УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕЙТС
СТРАНСТВИЯ ОЙСИНА
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
И тени, кликнув нам по именам,
Вдаль, вдаль, подобно взвихренным огням,
Ушли, епископ, скрылись среди мрака:
Охотник, девушка, олень, собака…
И Ниав мне поцеловала веки:
«Не надо, не смотри. Забудь навеки».
И песни петь о прошлом принялась –
До Бога, до того, как зачалась
Ветвь фениев… Побоищ грозных виды,
И как венчались кольцами друиды:
Повенчанных уже к земле не тянет,
Где жизнь трепещет, мучится и вянет, -
Лишь звуки их лобзаний сплетены
С тоскующими вздохами волны…
Но песнями, как сладостью пчела,
Пресытясь, Ниав мне на грудь легла.
Очнулись мы на дальнем берегу.
Сто лет прошло – но вспомнить не могу
Ту песнь без слёз.
Не знаю, день ли, час
Прошёл, но только много, много раз
Горел рассвет на лепестках цветов,
В её кудрях – и вот из мглы лесов
Ряд тёмных башен в брызгах волн восстал,
И конь волшебный, вздыбившись, заржал:
Узнал он Остров Страхов в этой суше.
Но Ниав, нежно взяв коня за уши,
Сумела укротить его.
Из скал
Крылоподобный, большегрудый вал
Рванулся, обнаружа вход большой:
Там топором, мечом и булавой
Стена пробита в дни, когда титаны
Восстали на богов. И путь туманный
Был фосфором зловеще озарён
Между повитых тиною колонн.
И, полуночной высвечен луной,
В потоке отразился статуй строй
На тёмных тронах. У одной меж век
Приостановлен был кометы век –
И дивно озарилась глубина…
С тех пор, как Богом Смерть сотворена,
Часы и Сон, - лучи, как неба длани,
Прокладывают путь в морском тумане.
Захлёбывался пеною поток
И выл, как будто высказать он мог
Недремлющее сердце в пенной мгле;
Надежно привязав коня к скале,
Из пены выступавшей, мы взбирались
По каменным ступеням, что казались
Спускавшимися к морю со звезды,
И, будто лёгкое крыло, воды
Коснулось слово: «Братьев будит рог,
Они идут искать олений лог
При криках куропатки молодой,
Под звёздами, дарящими росой,
И острог'у обстугивает всяк,
На воду глядя, где идёт косяк.
Холодный ветер, к людям стань добрей,
Взбей круче пену на губах морей,
И травы ороси,
Потом послушай плачи волн морских,
Целуй их веки в венах голубых,
Качай их и тряси;
Поведав миру о тоске моей,
Лети домой скорей:
Ты отдохнёшь в тени моих волос,
Расскажешь мне, как встретиться пришлось
С грустнейшим из людей».
Вдруг дева, чьё лицо луны подобье,
А взор как свеч мерцание при гробе,
И губы неподвижней алых крыл
У мотылька, что на цветке застыл, -
На нас взглянула. По брегам потока
Застыли два орла… Веленьем рока
Прикованная мучилась жестоко.
У дряхлых птиц кой-где торчали перья,
Но память берегла минувших дней поверья.
«Свободна будь!» - сказала Ниав ей.
«О нет! Запомни: средь живых людей
И мертвых, среди высших из богов
Для моего врага опасных нет врагов –
И демонский ему не страшен ков.
Исполнен силы мрачный властелин,
Как те моря в тени Семи Лещин.
Мне ж мучиться и плакать предстоит,
Пока печальный звук струн золотых Аэда
Богов и демонов не усыпит».
«Он так ужасен?» -
«Ты о том не ведай!
Беги, пока не появился он!»
Но я сказал ей: «Будет он сражен,
И труп его проглотит глубина!»
«Беги!» - жемчужно-бледная жена
Шепнула. Но душа была сильна,
Как ни в одном из Эберов… Теперь
Она в нору забилась, жалкий зверь…
Я путы сжёг. Но, пленники мечты,
Бесстрастны, глухи, слепы и пусты,
Орлы, как памяти о древнем духе,
Стояли у воды – бесстрастны, глухи…
По лестнице мы поднялись к двери
И оказались, наконец, внутри
Огромного базальтового зала,
Где сто гранитных всадников стояло.
