« Война – это особая обнажённая любовь к добру и особая жгучая ненависть к злу и смерти, погибшие молодые жизни, непрожитые биографии, это несбывшиеся надежды, ненаписанные книги, несовершившиеся открытия, невесты, не ставшие жёнами…» Ю. Бондарев
Посвящаю памяти мамы Александры Филипповны Деевой…
Всем, прошедшим дорогами войны:
начальнику Терапевтического Полевого Подвижного Госпиталя № 41
(ТППГ № 41) майору Петру Алексеевичу Арандаренко,
ведущему терапевту м/с Кулешову (ТППГ № 41), Кето (Кэти)…(ТППГ № 41), Зинаиде Ситовой (ТППГ № 41), Клавдии Филатовой (ТППГ №41), Александре Бронских (ТППГ № 41), Марии Евченко (ТППГ № 41), Моте Тарковенко (ТППГ №41), Юлии Виноградовой (ТППГ № 41), (ТППГ №41) Марии Маевской (ТППГ № 41), Николаю Макаркину (ТППГ № 41), Николаю Лукичу Левицкому (ТППГ № 41); Розе Шаниной;
родным и близким - Александру Полубедову, Нине Станевской, Евдокии Земсковой, Анне Палкиной, Николаю Горепёкину, Ивану Алексееву, Михаилу Грищенко, Терентию Латко, Магомеду Абакарову, Николаю Денисюку, Виссариону Донцову, Гаджи Гаджиеву, Юсупу Никуеву и многим другим…
Победителям
Часть1. Письма
О любви… и не только…
Сад был залит солнцем и зеленью, сквозной и лучистый. Так в детстве обычно начиналось утро Девятого Мая. Я знала, что это самый главный, самый настоящий праздник. С комом в горле. Снежными сугробами парили вишнёвые деревья с невероятно крупными цветками – в них кувыркались пчёлы. А под вишнями легко покачивались малиновые тугие тюльпаны. Белели известью стволы, поскрипывали горлинки. В доме пахло сдобой. Было и грустно, и радостно одновременно. А ещё вода из крана в эти дни казалась сладкой. С вечера отбирала толстые чёрные пластинки с песнями военных лет. Завтра они будут сжимать моё детское сердце. А ещё завтра я нарежу сирени и поставлю её в пузатую вазу, белую с синими цветами в золотых ободках. Сирень будет пахнуть Победой. В иные годы сирень отцветала раньше, и Победа пахла ландышами.
Шуршит игла проигрывателя: «Где же вы теперь, друзья-однополчане?..» Эту песню я слушаю заранее и очень тихо (по-настоящему, она должна звучать завтра), листаю альбом и рассматриваю пожелтевшие фотографии военных лет. Их немного. Я знаю почти наизусть лица на снимках. И затёртые карандашные надписи с годами давней давности. «Мамины» фотографии я люблю почему-то больше, чем «папины». На них разнообразнее пейзажи и больше действующих лиц. Вот она – моя мама, самая красивая и самая молодая. Как всё это далеко…
Утром ходили на кладбище. Там всегда было торжественно, печально и звеняще тихо. Белые солдатские могилы, утопающие в невероятно буйной и ярко-жгучей траве… Сердце колотилось от обрывков непонятных фраз взрослых, вспоминающих мелочи какой-то своей неизвестной мне жизни. Переспрашивать не решалась. Не всё понимала в этих разговорах, но чувствовала больно и волнительно. Так я узнала о том, что у мамы был родной брат Павел, ушедший на фронт в шестнадцать лет, погибший в первый же месяц своей службы и значившийся в списках, пропавших без вести. В том моём возрасте совсем непонятно было, не верилось, что ещё так недавно грохотала война… И только даты на могильных плитах кричали об этом…
В кладбищенской тиши деревьев майских,
Стараясь, щёлкал редкий соловей,
И в царстве мёртвых грели трелей краски –
Струился жизнью дышащий елей.
Скамейка под цветущею сиренью
Располагала к мыслям о былом,
А за забором стёганою тенью
Дорога суетилась о другом.
Там жизнь бежала будничная быстро,
А здесь – покой, забвения погост.
Пел соловей о том, что между жизнью
И смертью строит память вечный мост.
Ещё о том, что жизнь земли прекрасна -
Она лишь миг, загадочно простой…
На острове покоя пел так страстно
Средь океана жизни городской…
У дома росли высоченные тополя. И не потому, что это время – «…когда деревья были большими…». Они и сейчас самые высокие на улице. Деревья растут всю свою жизнь – изумительное изобретение природы. Молчаливые стражи человеческих судеб, наверное, многое и многих хранят в незыблемой памяти своей. Наверно, помнят и моих родителей, посадивших их. Хочется верить, что помнят. Листочки полупрозрачны и блестящи, словно их намазали подсолнечным маслом. Стрижи, такие же блестящие, как и листочки, носятся и жизнеутверждающе пищат. А в воздухе сталкиваются цветочные ароматы. В-е-с-н-а!!! П-о-б-е-д-а!!!
