Интервью с Владимиром Ивановичем Фирсовым (13.06.2000).
Беседовал Валентин НОВИКОВ
Великому русскому поэту Александру Твардовскому — 90 лет. Вся Россия отмечает эту дату. Мы искренне рады, что именно в эти юбилейные дни всерьез заговорили о возможности утверждения нового великого гимна России, создали который два светлых русских гения — композитор Георгий Свиридов и поэт Александр Твардовский. Может, с таким гимном и Россия воспрянет? О тексте Твардовского пишет в дневниках Георгий Свиридов: "Полное (100%-ное) отсутствие авторского эгоизма. Растворение себя в народной стихии без остатка. Это достойно лучших мыслей и лучших страниц Л. Толстого. Редчайшее качество". И на самом деле: "Отчизна-мать, да будет светел твой мирный день во тьме любой". Такой гимн можно петь и "в дни торжества и в дни печали". Мы полностью присоединяемся к инициативе газеты "Труд", надо провести самое широкое обсуждение по всей России, озвучить на радио и телевидении запись в Санкт-Петербургской капелле. Вот уж воистину само Провидение дарит нам гимн России, сочиненнaый нашими национальными гениями.
Поздравляем всех читателей газеты с юбилеем Александра Трифоновича Твардовского, автора бессмертного "Василия Теркина"!
МОРОЗНЫМ ЯНВАРСКИМ УТРОМ 1954 года десятиклассник Володя Фирсов, раздобыв в справочной близ Курского вокзала адрес Александра Трифоновича Твардовского, дерзнул позвонить в квартиру своего знаменитого земляка. Переминаясь в валенках с ноги на ногу, он с трепетом ждал, чем разрешится его непрошеный визит... И был несказанно удивлен, когда дверь открыл сам Твардовский...
Так началась на редкость проникновенная история взаимоотношений двух смоленских земляков — уже увенчанного всенародной славой поэта и только вступающего на тернистый творческий путь юного стихотворца. Позднее у Фирсова будет немало ярких, незабываемых встреч с выдающимися людьми нашего времени. И недаром о нем говорят, что он как никто был и остается счастлив своими великими друзьями — от Юрия Гагарина и Евгения Вучетича до Василия Федорова и Михаила Шолохова, который называл его Володенькой и в день своей золотой свадьбы стоя слушал его поэму "Соловьиная ночь". А затем, растроганный до слез, задумчиво сказал своей супруге: "Вот видишь, Марья Петровна, что такое поэзия.. А мне целый роман пришлось бы писать".
Но все же судьбоносная встреча с Твардовским и последующие годы общения с ним остались как первая любовь, протянувшаяся сквозной нитью через всю жизнь. Во всем ли был идеален объект любви — другой вопрос. Однако именно духовное наставничество Твардовского во многом определило становление личности молодого поэта и содержание всей последующей деятельности, что отразилось не только во многих его книгах, снискавших любовь и признание миллионов отечественных и зарубежных читателей, но и в судьбах многих талантливых поэтов, выпестованных необъятной щедростью его души и в стенах Литературного института, и в издательстве "Молодая гвардия", и в редакции возглавлявшегося им в течение четверти века советско-болгарского журнала "Дружба", и в ныне издающемся им же журнале "Россияне".
И вот теперь, спустя сорок пять лет после его первой встречи с Твардовским, будто самим провидением символически замкнулся круг взаимоутверждающих токов жизни: Твардовский—Фирсов—Твардовский.
"За высокохудожестенные произведения последних лет и пропаганду творчества А.Твардовского" — как гласит официальная формулировка — Владимиру Фирсову недавно вручена общероссийская литературная премия имени его выдающегося земляка, собрата по поэтическому перу.
Об уроках Твардовского, имеющих значение не только для самого Фирсова, но, полагаю, и для всей отечественной словесности, наш сегодняшний разговор с ним.
— Владимир Иванович! Что же подвигло Вас на столь неординарный поступок — явиться на квартиру к Твардовскому? И чем закончилась Ваша встреча?