И пенная волна средь темноты,
Под сводом напрягшись до хрипоты,
Воспела гимн тому, кто здесь воздвиг
Огромную звезду. Ни твари крик,
Ни Божий глас сюда не проникал.
Он молнии, как в стойла скот, загнал
И стал вздыхать, как будто бы ушли
Последние надежды.
Мы нашли
Укромную тропу. Зелёный ил
Мешал нам продвигаться. Шаг скользил,
И чешуя мерцала под стопой:
Тот путь, что прозван Пленников тропой,
Рекой был некогда. И огонёк
Порой неверно вспыхивал у ног.
Но дева – та, которую я спас, -
Нашла светильник, пламень в нем не гас, -
И в светлой сфере плавно удалилась.
Она пред входом приостановилась
И на какой-то миг исчезла в нем.
Потом возникла – но с другим огнём,
Я видел, он светился сквозь персты.
«Мой меч, - она рекла, - владей им ты!»
И огненный на нём прочёл я огам:
«Мананнан». Да, он был их высшим богом;
Ведь он, Мак Лир, владыкой моря был
И демонов других морей пленил,
Морей безмерных. Им он приказал
Средь волн и облаков построил зал
И кликнул высших среди высшей расы,
И рядом с ним – не бледная гримаса
В венце из терний, с кровью возле рта,
Но радостные лица…
Дева та
Глядела холодно на блеск клинка:
Ведь юность, нежность канули в века,
Чего бояться? Я молил их скрыться,
Чтоб дать волненью грозному смириться,
Чтоб не пришлось им, женам двум прекрасным,
Лицом к лицу предстать перед ужасным…
Я между плит светильником провёл –
И дивный купол в полумгле расцвёл,
В нём друг на друга наплывали грани;
И я застыл в смиренном ожиданье,
И храм – без углублений и колонн,
Лишь купол упирался в небосклон –
Как будто ждал. И взгляд мой тяжелел
От памяти великих дней и дел.
В дверь узкую рассветный луч вошел,
И бледным светом озарился пол.
Я странствовал по залу, как во сне,
Покуда не увидел дверь в стене;
За этой, меньшей изо всех дверей
По камням, пузырясь, бежал ручей;
И скорбный демон, словно стебель ломкий,
Сухой и чахлый, на скалистой кромке,
Раскачивался мерно, как свеча,
На языке невнятном щебеча,
И рвал, хмельной, щепоти пустоты,
Как будто бы еще росли цветы
На голом камне; а пары густые
Струились с моря в небеса чужие,
Где тучки жёлтые средь синевы,
Как холмики осыпанной листвы,
Зарёю освещённые, неслись.
Вдруг демон обернулся – и зажглись
Глаза, как зимородков перья. Лая,
Он бросился… И, меч мой поднимая,
Я двинулся навстречу. Утро прочь,
И полдень минул, и закат, и ночь.
Мак Лира меч узнав, заката сын
Стал обращаться в тысячи личин:
Сначала меч в гортань угря вонзился,
Но угорь в дерево преобразился –
Мечом лишь ветки были снесены
У дряхлой накренившейся сосны,
И тысячью зарубок – серых ран –
Я покрывал лицо сосны и стан,
И корни подрубал – навстречу мне
Гигант рванулся в перистом огне,
Тут, сделав выпад, я его проткнул
Сквозь сердце и хребет – и вниз столкнул,
Чтоб Ниав дать покой. Еще страшась,
Подруги пищу принесли и мазь.
Из нектаров Дану ту мазь варили,
И раны у меня тотчас зажили.
И долго под покровом полутьмы
На шкурах выдры пировали мы,
И долго мы печаль своб топили
В тех чашах, из которых боги пили,
И сладко нам на шкурах выдр спалось…
Шафрановое солнце поднялось
Тяжёлым колесом из глубины,
И мы воспели, стряхивая сны,
Жизнь сильных, их труды, любовь и гнев!..
Священники убили тот распев
Пустыми словесами и обманом.
Один закон довлеет новым странам:
Вороний клюв тоски и Злобы длань.