Я ходила по бордюру дороги – туда-сюда – и ждала гостей. Они всегда приходили в этот день к нам, ближайшие друзья родителей, тоже фронтовики, - люди войны. Они её видели, помнили, знали. Я забегала во двор, лопаясь от счастья, спешила сообщить: «Гости идут!» А потом сидела рядом и слушала… Вот сейчас они наговорятся, и отец скажет: «Давай-ка музыку, кошенька.» И округу пронзали слова «Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои...», а следом обязательно «Офицерский вальс». Потом были танцы: «Я помню лунную мелодию, и соловьиную рапсодию…»… А я гадала-предполагала – в следующем году этот день будет таким же тихим и солнечным, или дождливым и ветреным?
В дождливых и ветреных днях была своя щемящая трогательность. Они тревожили каким-то сумасшедшим смятением, весенним буйством и беспокойным запахом мокрой сирени, ирисов и цветущих фруктовых деревьев. Особенно ночи…
Так только в мае ночь благоухает…
Откуда льётся этот дивный аромат?
Вот облаков примчавшиеся стаи
Полощут ливнями вишнёво-снежный сад.
Ночь запахов, надежды и тревоги,
Ночь свежести – волшебно хороша.
Ночь нежности, отчаянья, дороги,
Ночь тяжести, когда болит душа,
Ночь верности, неверья и усталости –
Весеннее земное колдовство.
Ночь счастья, ожидания и жалости…
Непостижимое немое божество...
И не ложится ночь волнительная бременем,
А утром кажется - всё можно изменить,
И утешает ощущение безвременья,
И понимания отчётливее нить…
И мне казалось, что я вижу этот день где-то там, в других землях – сёлах и городах – в 45 году… И много-много счастливо-грустных лиц…
И под льющуюся музыку – замедленные движения, как в кинофильмах, когда специально акцентируется внимание на деталях, чтобы зрители могли прочувствовать момент… И букеты полевых цветов… Море букетов…
Мама работала в школе. Её иногда просили выступить на торжественной линейке, посвящённой празднику 9 Мая. Она не любила этого, но никогда не отказывалась. И весь вечер накануне что-то писала, вспоминала… Изредка
я видела в её глазах слёзы. Я просила рассказать о войне. Но… либо скупо, либо – ничего. Потом я тайком читала её черновики – короткие фронтовые заметки.
Из черновика:
«На фронт я попала почти со школьной скамьи, с первого курса университета. Таких, как я, были тысячи. У нас, у студентов, настолько было развито чувство патриотизма, что почти каждый из нас считал за высшую честь попасть на фронт, сражаться за Родину.
Фронт – это не романтическое путешествие. Когда вокруг свищут пули и смерть стоит за спиной – не до романтики. Но молодость есть молодость. Прошла беда, и слышишь – уже запели «Катюшу» или кричат «Ура!» В восемнадцать - двадцать лет трудно быть серьёзным...»
И только однажды о Сталинграде вслух:
«Ничего страшнее за всю войну я не видела… И тяжелее. Беспрерывно летели бомбы. Весь город пылал. Здания горели как факелы. Раненые, истекающие кровью, убитые… …Перевязки делали прямо на улицах, под непрерывным огнём. Над Волгой - зарево пожарищ. Переправы уничтожаются, госпиталя бомбят. Часть нашего госпиталя переправили на другой берег, чтобы приготовить раненым землянки. Прямо с переправы под непрерывной бомбёжкой отправляемся их рыть…
Когда опасность угрожала раненым, о себе, о своей жизни не думали. Все мысли и силы были направлены на то, чтобы помочь бойцам, вырвать их из лап смерти… Опасность увеличивала силы, если не струсишь. А струсишь - оцепенеешь и погибнешь… Привезут раненых с того берега, только выгрузят, налетает «Мессер» и поливает огнём из пулемёта… Страшно… Но раненым тяжелее. Истекая кровью, ждут помощи. Забывали о страхе… Думали: только скорее переправить бы их в землянки – там спасение от мук и от смерти. Однажды остались - я, около ста раненых и санитар в укрытии…Вода кончилась. Волга рядом, а выйти нельзя, невозможно пробиться… Вода – бесценный напиток…
… А когда пули достигали своей цели, и приходилось оставлять убитых, становилось так тяжело, что хотелось вопреки рассудку броситься в самое пекло…
…4 февраля мы вернулись в Сталинград – горы трупов, вереницы сгорбленных пленных немцев и ни одного здания… Таким я видела Сталинград в 43 году».