— Видимо, на то была Божья воля. Мне безудержно хотелось во что бы то ни стало пробиться к нему и показать свои стихи, поскольку Александр Трифонович являлся для меня наивысшим авторитетом. Да и к кому, как не к нему, своему земляку, я мог обратиться? В то время я уже заканчивал школу в подмосковном городе Люблино, куда был вывезен со Смоленщины отцом после кончины моей матери. Оттуда я приехал к Твардовскому, жившему неподалеку от Киевского вокзала... И вот, открыв дверь, он оглядел меня, окоченевшего на сорокоградусном морозе и обомлевшего при виде его живьем, и сказал: "Молодой человек! Вы же, наверняка, со стихами пришли! Проходите". Меня поразило то, что он тоже был в валенках. В прихожей он помог мне раздеться и проводил в свой кабинет, посередине которого стоял большой письменный стол. Уронив меня в стоящее рядом мягкое кресло, в котором я провалился почти до полу, сам уселся в жесткое, стоящее за столом, и стал читать мою тетрадочку со стихами, написанными от руки, делая пометки. А я тщетно пытался заглянуть, что же он отмечает. Потом обратился ко мне: "По стихам вижу, что Вы мой земляк. У меня часто бывают друзья и знакомые. Но как Вы нашли мой адрес?" — "Дали в справочной за 20 копеек". — "Марья Илларионовна! Маша! — вскричал он. "Вот мой земляк, — отрекомендовал меня вошедшей жене. — Он, видишь ли, нашел мой адрес за 20 копеек. Так вот, чтобы он не искал меня больше таким образом, я даю ему свой телефон. И когда он будет звонить, я для него всегда дома!"
И он тут же написал рекомендательные письма к Эммануилу Казакевичу, Маргарите Алигер и Константину Симонову, бывшему в то время главным редактором журнала "Новый мир", в котором потом печатались мои стихи, как и позже, когда на место Симонова пришел Твардовский. А в завершение встречи Александр Трифонович поинтересовался: "Володя, а куда Вы собираетесь поступать после школы?" — "Очень хотелось бы в Литературный институт". Он замахал руками: "Иди лучше в любой вуз на филфак!" Почему же он был против моего намерения? В более поздние времена, размышляя об этой первой встрече с великим поэтом, мне показалось, что его подспудно сверлила мысль: поскольку я сам не заканчивал Литературный институт, то и другим можно обойтись без него.
— Ну и почему же Вы не вняли совету Вашего кумира? Что укрепило Вас в твердости Вашего решения?
— Спустя некоторое время после встречи с Твардовским "Комсомольская правда" без его вмешательства вдруг дает половину полосы моих стихов с подписью: "Стихи ученика 49-й школы города Люблино Московской области".
Школа отроду не видела такого потока писем, хлынувшего в нее в связи с этой публикацией. Среди них было и письмо известного писателя Евгения Пермяка, до сих пор хранящееся у меня в архиве. Обращаясь к директору школы Вертлибу, Евгений Андреевич писал, что он счастлив, что в его школе воспитывается такой одаренный мальчик, который, когда придет время, прославит русскую поэзию.
Но самым радостным и окрыляющим для меня оказалось письмо из Литературного института: "Дорогой Володя! Вы уже прошли творческий конкурс в наш институт. Просим Вас зайти на кафедру творчества. Зав.кафедрой — С.И. Вашенцев". Как я узнал потом, он был другом Твардовского.
— Тогда о чем и речь! Тут как бы сам Господь велел...
— Увы, не все так просто в жизни. До мельчайших подробностей помню момент, когда получив аттестат об окончании школы, вступил на порог института, казавшегося мне храмом. Поднялся на второй этаж, где находилась кафедра творчества, надеясь увидеть Сергея Ивановича Вашенцева. Но меня встретил доброй души человек с обаятельной улыбкой, представившийся сотрудником института. Это был критик Валерий Дементьев, друг и земляк прекрасного вологодского поэта Сергея Орлова. Мы разговорились. Он повел меня на первый этаж, где на стенде я увидел вырезку из "Комсомолки" с моими стихами. "Они, — сказал В.Дементьев, — обсуждались на творческих семинарах, где выражалось общее мнение, что Вы человек одаренный. И можете считать себя принятым в институт. Свое категорическое мнение по этому поводу высказали Михаил Светлов, Владимир Луговской, Александр Коваленков и другие известные поэты. Так что Вам, — с улыбкой заключил он, — остается всего-навсего сдать экзамены по общеобразовательным предметам". — "Я, видимо, не буду сдавать их". — "Почему же?" — удивился Дементьев. — "Потому что провалюсь на иностранном языке. Он мне никогда не давался". — "Да сдайте хоть на тройку!"