Им грозовые ветры рвут гортань,
Пути их странствий вьюга заметает.
Надежды не осталось. Ойсин знает.
Он слеп, он слаб, он беден и лежит
На наковальне мира.
Св. Патрик. Твердь дрожит
От молний, грома, яростных ветров.
Господь разгневан, дух его суров.
Молись! На камни ляг, я говорю!
Всё Бог предначертал: день, ночь, зарю!
Ойсин. Святой, ты плакал? Ты жалел меня?
Там кони фениев! Трещит броня.
Смех стон. Сходились станы многократно –
И вороны летят на свет закатный…
Молчи, смешливый, скорбный фенианский рог!
Три дня был пир… В четвёртый раз восток
Зажёг зарю. На лестнице широкой
Лежал мой демон, смутный и жестокий,
Вплетался в пряди спутанные ил.
Мы снова бились. Я его сразил
И бросил в море, но с луной четвёртой
Вернулся к жизни труп его простёртый.
И целый век был брани и пиров:
Ни страха, ни тоски, ни праздных слов,
Ни лени, ни томленья – что ни час
Сраженье или пиршество.
Лишь раз
Меня по сердцу, словно ветка бука,
Неодолимая хлестнула скука.
Седого Финна я воспомнил вдруг,
Былые дни, алмхинских дятлов стук,
Зайчонка в травах.
Ниав подошла
И, грустная, коня мне подвела.
Помчались мы путем уединенным
Вдоль берега. Со стуком монотонным,
Угрюмым, дальним – слился ветра звон
И медленной волны протяжный стон.
Я чувствовал, как дух мой угасал;
Приют Мананнана в наплывы ила
Ряды камней всё глубже окунал;
Луна, приливный надвигая вал,
Погибель торопила.
Я знал, что скоро всё возьмёт луна.
Я звал на бой мощнейших из людей
И убивал… На все века война.
И ненависть, где цель обречена,
Горит любви светлей.
И Ниав мне шептала: «Милый мой,
Забвенья остров ждёт меня с тобой.
Там, дальше, остров Танцев, а вон то
Земля Побед…» -
«А между ними нет
Земли Всеутоления?» - «Никто
Не знает этого!» - произнесла
И мне на грудь с рыданьями легла.
Narrative And Dramatic The Wanderings Of Oisin
BOOK II
NOW, man of croziers, shadows called our names
And then away, away, like whirling flames;
And now fled by, mist-covered, without sound,
The youth and lady and the deer and hound;
"Gaze no more on the phantoms," Niamh said,
And kissed my eyes, and, swaying her bright head
And her bright body, sang of faery and man
Before God was or my old line began;
Wars shadowy, vast, exultant; faeries of old
Who wedded men with rings of Druid gold;
And how those lovers never turn their eyes
Upon the life that fades and flickers and dies,
Yet love and kiss on dim shores far away
Rolled round with music of the sighing spray:
Yet sang no more as when, like a brown bee
That has drunk full, she crossed the misty sea
With me in her white arms a hundred years
Before this day; for now the fall of tears
Troubled her song.
I do not know if days
Or hours passed by, yet hold the morning rays
Shone many times among the glimmering flowers
Woven into her hair, before dark towers
Rose in the darkness, and the white surf gleamed
About them; and the horse of Faery screamed
And shivered, knowing the Isle of Many Fears,
Nor ceased until white Niamh stroked his ears
And named him by sweet names.
A foaming tide
Whitened afar with surge, fan-formed and wide,
Burst from a great door matred by many a blow
From mace and sword and pole-axe, long ago
When gods and giants warred. We rode between
The seaweed-covered pillars; and the green
And surging phosphorus alone gave light
On our dark pathway, till a countless flight
Of moonlit steps glimmered; and left and right
Dark statues glimmered over the pale tide
Upon dark thrones. Between the lids of one
The imaged meteors had flashed and run
And had disported in the stilly jet,
And the fixed stars had dawned and shone and set,
Since God made Time and Death and Sleep: the other
Stretched his long arm to where, a misty smother,
The stream churned, churned, and churned -- his lips apart,
As though he told his never-slumbering heart
Of every foamdrop on its misty way.