***
Уже давно нет в живых родителей. Но чувство светлого Дня Победы
всё также сильно и свежо. В этот день невозможно думать ни о чём другом.
А только о великом подвиге народа. И склонять голову…
Через много лет после смерти мамы я, наконец, смогла разобрать её бумаги – прочитать, наверно, оставленные для меня, самые дорогие ей письма. И была потрясена чистотой и нежностью чувств, искренностью и добротой, трогательностью и высоким духом, писавших их, рассудительностью совсем молодых девчонок и ребят, каким-то надрывным раскаяньем и разочарованием одних и неугасимой верой в лучшее других.
И любовью… Любовью к Отечеству. К жизни. Любовью друг к другу. И всё это через призму войны, через слёзы и ежедневную, ежеминутную смерть. Через страх и боль… Я была там, на войне, с этими людьми. Не было дистанции возраста и времени. Всё было понятно и близко. И было невероятно страшно и тяжело. Так много книг прочитано о войне… Так много тяжёлых событий пропущено через сердце. Но эти письма более всего приблизили к военным дням, они дали ощущение реальности незнакомого мне времени, они позволили прочувствовать всё до мелочей, всё то, о чём слышала и читала.
Мгновения чужих жизней… Необозримая страна вдруг оказалась обозримою. А каждый, даже самый маленький и затерянный где-то её уголок – родным и близким, связанным с новыми для меня именами и судьбами… А самое главное – горькое и обидное – родители стали ближе и понятнее тогда, когда их не стало.
Письма так долго лежали…
Я рядом жила, как могла…
Но если б я знала, о чём они,
Я ей никогда б не лгала…
***
Из письма:
«В биографии моей нет ничего особенного… В 1940 году окончила десятилетку и поступила в Киевский университет. Перед мысленным взором открывались широкие горизонты, манила прекрасная даль будущего. Хотелось всё знать и видеть, хотя многое было недоступно. Прошёл год интересной содержательной жизни.
И вдруг война… Университет эвакуировался в Харьков попутным транспортом. Я осталась в Киеве. Вскоре ушла на фронт.
Первое время мне казалось, что я попала в омут, столько грубости и пошлости было в окружающей меня обстановке. Даже сознание правильности своего поступка не давало мне успокоения, и я боялась, как бы ни захватил меня бурный поток этой сумасбродной жизни и не унёс по течению. Присмотревшись ближе к людям, я нашла в них много хорошего и поняла, что ошиблась в своих выводах. Эта ошибка очень обрадовала меня, дала уверенность в том, что можно оставаться самим собой в любых условиях. У меня появились замечательные друзья, о которых до сих пор сохранились самые светлые воспоминания. Работала я в полевом госпитале первой линии медсестрой, так как при университете окончила курсы медсестёр…»
***
25.10.43
"Родная моя Шурочка!
Обычно в письмах целуют на прощанье – я не могу, до конца терпения не хватит, я должна, прежде всего, поцеловать тебя. Крепко-крепко, долго-долго целую тебя, моя милая, Шурка моя, дорогая моя! Благодарю сердечно за поздравление! Нет, не могу я тебе писать. Я хочу видеть тебя, слышать, говорить с тобой. Что ты так скупо пишешь, ни слова о себе? Где ты, что поделываешь, как живёшь? Наверно, лейтенантом уже стала, орденоносец, может быть? Напиши, Шурочка, всё-всё подробно про себя за эти два года, не поленись! Как я буду ждать твоего ответа! Ведь это письмо было для меня такой неожиданностью. Я даже растерялась, я даже не верила своим глазам. Шура Деева, Шурка моя – вспомнила, написала. Смешно и глупо, я пишу тебе, как влюблённому! Но ты не смейся, Шура. Я так рада и счастлива! Ведь только год, один, единственный, неполный мы были знакомы – и два года полнейшей разлуки не заставили тебя забыть меня, нас. Тебя я любила, правда, как никого ещё не приходилось – сразу и крепко. Так ведь ты ж такая милая, такая чудная, такая женственная, кто тебя не любил? Кто может тебя позабыть? Но я… Шурочка, почему ты помнишь меня? Ведь и эти два года ты не была одинока, я уверена, ты имеешь друзей, наверно, есть и любимый, может быть, и замуж вышла.