В общем, прочие экзамены я сдал благополучно, а по английскому, как и обещал, получил двойку. Вот тут и возникает Сергей Иванович Вашенцев. "Ну как?" — живо интересуется он. "Естественно, двойка. Но я могу попробовать пересдать немецкий". Вашенцев задумался. "Тогда пошли к проректору Серегину". Пришли. Сергей Иванович представляет: "Вот Володя Фирсов. Его Твардовский любит..." — "Мало ли кого он любит". — "Но ведь мы сами пригласили его в институт без всякого конкурса. А он получил двойку, но может сдать немецкий". Серегин молча просмотрел экзаменационную ведомость и наложил резолюцию: "Разрешаю пересдать язык".
Являюсь на экзамен. Опять двойка. Еле выйдя из аудитории, облокотился на лестницу. Душа обливается слезами. Ко мне подходит известный впоследствии прекрасный русский писатель Георгий Семенов и говорит: "Не отчаивайся. Здесь же только что французский ввели. И чудная преподавательница принимает экзамен. Мне она сразу поставила "уд". Иди к ней и ты".
А тут объявляется и Сергей Иванович. В отчаянии кидаюсь к нему: "Хочу пересдать французский. Ведите к проректору за разрешением".
И снова он берет меня за руку и вводит в уже знакомый кабинет Серегина. "Вот Володя Фирсов". — "Второй раз вижу", — следует ответ. "Его же Твардовский любит." — "Ну и что? На будущий год поступит". — "А он французский может сдать!"
У Серегина удлинилось лицо: "Да, он, оказывается, еще и полиглот!" И подняв поползшие вниз очки, вновь выносит вердикт: "Разрешаю..." А когда мы покидали кабинет, вздрогнули от оторопелого возгласа: "Да! Полиглот! Таких еще не видел!"
— Потрясающе! И как же Вы подтвердили столь высокую оценку своих способностей?
— А дальше было просто. Экзамен принимала пожилая милая "француженка". Я беру билет и сажусь на стул рядом с ней. "Молодой человек, Вы хотите отвечать без подготовки?" — Увы, нет, я уже получил два "неуда" — по английскому и немецкому. Но очень хочу поступить именно в Литературный институт". — "Вы стихи пишете?" — "Да". — “А Вы из народа?" — прозвучал удививший меня вопрос. И я рассказал ей про пережитые военные годы, смерть матери и всю последующую жизнь. — "А Вас "удовлетворительно" удовлетворит? — с огромным сочувствием спросила она, внимательно выслушав мою исповедь. — Вы будете учиться у меня?" — "С огромной радостью, если позволите..." Так я получил заветную тройку и всю жизнь буду помнить эту действительно чудную, обаятельную и сердечную женщину, положившую конец моим мукам при достижении самой заветной цели, у которой я действительно стал заниматься, пока не перешел на болгарский.
Почти без чувств я свалился с лестницы в объятия Георгия Семенова и других моих друзей, с которыми успел сблизиться во время вступительных экзаменов. Среди них были и Белла Ахмадулина, и Евгений Евтушенко, уже учившийся в институте, которому до сих пор я должен 25 рублей — он дал их мне для оплаты за перепечатку моих стихов, прилагавшихся ко вступительным документам.
Хотя приняли меня все же на заочное отделение, чем мой отец, ревниво следивший за моими деяниями на поэтическом поприще, был страшно огорчен. А Александр Трифонович не скрывал своего возмущения. "Если уж учиться чему-либо, то только на основном отделении, — говорил он мне. — Там, где ты получаешь систематические знания и имеешь возможность дергать своего сотоварища по перу за пуговицу: а вот я написал то и то..."
Однако, переселившись в студенческое общежитие в Переделкино, я регулярно посещал семинары, проводившиеся на основном отделении, а также нередко навещал Твардовского. Однажды, приехав к нему домой, от него же и узнал, что Вашенцев уговорил Александра Трифоновича провести встречу со студентами в Переделкино, которая должна состояться на следующий день.