Tying the horse to his vast foot that lay
Half in the unvesselled sea, we climbed the stair
And climbed so long, I thought the last steps were
Hung from the morning star; when these mild words
Fanned the delighted air like wings of birds:
"My brothers spring out of their beds at morn,
A-murmur like young partridge: with loud horn
They chase the noontide deer;
And when the dew-drowned stars hang in the air
Look to long fishing-lines, or point and pare
An ashen hunting spear.
O sigh, O fluttering sigh, be kind to me;
Flutter along the froth lips of the sea,
And shores the froth lips wet:
And stay a little while, and bid them weep:
Ah, touch their blue-veined eyelids if they sleep,
And shake their coverlet.
When you have told how I weep endlessly,
Flutter along the froth lips of the sea
And home to me again,
And in the shadow of my hair lie hid,
And tell me that you found a man unbid,
The saddest of all men."
A lady with soft eyes like funeral tapers,
And face that seemed wrought out of moonlit vapours,
And a sad mouth, that fear made tremulous
As any ruddy moth, looked down on us;
And she with a wave-rusted chain was tied
To two old eagles, full of ancient pride,
That with dim eyeballs stood on either side.
Few feathers were on their dishevelled wings,
For their dim minds were with the ancient things.
"I bring deliverance," pearl-pale Niamh said.
"Neither the living, nor the unlabouring dead,
Nor the high gods who never lived, may fight
My enemy and hope; demons for fright
Jabber and scream about him in the night;
For he is strong and crafty as the seas
That sprang under the Seven Hazel Trees,
And I must needs endure and hate and weep,
Until the gods and demons drop asleep,
Hearing Acdh touch thc mournful strings of gold."
"Is he So dreadful?"
"Be not over-bold,
But fly while still you may."
And thereon I:
"This demon shall be battered till he die,
And his loose bulk be thrown in the loud tide."
"Flee from him," pearl-pale Niamh weeping cried,
"For all men flee the demons"; but moved not
My angry king-remembering soul one jot.
There was no mightier soul of Heber's line;
Now it is old and mouse-like. For a sign
I burst the chain: still earless, neNeless, blind,
Wrapped in the things of the unhuman mind,
In some dim memory or ancient mood,
Still earless, netveless, blind, the eagles stood.
And then we climbed the stair to a high door;
A hundred horsemen on the basalt floor
Beneath had paced content: we held our way
And stood within: clothed in a misty ray
I saw a foam-white seagull drift and float
Under the roof, and with a straining throat
Shouted, and hailed him: he hung there a star,
For no man's cry shall ever mount so far;
Not even your God could have thrown down that hall;
Stabling His unloosed lightnings in their stall,
He had sat down and sighed with cumbered heart,
As though His hour were come.
We sought the patt
That was most distant from the door; green slime
Made the way slippery, and time on time
Showed prints of sea-born scales. While down through it
The captive's journeys to and fro were writ
Like a small river, and where feet touched came
A momentary gleam of phosphorus flame.
Under the deepest shadows of the hall
That woman found a ring hung on the wall,
And in the ring a torch, and with its flare
Making a world about her in the air,
Passed under the dim doorway, out of sight,
And came again, holding a second light
Burning between her fingers, and in mine
Laid it and sighed: I held a sword whose shine
No centuries could dim, and a word ran
Thereon in Ogham letters, "Manannan";
That sea-god's name, who in a deep content
Sprang dripping, and, with captive demons sent
Out of the sevenfold seas, built the dark hall
Rooted in foam and clouds, and cried to all
The mightier masters of a mightier race;
And at his cry there came no milk-pale face
Under a crown of thorns and dark with blood,
But only exultant faces. Niamh stood
With bowed head, trembling when the white blade shone,
But she whose hours of tenderness were gone
Had neither hope nor fear. I bade them hide
Under the shadowS till the tumults died
Of the loud-crashing and earth-shaking fight,
Lest they should look upon some dreadful sight;
And thrust the torch between the slimy flags.