Почему же ты вспомнила обо мне, такой кратковременной подруге, девушке с суровым и тяжёлым характером, ничем не привлекающей к себе общих симпатий? А теперь я ещё хуже стала, Шурочка, ещё злее, ещё угрюмее. Отупела даже. Хохотать разучилась, искусственный какой-то смех стал. Горе ведь у нас тяжёлое, непоправимое: брата в Германию угнали, летом прошлого года. Ты знаешь, как тяжела для нашей семьи вообще разлука, а это ведь не просто разлука… Это крест. Мама стала очень плохо видеть, трудно ей работать (она, по-прежнему, учительствует). Но я ведь молодая, внешне всё переносится, внутри только вместо души гадость одна остаётся. Тяжело ещё, что работы никак не найду. При немцах, как брата забрали, я поступила в столовку Райспилки буфетчицей-уборщицей, но теперь столовки этой нет, когда-то ещё она организуется. Да теперь ведь и не хочется мне туда идти. Тогда было всё безразлично, а теперь я живу надеждами, самыми радостными, самыми светлыми. Как- никак, Киев – моя мечта, университет – цель моей жизни, в учёбе – всё моё счастье.
Шура, родная моя, пойми ты меня: ведь это теперь опять возможно, исполнимо, достижимо, доступно! Дорогая моя, солдат мой славный, ведь и лично тебя за это должна я благодарить. Мы должны ещё встретиться в жизни, я твёрдо уверена в этом. Шурочка, может быть, будешь здесь проездом, может быть, как-нибудь иначе – приходи к нам! Ты нам с мамой родная стала за твою память, за твою дружбу, за тебя саму по себе. Мама очень тронута твоим вниманием, и от себя приглашает и крепко-крепко целует! Я вчера Тасю чуть не задушила, она даже испугалась. И ревнует, всё доказывает, что если бы не она, так мы с тобой и не подружились. Какая глупость! Мы бы всё равно сошлись, правда, Шурочка? Ой, и всё чепуху написала, а самого главного чего-то, самого важного нет. Самое важное – о тебе всё- всё хочется знать. Самое главное – ещё письмо получить, поверить, что это не случайность, что Шура в самом деле помнит, пишет. И не осуждает за слабоволие, за бессилие, во всяком случае, не очень осуждает, понимает, прощает… Родная моя, как мне хочется тебя увидеть! Приезжай! Ищи Новый базар, МТС, учительницу Криворучко. Жду тебя и письма! Целую! Лена.
Тася взяла твой адрес, напишет сама. Как твои родные, живы-здоровы?"
***
24.10.43
"Милая Шура!
От Лены узнала твой адрес и решила сразу написать тебе. Я буквально одурела от радости, когда Лена показала мне твоё письмо. Как хорошо, что ты не потеряла Ленин адрес и вот теперь сообщила о себе. Шура, милая, хорошая, ну разве возможно тебя забыть? Мы с мамой тебя часто вспоминали. Мама всё не могла успокоиться, что ты вывихнула себе ногу (помнишь, в начале войны?) Знаешь, Шура, из всей нашей комнаты ты оставила самое хорошее впечатление. Помнишь, как искали комнаты по Киеву, как устраивались в общежитии? Вот о себе мало пишешь, в следующем письме напиши всё подробно: в качестве кого работаешь в армии, кто ещё из знакомых с тобой? Если возможно, Шурочка, вышли мне свою фотографию, так хочется посмотреть на тебя! Пиши мне непременно. Привет от мамы, Нины. Целую крепко-крепко. Тася.»
***
26 июля 1944 г.
Леночка, родная!
Привет с Западного фронта! Пишу на ходу. Идём всё вперёд и вперёд. Скоро, Лена, скоро конец всему. Милая, как радостно бьётся сердце…
…Только папа с мамой живут очень плохо, но и это не омрачает нашего успешного наступления. Вернёмся домой, поправим дело и я надеюсь, что заживём ещё лучше. В воздухе сейчас исключительно наша авиация.
До свиданья, милая. Привет маме и Тасе. Целую. Шура»
***
17.04.45
"Здравствуйте, Шурочка!
Прошу извинить за некоторое опоздание с письмом. В следующий раз буду более аккуратным, думаю, что и Вы будете такой же. Вы мне чем-то понравились, возможно, Вашим простым и бесхитростным подходом к людям и, видимо, к жизни, Вашей серьёзностью и, конечно, молодостью.
Мне почему-то немножко жаль Вас, такую молодую, интересную, предоставленную самой себе, а вернее – бурливому потоку нынешней сумасбродной жизни. Я очень бы хотел и желал бы Вам счастья в жизни, то есть, душевного спокойствия, и друга прочного, умного, интересного, с которым нельзя было бы скучать.
