, на диво,
его с ума сошедшая жена.
Не понимал, что жизнь давно пропала
и в душу грозно смотрят из высот.
Бродяга мать… Его ль она рожала,
и он ли, крохой, знал её сосок?
Как будто звёзды разом отсияли,
а следом – Солнце чёрное взошло.
И про'питы афганские медали
себе, Отчизне, матери назло.
Там, где душа, теперь сосёт и просит.
Чекушка смачно в «жигули» плюёт…
Очерчен круг. Отставлены вопросы,
и сердце не болит который год.
Глоток. Другой. Затяжка сигаретой.
В мозгах покой, которого не знал
под Кандагаром в огненное лето,
где он себя и взвод свой потерял.
Товарищей тускнеющие взоры
покоятся в туманном забытье.
Глаза его… В них – горы, горы, горы,
исхоженные вестником смертей.
В пивбаре этом, как в глухом окопе,
с утра сидел он. Водка, «жигули»...
Сквозь бабушку в помоечном салопе
глядел порою (взгляд из-под земли).
На подвиги, на доблести, на славу
он крест и полумесяц положил.
Забыл себя – и мёртвую державу,
которой безответно дорожил.
_