A dome made out of endless carven jags,
Where shadowy face flowed into shadowy face,
Looked down on me; and in the self-same place
I waited hour by hour, and the high dome,
Windowless, pillarless, multitudinous home
Of faces, waited; and the leisured gaze
Was loaded with the memory of days
Buried and mighty. When through the great door
The dawn came in, and glimmered on the floor
With a pale light, I journeyed round the hall
And found a door deep sunken in the wall,
The least of doors; beyond on a dim plain
A little mnnel made a bubbling strain,
And on the runnel's stony and bare edge
A dusky demon dry as a withered sedge
Swayed, crooning to himself an unknown tongue:
In a sad revelry he sang and swung
Bacchant and mournful, passing to and fro
His hand along the runnel's side, as though
The flowers still grew there: far on the sea's waste
Shaking and waving, vapour vapour chased,
While high frail cloudlets, fed with a green light,
Like drifts of leaves, immovable and bright,
Hung in the passionate dawn. He slowly turned:
A demon's leisure: eyes, first white, now burned
Like wings of kingfishers; and he arose
Barking. We trampled up and down with blows
Of sword and brazen battle-axe, while day
Gave to high noon and noon to night gave way;
And when he knew the sword of Manannan
Amid the shades of night, he changed and ran
Through many shapes; I lunged at the smooth throat
Of a great eel; it changed, and I but smote
A fir-tree roaring in its leafless top;
And thereupon I drew the livid chop
Of a drowned dripping body to my breast;
Horror from horror grew; but when the west
Had surged up in a plumy fire, I drave
Through heart and spine; and cast him in the wave
Lest Niamh shudder.
Full of hope and dread
Those two came carrying wine and meat and bread,
And healed my wounds with unguents out of flowers
That feed white moths by some De Danaan shrine;
Then in that hall, lit by the dim sea-shine,
We lay on skins of otters, and drank wine,
Brewed by the sea-gods, from huge cups that lay
Upon the lips of sea-gods in their day;
And then on heaped-up skins of otters slept.
And when the sun once more in saffron stept,
Rolling his flagrant wheel out of the deep,
We sang the loves and angers without sleep,
And all the exultant labours of the strong.
But now the lying clerics murder song
With barren words and flatteries of the weak.
In what land do the powerless turn the beak
Of ravening Sorrow, or the hand of Wrath?
For all your croziers, they have left the path
And wander in the storms and clinging snows,
Hopeless for ever: ancient Oisin knows,
For he is weak and poor and blind, and lies
On the anvil of the world.
{S. Patrick.} Be still: the skies
Are choked with thunder, lightning, and fierce wind,
For God has heard, and speaks His angry mind;
Go cast your body on the stones and pray,
For He has wrought midnight and dawn and day.
{Oisin.} Saint, do you weep? I hear amid the thunder
The Fenian horses; atmour torn asunder;
Laughter and cries. The armies clash and shock,
And now the daylight-darkening ravens flock.
Cease, cease, O mournful, laughing Fenian horn!
We feasted for three days. On the fourth morn
I found, dropping sea-foam on the wide stair,
And hung with slime, and whispering in his hair,
That demon dull and unsubduable;
And once more to a day-long battle fell,
And at the sundown threw him in the surge,
To lie until the fourth morn saw emerge
His new-healed shape; and for a hundred years
So watred, so feasted, with nor dreams nor fears,
Nor languor nor fatigue: an endless feast,
An endless war.
The hundred years had ceased;
I stood upon the stair: the surges bore
A beech-bough to me, and my heart grew sore,
Remembering how I had stood by white-haired Finn
Under a beech at Almhuin and heard the thin
Outcry of bats.
And then young Niamh came
Holding that horse, and sadly called my name;
I mounted, and we passed over the lone
And drifting greyness, while this monotone,
Surly and distant, mixed inseparably
Into the clangour of the wind and sea.
"I hear my soul drop
And Mananna's dark tower, stone after stone.
Gather sea-slime and fall the seaward way,
And the moon goad the waters night and day,
That all be overthrown."
"But till the moon has taken all, I wage
War on the mightiest men under the skies,
And they have fallen or fled, age after age.
Light is man's love, and lighter is man's rage;
His purpose drifts and dies."
And then lost Niamh murmured, "Love, we go
To the Island of Forgetfulness, for lo!
The Islands of Dancing and of Victories
Are empty of all power."
"And which of these
Is the Island of Content?"
"None know," she said;
And on my bosom laid her weeping head.