…Сейчас я думаю: что написать Вам, Шурочка? Мысли в голове бродят
тяжёлыми чёрными тучами, им тесно, они с трудом ложатся, вернее, выползают на бумагу. Чувства бушуют пожаром сильным, неугасимым, ярким; в их пламени загораются мысли и всё вокруг озаряется каким-то уж очень ярким светом. И жизнь в этом освещении кажется красивой сказочной Жар-птицей, - вот-вот она вспорхнёт и улетит в далёкие неведомые, может быть, более лучшие края. Да, скучновато иногда на этом свете, особенно здесь, в чужих краях, где идиотски однообразные островерхие крыши и подстриженные деревья с дьявольской аккуратностью рассажены на земле. К тому же льёт мелкий однообразный в своём унынии дождичек, и неприветливый серый туман медленно ползёт над землёй. Тоскливо. И мне сейчас как-то особенно тяжело от сознания бесцельности прожитых последних трёх лет и от бесперспективности впереди. Я когда-то много и упорно учился, многого добился. И зачем всё это? Лучше было бы жить простым беспритязательным дураком и остолопом. Проходят дни, месяцы. Так пройдёт и вся жизнь. Хотел бы я Вас встретить, поговорить с Вами, пожать Вашу руку и взглянуть в Ваши честные и прямые глаза, глядящие на мир удивлённо, с интересом. И мне думается, что у нас с Вами нашлось бы немало общих слов и мыслей. Не так ли?.. Шурочка, Вы напишите мне, что Вас больше всего интересует. Я бы мог Вам написать обо всём, что Вы пожелаете от меня услышать. Я - в Вашем распоряжении. Я верю в то, что интересная ……дружба возможна и в письмах… … Она живёт в любых условиях, формы её и проявления безграничны, её не могут стеснить никакие границы. Жизнь вообще неистребима, могуча, разнообразна в своей красоте. И только самые чёрствые, погрязшие в болоте чувств своих, люди могут думать, что переписка-…, пуста и бессмысленна. Мне всё-таки думается, что Вы лучше многих девушек и женщин, а поэтому я Вам пишу и даже, более того, - предлагаю свою дружбу. Не знаю, не уверен, насколько я прав в отношении Вас, Шурочка.
Пару слов о себе. Долечиваю малярию, но вряд ли её вылечу. Читаю, пишу, собираюсь написать Вам стихотворение. В общем, отдыхаю. Вспоминаю о Вас.
…Вы, сейчас, в своём ослепительно белом халате и косынке разливаете всякие agva dest., tink-a valeriana и т.д., перебираете бесчисленные пакетики с латинскими надписями. В них заключена вера людей, они – философский камень для Ваших больных. А Вы – здоровая, улыбающаяся, не верите в их «чудодейственную» силу и смотрите с тоскою в окно. А там, в доме напротив Вас, моряки с «разбитого корабля» нажаривают «собачьи вальсы» и «сербиянки»… И в душе у Вас непонятная тоска по жизни, по морскому простору, по друзьям. На этом письмо заканчиваю. Крепко жму Ваши лапочки.
Целовать не решаюсь, т. к. мало знаю Вас, да и к тому же люблю это делать по-настоящему и крепко, что словами никак не передашь.
До свидания! Мне не пишите. Письмо не дойдёт. Ждите письма. Леонид.
Прошу извинить за небрежный почерк – пишу на постели, лёжа."
***
06.04.45
"Это тебе, Сашенька, в эту военно-фронтовую ночь, когда кажется, что всё в мире спит, когда постепенно весна начинает брать свои права, а лукавая луна не хочет признавать человеческой трагедии, когда завтра снова в бой, пишу я эти строчки и, поверь мне, они говорят о силе душевного влечения. Ответа нет! Да и будет ли он? А если и будет, я вперёд могу сказать, написанное твоей рукой: «Быть тебе только другом!.. Да, другом!.. В этой … … … чего-то общего с обыденной конфигурацией изречений. Невольно начинаешь думать. О чём? «Как хороши, как свежи были розы…» Шумит весна, шумят моторы войны. По душе шагают две стихии. Казалось бы их хватило для затуманенной головы, но третья очередь старается заглушить всё, ибо она длинная, длинная и для каждого человека разнообразная. Это – личное «Я». Вчера на пять минут думал забежать к вам. Вернее, хотя бы из этих пяти минут три минуты мне хотелось напоследок посмотреть на тебя. Но – увы! Не всегда сбывается то, о чём стучит весь организм. Тебя я не увидел и не знаю, увижу ли тебя теперь вообще: кто знает, что несёт на фронте грядущий день, грядущий час? Увидеть, посмотреть! И действительно: что сказать? Нет, что-то страшно! О чём напомнить? Когда я был как пациент, я чувствовал себя свободно, но когда я говорю всё, я боюсь прочитать недоумение, если не коварный смех в твоих глазах. Ответа нет! Да и зачем ждать его? Что принесёт эта весточка? Разве может быть что-нибудь там, кроме как «…поздно!» Или…, да, ясно… А на улице … Время – ночь! Притихла большая симфония знакомых звуков, зловещая обманчивая тишина, сладко уснули друзья. Спите, дорогие. Завтра снова игра в жизнь и смерть. Время – ночь! Тоненько и нудно ноет зуммер, напоминая о согласованности батарей, о бессонных ночах, о жажде жизни.