Встреча происходила на какой-то даче, и поскольку помещение было небольшое, я встал за печкой, оказавшись вне поля зрения Твардовского. Все читали стихи. Он внимательно слушал, а в заключение сказал: "Хорошо, что вы все такие талантливые... И вот, например, Олег Алексеев читал хорошие стихи. Но все про охоту и охоту. Кстати, откуда Вы родом?" — "Из Псковщины". — "Так у Вас на родине даже стекол для керосиновых ламп нет. А Вы приехали туда как барин — и все про охоту. Пишите правду о жизни народа!.. Вот недавно был у меня мой земляк Володя Фирсов, читал стихи, — и Твардовский стал буквально цитировать меня. — Так ему даже места не нашлось в Литературном институте..." И, кажется, на следующий день меня вызывает Вашенцев и ведет к ректору. Тот объявляет: "Вы зачислены на основное отделение института. Идите за своими документами". Я был безмерно счастлив. И не менее счастлив был мой отец, который убедился, что в его сыне видят человека, способного занять свое место в литературе.
— Итак, при поступлении в институт Вы стяжали репутацию "полиглота". Но я краем уха слышал, что уже в студенческие годы едва не стали кинозвездой. Как Александр Трифонович отнесся к этому новому Вашему воспарению?
— Да, что было, то было. Сижу я однажды в институтской столовой и боковым зрением воспринимаю, что кто-то очень внимательно наблюдает за мной. Поворачиваюсь и вижу женщину, допивающую компот. Она поднимается, подходит ко мне и просит разрешения подсесть за мой столик. Оказалось, что она с "Мосфильма" и работает с режиссером, приступившим к созданию фильма "Юность Ленина". "Мы просмотрели много актеров, претендующих на главную роль, — стала она объяснять причину внимания ко мне. — Но у них у всех какие-то безжизненные глаза. А Вы, как мне показалось, нам очень подходите. Вы, вероятно, поэт?" — "Да, к тому же занимался в драмкружке". — "Вот Вам мой телефон. Звоните на студию и приезжайте".
Посоветовавшись с друзьями — стоит или не стоит ввязываться в это дело — отправляюсь на "Мосфильм". Знакомлюсь с режиссером. Тот просит прочесть какие-либо стихи. Читаю Твардовского "Я убит подо Ржевом", потом несколько своих стихов. "А можете что-то изваять в жанре пантомимы? Подумайте в соседней комнате и изобразите нам сцену, которую сочтете нужной". Спустя некоторое время являюсь и изображаю нечто. "Вот Вы нам и подходите! Оформляйте в институте отпуск на год в связи со съемками", — заключает режиссер.
Гордый, являюсь к ректору и пишу соответствующее заявление. Звоню Твардовскому, который, как обычно, просит приехать и привезти новые стихи. Привез, кажется, эти:
Моя болезнь зовется ленью,
Она сильней день ото дня...
Кстати, Твардовский почему-то полюбил их и напечатал в "Новом мире"...
Услышав мое сообщение о грядущих съемках, он поглядел на меня глазами ребенка — я их видел такими всегда — и с горечью спросил: "Володя, ты кем решил стать — актером или поэтом, у которого за этот год вместо чего-то лишь то-то останется (здесь употреблен популярный в народном фольклоре образ). Так что решай!"
После сей встречи я вновь явился к ректору и забрал свое заявление. А фильм был снят уже без меня. На мое решение повлияло то обстоятельство, что в этот раз я окончательно убедился: Твардовский увидел во мне поэта! И потому я считаю себя его продолжателем в поэзии.
— Всем ведомо, каких трудов в наше время стоит издание книги даже маститого поэта. А Ваша первая книга, "Березовый рассвет", вышла еще в студенческие годы. Как это могло случиться? С помощью Твардовского?
— Однажды в 1957 году я получаю письмо в конверте с грифом издательства "Художественная литература". Читаю текст: "Дорогой Володя! Как известно, мы издаем классиков. Но А.Т. Твардовский подал нам идею издания серии книг творческой молодежи. И первым, на кого он указал, были Вы. Просим в течение трех месяцев представить рукопись Вашей поэтической книги".
Как я был счастлив! И тут же помчался к проректору Серегину с заявлением о предоставлении трехмесячного отпуска. Он сердечно поздравил меня. "Володя, благословляю. Не всякий удостаивается такой чести".
Один из друзей подарил мне пишущую машинку "Москва". И я принялся за работу. Отпечатав рукопись, отправляю в издательство. И через некоторое время получаю ответ: "Дорогой Володя! Похоже, кто-то Вас разыграл. Вы, действительно, одаренный поэт. Но молодежная серия у нас не задумывалась. Искренне Вам сочувствуем. Рукопись возвращаем".
