С трех до девяти лет я прожил с родителями у бабушки в Николаеве. Это не Одесса, но все же. Даже бульвар над Бугом там называли Приморским. Город в те времена был сильно (если не дотла) разрушен. И только одноэтажные особняки из облицованного ракушечника, иногда со львами, лениво охранявшими парадные входы, указывали направления улиц, заросших акациями, клёнами и пирамидальными тополями.
Летом компот «из всего» царил в доме вместе со сквозняками. Мы, как и все в послевоенные годы, жили не сладко, но отец, рыбак и охотник, обеспечивал нас и соседей и рыбой, и дичью. Про дичь особая песня. На осеннем перелёте отец добывал её огромное количество – мешки, которые вываливали посреди большой комнаты и до одури щипали. Потом всех этих крякв, чирков, крохалей, гоголей и т.п. обжаривали на печи в огромной жаровне, вываливали в высокую глиняную макитру и заливали кипящим жиром. Потом всю зиму кормились пока весной не доставали последнюю тушку. И тогда наступали голодные времена.
На стене висел репродуктор из черной жестяной бумаги, непрерывно игравший всё, что ему заблагорассудится. А я под эту музыку непрерывно шагал вокруг квадратного обеденного стола на огромных слоноподобных ножках и громко пропевал все эти песни, фортепьянные пьесы или симфонии. Было решительно всё равно что, главное петь и шагать. Впрочем, были пристрастия: марш из Аиды, куплеты Тореадора, какая-то песня «про Москву», пятая симфония Бетховена, ария Вани из Сусанина…
Иногда, когда по недосмотру действие переносилось в коридор, выходила тетя Бетя - строгая усатая соседка и громовым голосом объявляла: «Шоб ты тут у мене не бехал и не орал». Своих детей у неё не было, поэтому она сосредотачивалась на моём воспитании, впрочем, без видимых успехов. Кончалось тем, что она приглашала меня в свою комнату, чистую и солнечную и там торжественно вручала очередную карамельку в фантике как аванс на будущие времена.
Удивительно, многое из слышанного, почти всё, могу пропеть и сейчас, правда, теперь не шагаю.
Фото с автором и репродуктором из далёкого 1948 года