Время – ночь! Может быть, ты тоже не спишь, дорогая (прости меня, но это так). Скажи, если вспомнишь: что ты думала в это время? Чем наполнен и живёт твой организм? Саша, милая, будь «трезва», не прыгай с подножки трамвая на ходу. Это вредно и не всегда удачно. Основное – будь любима! Может быть, когда-нибудь вспомнишь обо мне. Спокойной ночи, дорогая."
(Подпись неразборчива)
***
Из письма:
« … Шло время. Пришла и любовь…
…Находились мы в одной армии, но в разных частях. Виделись редко, зато часто писали друг другу (иногда всего по два-три слова). Иногда его связной привозил «живой» привет, и мне было достаточно этого…
Я верила, что ни его, ни меня смерть не посмеет тронуть…»
***
11 июня 1944 г.
"Саша, любимая!
Вчера письмо к тебе не попало, оно возвратилось обратно. Ибатулина не пустили. Сегодня я уезжаю. Как мне сейчас тяжело. Разве это можно описать. На сердце лёг тяжёлый камень. Когда я тебя увижу, Саша? Где мы встретимся? Где тебя я буду искать? Сейчас у меня мысли так перепутаны, что…
… Я еду вперёд, в бой за наше будущее, за нашу любовь…
Крепко-крепко целую любимого Шурика. Твой А…»
***
15октября 1944г. Раугали.
"Саша, хорошая, здравствуй!
…Писать спешу. Через несколько минут уезжаю на НП, а оттуда буду держать курс дальше на Запад. Сейчас нахожусь тоже на новом месте. Работы в эти дни было много. Прости, что мало пишу. Уже еду. С НП напишу ещё. Будь жива и счастлива...»
***
25 октября 1944г.
"Шурик, хороший, здравствуй! Твоё письмо от 20.10 сегодня получил. Спасибо, Саша. Сейчас нахожусь впереди, условия для письма плохие, а потому и письмо будет коротким… Живу по-прежнему, нахожусь км в 20, в берлоге врага. Условия такие же, как были и там, где сейчас ты.
Саша! Обо мне не грусти, ибо со мной ничего не случится. Если в это верю я, то ты тоже должна поверить. Саша! Не дают писать, идёт бой, и всё время приходится говорить по телефону. Если вечером будет время, напишу больше…
… Я пишу потому, что люблю тебя, и ещё потому, что каждое слово твоё для меня дорого. Я очень рад, Саша, что имею такого друга, и в тяжёлые минуты твоё письмо для меня приносит радость. Я целую тебя крепко-крепко… Будь жива и счастлива, Сашка! До счастливой встречи… Привет от майора Серебрякова…
До свидания, черноглазая! Твой А…»
***
«…Но дай мне имя…»
О. Мандельштам
Но дай мне имя, не скупись!
Определи же – кто и что я.
Душою всей к нему стремись –
Спасёт от холода и зноя.
Не забывай меня, пойми,
Пока ты помнишь – я живая.
И этим именем зови,
Ищи меня, не уставая!
Его услышу, встрепенусь,
Помчусь встревожено-счастливо.
Рекой широкой разольюсь,
И ниц паду плакучей ивой.
И буду рядом. Позови!
Мне имя дай, пока жива я.
Что есть я без твоей любви?
Строка без слов. Без крыльев стая...
***
14 мая 1945г. Иркутск
"Здравствуй, Саша!
Ведь я знаю, что моих писем сейчас не получаешь так же, как и я, но мне хочется поговорить с тобой, а ещё больше – встретиться…
…Саша, я не сомневаюсь, что ты следуешь моим маршрутом, и мы встретимся там, где восходит солнце…
…Будем надеяться на наше счастье. Будь жива… "
***
Соединялось несоединяемое. Разрывалось то, что не должно было разорваться. Короткие встречи надолго оставались в памяти, берегли и грели. Осознание несправедливости момента, невозможности что-то изменить в судьбе тяжёлым камнем лежало на сердце, стучало в висках… Не время – война. А потом утратами и болью преследовало всю оставшуюся жизнь, когда уже всё поздно, недоступно или потеряно. Потеряно навсегда…
«…Будем надеяться на наше счастье… Будь жива…»
***
Я не знаю тебя почти.
