Когда все опять
не на своем месте,
а ты в чужой шкуре,
в шкуре звериной.
Кажется, что даже
двери подъезда,
черной дырой
подобной трясине
манят в себя -
войди внутрь.
В дом, где остались
детские восемь,
(семь, пять, четыре)
дедушка просит
галстук поправить,
не пачкать ботинки.
Или семнадцать,
на лестницу выше,
мама всю ночь
прорыдала от страха,
где же ты был,
почему же не слышал?
голос родной -
словно крест
под рубахой.
Двадцать четыре,
пролет за пролетом:
лестница - шире,
перила - все уже,
кажешься взрослым,
немного жестоким,
к маме уже
не приходишь
на ужин.
Тридцать один -
на один
сам с собою,
и можно подняться,
кажется, выше -
кончится лестница
глухой стеною,
и в доме останутся
только мыши.