Письмо Валентину Сафонову
Валя, привет, привет!
Давно, давно собирался написать тебе письмо, да все не мог собраться в силу своего бестолкового, неорганизованного образа жизни. К тому же я не получил ответа от тебя на первое свое письмо и поэтому предполагал, что и второе может остаться без ответа4.
Уже больше трех месяцев живу в Ленинграде5. Прописали все-таки, этот случай относится к числу исключительных, ибо здесь свято и железно чтут указание горисполкома не прописывать в городе граждан из-за города, тем более из других областей. Появись в городе Диоген6, даже Диоген, — его все равно не прописали бы здесь ни в одной бочке: бочек хватает и в других городах.
Живу в общежитии, очень благоустроенном. Есть газ, есть паровое отопление, есть красный уголок с телевизором, с книгами и журналами и с симпатичными девушками, есть вестибюль с большим зеркалом напротив входа с улицы, с большим количеством столов и даже с цветами на них.
В комнате всегда почти тихо, как в келье. Живут здесь со мной еще три человека. Один — врач (к сожалению, гинеколог), любитель поговорить о стихах, в основном о стихах Надсона, хотя понимает в поэзии столько же, сколько лошадь в махровой ткани. Другой — инженер, полстолетний холостяк с капризным и придурковатым характером и, что хуже всего, с болезненной привычкой стонать, охать и кричать, совсем как филин, по ночам. А встанет с похмелья — лучше удирай из комнаты: стонет беспрерывно, орет, будто рожает <...> Он, к счастью, неразговорчивый и редко бывает дома. А придет — все что-то пишет, пишет. «Ну, — думаю, — какой умный человек!» Но когда однажды в разговоре он назвал глупым и некрасивым известное выражение «зубная боль в сердце» (помнишь, Горький, решив застрелиться, сказал, что виноват в этом философ, придумавший зубную боль в сердце?)7, так вот тогда я потерял всякий интерес к устройству мозга и души этого инженера.
Третий — за год до меня демобилизовавшийся моряк. На заводе он ударник. Дома — мой напарник по уничтожению пережитков прошлого, вернее, одного пережитка: водки. Но, сколько мы ее ни уничтожали, все равно в магазинах водки навалом. Так что наши перспективы в этом деле, увы, плачевные. Очень часто вечерами он уходит к соседке, в которую влюблен, иногда приводит ее в нашу комнату. Нежность свою к ней он выражает на удивление своеобразно: грязным пальцем тычет ей в нос и при этом блаженно улыбается. Еще у него есть странная привычка задавать наивные вопросы:
— Налей, пожалуйста, чаю.
— Какого чаю?
Или:
— Слыхал, Хрущев улетел в Индию?8
— Какой Хрущев?
Повторяю, в комнате у нас всегда тихо, зато в коридоре... Детей в нашем доме — как цыплят в инкубаторе. То соловьями заливаются (у многих свистульки), то слезами. И все прочее.
В городе весна. Давненько уже был сыгран ей подъем. Но она долго «тянулась» по подъему. Дрыхла, черт возьми, целый год, но, как недисциплинированный моряк, не захотела подняться сразу. За это была наказана внеочередными метелями... Теперь поняла свою вину и выполняет обязанности добросовестно.
Валя, прости, что-то я ударился в разглагольствования. Наверное, читаешь и думаешь: «Вот дурачина! Мелет всякое!» Можно всю эту мою «философию» перечеркнуть и сказать коротко, поговоркой: сухая ложка рот дерет! Стихи без жизни — именно сухая ложка!
Но перечеркивать я ничего, однако, не буду, поскольку некогда сызнова начинать письмо. Ты сам перечеркни, что тебе не нравится.
Пару слов о планах на будущее. Ох уж к черту планы! Их у меня вовсе нет. Просто не знаю, что мне делать. Начать учиться? Что ж, начну, закончу, допустим, институт, а там что? На пенсию будет пора! Мне кажется, что вместе с юностью (что было до службы) прошла у меня и вся жизнь, поскольку нет у меня теперь ни мечты, ни любви к какому-либо делу, как тогда. Я бездельник, хотя и не сижу без дела. Впрочем, во мне уже снова начинает пробуждаться интерес к морю, к работе на гражданских судах. Может, подамся в Архангельск. Но для начала хочу, как говорится, приодеться, купить наконец штатские портки и прочее...
Валек, дорогой, ты хоть ответь на этот раз. Пиши обо всем, что касается стихов (слава богу, я хоть стихи люблю и мне наплевать, если сам не научусь их писать. Стыдно лезть в поэзию со своими стихами, когда знаешь, что был Шекспир, Пушкин, вернее, когда знаешь, что есть Шекспир, Пушкин...). Пиши о себе, конечно. И обязательно, прошу тебя, пошли мне своих стихов.
Ну, жду! Напишешь?
Крепко, крепко, крепко жму руку.
Привет Юре Кушаку9.
Николай Рубцов.
Мой адрес: г. Ленинград, ул. Севастопольская, д. 5, кв. 16.
Письмо Герману Гоппе10
Уважаемый товарищ Гоппе!
Я получил Ваше письмо11.
С удовольствием использовал бы возможность побывать на литконсультации, но, к сожалению, мне сейчас трудно выбрать для этого время.
Вы пишете, что на Вас странное впечатление произвело стихотворение «Воспоминание»12. А мне, хочу признаться, странным кажется Ваше впечатление. Что искусственного в том, что первые раздумья о родине связаны в моих воспоминаниях с ловлей налимов, с теми летними вечерами, какие описаны в стихотворении?