Я не знаю тебя совсем.
Заговоры хоть все прочти,
Ты останешься глух и нем
Далеко за завесою лет,
Далеко за бедами войн.
И пути к тебе, прежнему, нет.
И меня уже нет прежней, той…
Я не верю Богам – лгут,
Не молюсь – бесполезны мольбы.
Я прошу: «Только жив будь
В приговорах военной судьбы…».
Мы другие уже с тобой,
Но осталась незримая связь
Через годы, невзгоды и боль,
Через радости, слёзы и грязь…
Но осталось тепло души.
Я его, как огонь, берегу.
Но и в самой тишайшей тиши
Я услышать тебя не могу.
От тебя моё эхо ко мне
Не вернётся что-то никак.
Не зовёшь, не приходишь во сне,
И не носишь меня на руках,
Не целуешь, не просишь компот,
И супы я тебе не варю…
Лишь немеет от горечи рот,
С тобой мысленно я говорю.
Говорю я с тобой в пустоте
И себя ненавижу уже.
И на чистом недавно листе
Замирают слова в вираже.
Только это осталось, увы.
Только это спасает в ночи…
Впереди бесконечные рвы
И огонь негасимой свечи…
***
Из письма:
«…Мы разошлись. Всё вокруг померкло, стало пусто и однообразно. Мне и сейчас кажется, что нет ничего в жизни тяжелее разочарования в любимом человеке…
…В декабре 1945г. я демобилизовалась и уехала домой. Дома ждали меня голые стены и беспросветная тоска. Надо было искать работу, чтобы немного опомниться и восстановить равновесие. Я решила работать и продолжать образование. О возврате в университет не могло быть и речи, материальные условия не позволяли и мечтать о нём. Я поступила в учительский институт…
…Время, действительно, лучший врач. Горе забылось. Закрыв глаза можно было выйти и замуж, но я чувствовала, что такое замужество меня не удовлетворит, если не погубит…»
***
Из письма:
« Милая Шурик!
Получила твоё письмо, которое посылаешь с дороги. Хорошо, что пока не забываешь меня. Шурик, наверно, уже доехала? Какая ты счастливая, завидую тебе, что ты вырвалась из этого ада. Наши опять уехали в Манчжурию, весь госпиталь. Только меня оставили и десяток солдат, остальные все уехали, в том числе Надя, Мотя и другие. Представь себе, одна осталась. С ума схожу одна! Разболелась голова от дум. Меня оставили потому, что наша маленькая лаборатория не нужна, там обслуживает «СЭО». Я тоже скоро уеду в отпуск. Шманцирев обещал или в конце января, или в начале февраля. Так что ответ пиши мне в Тбилиси, ул. Кирова, д. №11. Постараюсь там остаться, сюда больше не приехать… Кэти.»
***
Из письма:
«…Уезжаю, а сердце остаётся тут. Пиши, Шурик, о себе, как доехала, как тебя приняли, что думаешь делать дальше? Учиться, обязательно учиться!
Как твои сердечные дела? Всё забыла или нет? Шурик, напиши мне, что ты хотела во время отъезда мне сказать? Помнишь, ты мне говорила – скажу через три года, если увижу. Помнишь эти слова? Жду от тебя письмо уже в Тбилиси… Пока целую тебя много-много раз.
Любящая тебя Кэти».
***
15. 01.46г.
"Милая моя Шурик!