Даже пережив войну, я никогда не чувствовал себя таким обездоленным! Разве можно позволить подобное надругательство над поэтом? Но Бог милостив. И всякое негодяйство может повлечь непредвиденные последствия.
В ЦДЛ я случайно знакомлюсь с Егором Исаеым, работавшим в ту пору младшим редактором издательства "Советский писатель". Рассказываю ему свою историю. "А ты бы нам рукопись занес". Что я и сделал. И буквально через день раздается звонок от Егора: "Книга включена в план издательства. А Василий Федоров согласился быть твоим редактором".
Вскоре я познакомился с этим красивым, чубатым, с лосиной губой сибиряком. Он жил в коммунальной квартире в переулке Садовских. С рукописью Федоров был знаком. "Ну что ж, Володя, будем редактировать". И мы приступили к делу. Но лишь только потом я осознал, какой он великий поэт.
В то же время у Федорова появился молодой жизнерадостный поэт Андрей Вознесенский, с которым мы сблизились и, гуляя по бульварам, говорили о земле и небе. Поэт поэту не помеха. Тем более, что его книгу также редактировал Федоров.
Итак, розыгрыш обернулся благом. И в 1959 году вышла моя первая книга. Потом было много других изданий, включая двухтомник избранных произведений в той же "Художественной литературе". Но эта остается самой дорогой.
А спустя многие годы талантливый воронежский поэт Владимир Гордейчев покаялся: "Володя! Грех на мне. Это ведь я тогда разыграл тебя. Прости!" И я его дружески обнял.
Естественно, после выхода книги я позвонил Твардовскому и рассказал историю, предшествующую ее появлению. Он задумался. "А может быть, я действительно там что-то говорил..."
— Закончив Литературный институт с отличием, будучи автором книги и громких публикаций в органах центральной прессы, женившись в это же время на Людмиле Васильевне, которую Вы до сих пор считаете самой красивой женщиной России и посвящаете ей свои стихи, — Вы, вероятно, чувствовали себя на вершине блаженства, как может чувствовать себя человек, перед которым открыты все двери в мир?
— Да, все это было. Но что касается открытых дверей... После выхода книги встал вопрос о моем вступлении в Союз писателей. Рекомендателями были А.Твардовский, М.Исаковский и В.Федоров. И с неизбывной горечью вспоминаю, как под председательством на редкость бездарного поэта С.Щипачева меня "прокатили" на приеме, причем по мотивам, в основе которых были измышления, могущие вызвать серьезные последствия.
Но Василий Федоров настоял: "Пиши новое заявление!" Под ним подписались десятки известнейших поэтов. И в январе 1961 года я все же был принят в Союз писателей.
— Помимо творческой поддержки и секретов профессионального мастерства, извлекаемых из общения с Твардовским, какие другие уроки получали Вы, наблюдая, например, за его общением с иными людьми, за поведением в сложных психологических ситуациях? Какой эпизод Вам особенно запомнился?
— Однажды звоню Александру Трифоновичу и сообщаю, что еду на Смоленщину. Мне с трудом удалось отбиться тогда от обязательной поездки на целину и получить разрешение провести практику на своей Родине. Твардовский просит заехать к нему. Дома он вручает мне письмо для передачи в Смоленский облисполком с просьбой помочь его матери, живущей в Смоленске, запастись на зиму углем, а также посылку для нее. Письмо, естественно, было доставлено по назначению; а мама Александра Трифоновича, встретив меня и повздыхав о том, "как Сашеньке, поди, в Москве трудно живется", спросила: "Сынок, а ты-то куда едешь? Откуда родом?" — "Еду на свою родину, в село Заболотье Якимовичского района". — "Не забудь на обратном пути заглянуть ко мне. Я ему передам свою посылочку..."
Так и было сделано. Мама Александра Трифоновича передала для него ведро собранных и засоленных ею грибов. "Сынок, а тебя не утянет?" — участливо спросила она при этом. Приехав в Москву, осознаю, что нет даже пятака на метро. Слава Богу, нашлась "двушка". Звоню Твардовскому: "Александр Трифонович! Прибыл Володя Фирсов с поклоном от мамы и небольшим подарком. Но, хоть застрелись, даже пятака на метро нет". — "Володя, бери любое такси, я буду ждать тебя у подъезда!"
Приезжаю с ведром грибов. Твардовский, как и обещал, стоит у подъезда. "Немедленно пошли!" — командует он. Закрыв кабинет на ключ, он сразу же налил стакан водки, выпил, схватил горсть грибов, бросил в рот. И горько заплакал. Да, это были слезы великого поэта.
