Мир Оного.
http://www.stihi.ru/2009/11/07/6574
Сразу погрузился, как серебряный лучик в «кудрявый облак» тайны под названием «Мир Оного».
«Белопенная медсестрица» меня простирала, а вороны чёрный и белый повесили сохнуть на серебряный крючок к звёздному ковшу. И оттуда я оглянулся на весь этот мир.
И вижу, как из под ребра моря выпрыгивают крабы-рыбаки и бочком сбегаются по песку к моему лицу. А я лежу (недавно лежал) у самой воды без всякой (ле)беды и не помню, что стар лицом и меня зовут есть морского окуня, запечённого в фольге-кафтане и пить виноградное кромешное счастье. Закат уже вспорот и красный гранатовый сок как слоистый пирог распластан над океаном неизвестности, лежащим с распахнутым горлом у моего пришпиленного к сетчатки вечности глаза.
И прилипшие к губам остатки дня стекают насквозь, как через решето. Я беру свою кистепёрую златокудрую колибри. Темнеет, мы идём по суженой тропке в горницу-горлицу. Тук-тук. Иди ко мне! Командует мне командир моего танка из круглой щетины леса и я иду, как застрявший крик, как звук, лишенный веса.
Пытаюсь дотянуться до дна ночи рукой. Она прилетела из зимы, наклевавшись безвкусного драже звёзд. А в её крыло отяжелело от насеянного как в чернозём пол мира и свесилось с края стола. Мы пьём терпкую музыку, пока двор и улицы не обмелеют. Я вколочен в воздух, тело обвисло на гвозде и сливается с гвоздя, как вода в блюдце с перегоревшей тьмой. Я дышу небом, хочу продышать его до самого края-рая.
Себя самого перехожу, как поле, холод, ветер, кадык отчизны, сгнившие кости офелии, ил ракушек, блох бедного Йорика и спускаюсь на парашюте айцгеймеровых мозгов в дурную башку безумия.
И вижу маму в новом платье. И плачу, как яблоки во сне обрывающие нити и подающие на спину через пустые рукова сада в промёрзшую глухонемую глину. Мама!
Вода вколачивает мысли-гвозди в дёрн сходящего с ума. Расчёсывает время гребешком смерти. Мельчает лето жизни. Стрекоза- смерть катает во рту солнце-карамель.
Ливень лезет в мой сон, свешиваясь с карниза, сбрасывает кожу, шарит по карманам медь и когда подступает к горлу, пахнет йодом и карболкой непроглядных букв. Яблоко тьмы и гула, червивое людьми катится в пропасть. (Туч)ные святые коровы втаптывают косточки в чернозём. Спрятаться за подкладку дней господних, выдавив мёртвый гравий зрачков! Стройся! День в запасе!
Небо вырви Маяковский с мясом изо рта у мурки с робой тела, с рыбой, рябой бабой, накоси и замеси плоть от плоти, кровь от крови от Иуды — до Мессии заплети дощечки гроба в косы мне до Воскресенья, искупай в росе россии. Пронеси мимо рук её в непослушных руках.
Пусть пока на огне черешня поспеет в зрачках. Выклевать не давай, потом с руки покорми бессмертную птицу. Укради пернатой речью, истеки неживой водой, когда поймаешь птицу в обгоревшем саду, сличи с собой.
Уйдёшь на дно лодкой и станешь пейзажем, кислородом, светом и ангелом будешь впадать как река и оживать в каждом встречном дыханием и речью.
Будешь с райских кустов состригать сухую траву слов, превращая их в голубой свет. Они расплываются и теряют любые значенья. Небесные пчёлы их соберут в улей вечности на самое дно музыки.
Бери меня, глотай пустую воду. Я никогда не стану сожалеть, что всё могло сложиться по-другому. Нас недоспят. И в грусти треугольной нас до утра свет будет обнимать не больно. Просто осяду взвесью солнечной и мёдом с молоком на твой простуженный висок и буду целовать ресницы. Когда ты в безупречной тишине вдвоём - открой окно. Я буду светом в тонком стебельке и потянусь и проросту в немое слово с желанием врасти всей кровью в речь. Как тишина, припавшая к щеке потом стеку на дно травы. И будет мне иная жизнь.