Как я довольна, что ты меня не забываешь. Я так и знала, что между нами будет переписка и будем интересоваться судьбой друг друга. Мне жалко тебя, что ты скучаешь и настроение пессимистическое. Ну, это временное явление, моя Шурочка. Ты должна учиться обязательно. Что за работа у тебя там? Ты не создана для такой жизни и не должна так жить. Поезжай обязательно в Киев или Харьков. В большом городе лучше жить. Там материально хуже, зато культурно. Чем в деревне – хорошо, но бессмысленно. Если не удастся поступить в университет, поезжай куда-нибудь в Крым, на Кавказ, ко мне в Грузию или Бессарабию. Найди связь с Николаем Кирилловичем или Левицким (они уже уехали). Ещё год поработаешь, а потом найдёшь свою судьбу. Вот мой совет. Я дала Левицкому твой адрес. Он тебе напишет. Мы его провожали. Хороший был вечер, был тёплый провод, и он такой был хороший в этот вечер. Много танцевал, был выпивши. Лидия Александровна от нашего имени сказала очень красивую короткую речь. Когда прощались, он со всеми целовался и обещал писать. Несмотря на то, что у него было много недостатков, я его уважаю. Уехали и Лидия Александровна, и Герник недавно. Мотя пока у нас, скоро переедет к мужу. Но я ей не завидую. Меня не интересуют такие обыкновенные люди и их жизни. Писали Зина Ситова и Клава письмо Лидии Александровне. Они пишут, что им очень скучно, ребят мало и переживают. Какой вздор! Дело не в ребятах. Дело в культуре. Ты правду говоришь, что если бы я попала домой, не было бы скучно. Потому, что меня окружают люди образованные – подруги, товарищи, включая сестёр. Театр, опера, литературные вечера в Доме писателей (у меня же сёстры закончили филологический и исторический факультеты), консерватория, филармония, разные художественные выставки и плюс своя работа. Ничуть не было бы скучно. …
…Конечно, в жизни всего этого мало. И без увлечения и любви скучно.
Может, я всё это представляю в розовых рамках, и на самом деле меня ожидает совсем другая жизнь? Посмотрим… Я очень хочу домой…
Пока, Шурик. Целую тебя много раз. Любящая тебя Кэти.
Пиши обязательно: Тбилиси, ул. Кирова, д. №11. Привет от Нади.
P.S. Я не стесняюсь тебя, что пишу неграмотно, ты меня поймёшь во всех отношениях. Правда, милая?»
***
Разные люди, похожие и непохожие судьбы – боль, минутная радость, горе, короткое счастье, отчаянье и искра надежды, простота и величие поступка…
Пересекались дороги, разбегались в разные стороны и терялись в необозримых просторах страны…
***
С добровольной нерадостью будущих дней,
С безысходным отчаяньем нескрестившихся судеб,
Постояв нерешительно у закрытых дверей,
Разбегаются в разные стороны люди…
И текут чередой без любви и чудес
Одинокие годы и ненужные лица.
Но мечта иногда, возвращаясь с небес,
Будет сказкой в ночи потерянной сниться.
Будет вечно манить глубиной ясных глаз,
Будет звать за собой в неизвестные дали,
И в слезах с неизбежностью в утренний час
Растворяться в пожизненной обретённой печали…
***
14.08.47. Шепетовка.
"Здравствуй, дорогая и родная Шурочка! Очень рад, что ты решила написать мне письмо. Я ждал от тебя писем с нетерпением, так как в школе были свободные места учителей к концу учебного года…
…Но сейчас все места уже заняты и, конечно, я очень жалею, что письмо не получил на месяц раньше, и мы бы что-нибудь придумали, чтобы тебя, дорогая Шурочка, устроить в нашей школе – русской или украинской, у нас здесь две школы в одном здании. Вот как получилось неудачно, а ведь я ещё будучи на фронте только и думал, что Шурочка будет неплохим педагогом, и будем работать в одной школе…
…Дорогая Шурочка, вчера от нас уехала Зина Ситова, была в гостях со своей племянницей Ритой… Письмо, полученное от тебя, прочли вместе. Очень были рады письму и о многом вспоминали, а есть, что вспомнить за время жизни в условиях фронтовых…Условились, что на будущий год обязательно встретимся…
…Переписываюсь регулярно с Клавой Филатовой, Раей Гитман (она работает в МВД в г. Рыбнице Молдавской ССР). От Нюси Черёмушниковой с того времени, как она вышла замуж за Васю, которого любила на фронте, больше не получал писем.
Известно ли тебе, что наш бывший начальник госпиталя Пётр Алексеевич Арандаренко покончил жизнь самоубийством на ДВК? Об этом мне написал из Москвы Портной В.С.
Жду от Кето письма, так как к ней заходил племянник, который живёт в Тбилиси, и она передала, что напишет мне письмо.
В общем, мы должны не позже, чем на будущее лето собраться в одном месте все, предположим, у меня. И вспомнить о нашей жизни на фронте. Против этого не возражают Клава, Рая и Нюся. Как бы то ни было, но мы должны все встретиться, не правда ли?
А пока что не должны забывать друг друга и поддерживать письменную связь.
Привет и самые лучшие пожелания от моей семьи твоей семье. До свидания, дорогая и родная Шурочка. Николай Лукич."
***
Они уже почти все собрались вместе, в сырой земле, на которой в мае так буйно и отчаянно растёт трава.
Низкий поклон вам, дорогие … Простите нас…
Продолжение:
http://stihi.ru/2010/02/01/6687