"Сынок, я тебе не налью, — чуть позже сказал он. — Ты еще успеешь научиться пить. Жизнь научит..."
Он действительно никогда не наливал мне. Исключая лишь один момент, когда мы оказались в общем застолье.
Как-то мы с поэтом Алексеем Марковым, которого Твардовский тоже очень привечал, наскребли мелочь на четвертинку водки и направились по Тверскому бульвару в сторону Литературного института, чтобы там, в сквере, решить ее судьбу. Проходя мимо известной в те времена шашлычной "Эльбрус", находившейся в одном из ныне снесенных зданий, Марков, заглянув в окно, воскликнул: "Здесь же сидит Твардовский!" Заходим в шашлычную. Александр Трифонович, явившийся сюда после бани, которую очень любил, и уже основательно "накачанный" ответсеком "Нового мира" Заксом, приглашает нас за стол. И тут же я уловил прозорливый взгляд Твардовского, направленный на слегка оттопыренный борт моего пиджака. "Не водка ли? Меняю на коньяк." Дело в том, что водку в "Эльбрусе" не подавали, только коньяк и вина. Закс немедленно исчез, а мы остались с Твардовским, с изъятой четвертинкой и заказанным коньяком. В итоге мне пришлось доставлять домой Александра Трифоновича на отловленном Марковым такси. Приставив его к стене, нажал кнопку звонка. Дверь открыла Мария Илларионовна, оглядевшая меня тяжелым взглядом, полагая, что напоил Твардовского я, а не Закс... И с тех пор она уже при моих звонках не соединяла с ним. Для меня он уже не был дома...
Впрочем, я полагаю, что причиной перемены отношения жены Твардовского ко мне была не та, а другая история, когда я стал невольным свидетелем сцены выяснения их семейных отношений. Но о ней говорить пока не считаю необходимым.
— Как, в итоге, Вы лично определяете место Твардовского в собственной жизни и всей отечественной литературе?
— Я его считаю своим крестным отцом. И не только я, но и многие-многие, ставшие известными поэтами и прозаиками. Неизвестно, как без его участия сложилась бы творческая судьба А.Солженицына, В.Астафьева, В.Белова, В.Распутина, Б.Можаева, Ф.Абрамова — всех не перечесть.
К сожалению, всенародный авторитет Твардовского, его одаренность становились объектами эксплуатации со стороны темных сил. Но это уже отдельная тема.
Твардовский — наш национальный гений, как бы посланный свыше и сбереженный, несмотря на все исторические вывихи, для русского народа. И в ком бьется пульс народного самосознания, которое Твардовский неуклонно исповедовал в своем творчестве, тот согласится с моим утверждением. Символично, что в лауреатских дипломах премии имени Твардовского рядом с подписями руководства Союза писателей России и администрации Смоленской области стоит подпись митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла.
Как можно представить себе нашу победу в Великой Отечественной войне без величия солдата Василия Теркина, воспетого поэтом! Одним этим бессмертным образом он уже оправдался за грехи, которые могут лежать на душе любого человека. И недаром в памятнике Твардовскому поэт представлен вместе со своим неунывающим героем, выражающим дух русского народа, считающего, по православной традиции, уныние великим грехом.
С горечью вспоминаю, как в начале так называемой перестройки понятие "патриотизм" стало приравниваться к анахронизму и втаптываться в грязь. Сегодня, когда страна оказалась в зловещем экономическом и самое страшном — духовном и нравственном разоре, патриотизм снова востребован. Но бойтесь лжепатриотов.
— Когда Вы заговорили о лжепатриотизме, мне сразу вспомнилась такая ситуация. Недавно состоялось открытие памятной доски на доме по Большой Никитской, в котором жил Леонид Леонов, так же признанный классиком, как и Твардовский. К изумлению моих друзей, Л.Леонов был на доске обозначен как выдающийся российский поэт. Но почему не русский? Я помню, как в официальной прессе, в том числе и в "Известиях", где я работал в 70-80-е годы, тщательно вымарывалось понятие "русский" и заменялось на "советский". Можно было быть башкирским, узбекским, эстонским писателем — но русский обязательно превращался в советского. Теперь нам с таким же упорством навязывается понятие "россиянин". Интересно, как бы к этой тенденции отнесся создавший Теркина Твардовский, хотя и окруженный весьма своеобразными людьми, как говорили встарь, инородного происхождения, и как относитесь Вы сами?
— О реакции Твардовского говорить трудно, но однажды я услышал, как он выкрикнул такие слова: "Кончилась кровь Твардовская..." Выкрикнул он их возбужденно и гневно, и явно не от хорошей жизни. А что касается меня — считаю, что я имею право оставаться и называться русским — человеком, имеющим за плечами великую историю моего народа при всей ныне исповедуемой ненависти к нему в "демократических" кругах и массовой информации.
— В прежние десятилетия при всей сложности общественно-политической обстановки, разности судеб писателей, нередко драматичных, к писательскому слову власти все же прислушивались. И они были узнаваемы, любимы народом. Произведения многих из них, разумеется, и Твардовского, сегодня тоже остаются любимыми, прежде всего, бывшими фронтовиками, их детьми, внуками и правнуками. А как Вам видится положение писателя в современном обществе?
— О нем никто не заботится. Да, было время, когда о писателе заботилось государство, которое в нем нуждалось. Ныне существующему государству писатель стал не нужен, более того — опасен, если у него имеется совесть. Бессовестность стала нормой жизни. Такие выдающиеся писатели, как Юрий Бондарев, Валентин Распутин, Василий Белов, которых безжалостно эксплуатировала так называемая перестройка, тоже стали ненужными. Но все же, если мы обратимся к будущему, то я глубоко уверен, что это будущее проявит интерес к творческим работникам, подарит великих деятелей искусства, которые составят славу России. Они есть уже и сейчас, они среди нас.
— Значит, Вы надеетесь на скорое, как ныне говорят, возрождение России?
— Еще в начале перестройки я возмущался тем, что становится модным и расхожим это понятие — "возрождение России". Ибо ее еще не похоронили. А коль так — что же тогда возрождать?
И когда в те времена один из известных журналистов задал мне вопрос, как я отношусь к понятию "возрождение России", я ему ответил: так же, как и Василий Белов, написавший роман "Все впереди". Сейчас начнется сумрак, он по законам природы перейдет во мрак, а мрак перейдет во мракобесие. Это то, что мы созерцаем сегодня. И сейчас судьба России в руках народа, в руках совести и разума людей, которые любят свое Отечество.
Нет, Россия не похоронена, но ей надо служить, на нее надо работать. Помню, как еще в 1961 году один из студентов Ленинградского университета прислал мне стихи, пусть не вполне совершенные, но глубоко верные по мысли и духу. В них были такие строки:
Бурю поднимающие в блюдцах,
Полно о России слезы лить.
Плакальщицы у нее найдутся,
Только бы работники нашлись.
Сегодня Россия нуждается именно в работниках, а не в словоблудах. И когда они дружно примутся за дело — тогда Россия воспрянет и осознает свое величие... Естественно, что трудиться они будут не ради обогащения темных сил, которые злобно гнетут Россию, не из сознания того, что находятся перед ними в рабском состоянии, а в осознании того, что
… счастье быть рабом у Бога
А не у Князя беспредельной тьмы...
...От возложения цветов к памятнику, установленному в центре Смоленска, и начался путь на родину Твардовского, где состоялось вручение премий его имени. И я не видел более счастливого человека, чем увенчанный многими отечественными и зарубежными орденами и лауреатскими званиями Владимир Фирсов, когда он принимал диплом о присуждении премии имени своего наставника. Премии, которую он считает самой высокой для себя наградой, ибо в ней отражается признание не только России, но в первую очередь, его родной Смоленской земли, к коей всю жизнь относится с трепетной сыновьей любовью.
И надо было видеть, с каким вниманием слушал его стихи воссоздавший родительский хутор Иван Трифонович Твардовский, человек глубоко православный, по-своему великомученик, знавший, что Фирсов был одним из любимейших питомцев его брата. Среди этих стихов прозвучал и "Гимн Смоленщины", который Владимир Фирсов написал во исполнение своего обещания, данного губернатору А.Прохорову в прошлом году на праздновании годовщины освобождения Смоленска от фашистской оккупации.
Горжусь, что мне навек подарены
Твои луга, леса, поля,
Земля Твардовского, земля Гагарина —
Моя Смоленская земля!..
Ссылка на источник: http://www.zavtra.ru/denlit/041/61.html
13.06.2000