Я чувствую, что люблю свою деревню, реку, где можно ловить налимов, где полощется заря и отражаются кусты смородины, люблю все, что вижу вокруг, и, грешен, не подозревал, что эта любовь неестественна, поскольку она не связана с такими понятиями, как «целина», «спутник», «борьба за мир», «семилетний план»13. Правда, то была пора пятилеток и насаждения в засушливых районах сталинских, как их называли, лесополос. Но все равно это не имеет значения: внимательно слушать политинформации, читать газеты и работать я стал позднее.
Вы говорите: «Стихи очень традиционны». Согласен. Но этот грех наполовину не мой. Когда-то, читая стихи в газетах, я убедился и был убежден до последнего времени, что кроме поэзии так называемой «ура-патриотической» у нас никакая поэзия не принимается. Позднее я стал печататься в газете «На страже Заполярья» — газете Северного флота14. Там я уж на себе испытал, что значит быть связанным строго заданными темами, не допускающими, так сказать, «художественной самодеятельности»: «Люблю море», «Хорошо служить на корабле», «Стучат сердца, как у героев», «Готов в строй!», «Любовь помогает служить моряку»15. Все авторы изощряются в выискивании оригинальных деталей, но главная-то мысль все равно не оригинальна, поскольку она газетная, казенная, как матросская шинель, выданная под расписку.
Не только там, и в некоторых других газетах шаблон, казенщина, можно сказать, узаконивается. После каждого напечатанного в такой газете стихотворения можно говорить другу: «Поздравь меня с законным браком!» Конечно же, были поэты и с декадентским душком. Например, Бродский. Он, конечно, не завоевал приза16, но в зале не было равнодушных во время его выступления.
Взявшись за ножку микрофона обеими руками и поднеся его вплотную к самому рту, он громко и картаво, покачивая головой в такт ритму стихов, читал:
У каждого свой хрлам!
У каждого свой грлоб!17
Шуму было! Одни кричат:
— При чем тут поэзия?!
— Долой его!
Другие вопят:
— Бродский, еще!
— Еще! Еще!
После этого вечера я долго не мог уснуть и утром опоздал на работу, потому что проспал. Печальный факт тлетворного влияния поэзии, когда слишком много думаешь о ней, в отрыве от жизни, в отрыве от гражданских обязанностей! Я знал, что завтра на работу, но не придал этому особенного значения и, как видите, поэтическое настроение в момент пришло в противоречие с задачами семилетки, обратилось в угрызение совести. И в деньги, которые мог бы заработать, но не заработал.
Так и в стихах. Поэзия исчезает в них, когда поэт перестает чувствовать землю под ногами и уносится в мир абстрактных идей и размышлений. Как говорится, выше головы не прыгнешь. Поэзия тоже не может прыгнуть выше жизни. Что не жизнь, все смерть. А что мы, флотские поэты, делали? Часто делали? Не пытаясь даже присмотреться к ней, к жизни, не стараясь познать ее в конкретных ее подробностях, брали готовую, казенную мысль и терпеливо протаскивали ее сквозь весь свой лексикон, надеясь, что она, чужая мысль, обрастет новыми словами. Но, как ни трепыхайся, будешь все равно бессилен перед законами природы: чужая мысль — чужое слово, твоя мысль — твои слова! А твои мысли, твои слова только в твоей жизни. Коли есть талант, воспой не то, что тебе предлагают, а то, что видишь ты, что слышишь ты, что чувствуешь ты, чем живешь ты. И если ты духовно и идеологически в авангарде времени, никогда никакого отрыва от жизни не произойдет. Казенщина — это явно уход от жизни, отставание. Это не почва для поэзии. Это почва, по которой могут передвигаться лишь стихи-курицы, способные в лучшем случае лишь вспорхнуть на газетную страницу18.
Примечания
1. Газим-Бег Курбанович Багандов — дагестанский поэт (1939–1994). Учился в Литинституте. Писал на даргинском языке.
2. У Рубцова: «с дагестанского».
3. Перевод сделан Н.Рубцовым в Москве, в общежитии Литинститута на ул. Добролюбова (пометка рукой Рубцова).
4. Широко известны еще три письма Н.М. Рубцова к В.И. Сафонову: от 2 февраля и 29 мая 1959 года и 2 июля 1960 года. Подробно о них рассказал сам В.Сафонов в своей «Повести памяти» (Сб. Н.Рубцова «Россия, Русь! Храни себя...». М., 1992).
5. С 30 ноября 1959 года.
6. У Рубцова: «Диосфен».
7. Реальный факт из жизни А.М. Горького. Афоризм «Зубная боль в сердце» принадлежит Генриху Гейне.
8. Н.С. Хрущев посетил Индию, Бирму и Индонезию 10 февраля — 5 марта 1960 г.
9. Ю.Н. Кушак — детский писатель. Служил вместе с Н.Рубцовым на Северном флоте, позднее учился в Литинституте.
10. Г.Б. Гоппе — поэт-фронтовик (1926–1999). Жил в Ленинграде.
11. Письмо не сохранилось.
12. Стихотворение «Помню, как тропкой, едва заметной...» под названием «Воспоминание» впервые появилось в газете «Трудовая слава» г. Всеволжска Ленинградской области 17 января 1960 года. В остальных публикациях заголовок «Воспоминание» был снят и заменен другими названиями; во второй публикации — «Упорство» (газета «Кировец», Ленинград, 14 ноября 1961 г.).
13. Семилетний план развития народного хозяйства СССР (1959–1965 гг.).
14. Стихотворения Н.Рубцова печатались в газете «На страже Заполярья» (г. Североморск) в 1958–1959 годах. После демобилизации поэт продолжал публиковаться в этой газете в течение всего 1960 года, так как в ее редакции работал В.Сафонов.
15. Н.Рубцов приводит произвольные названия стихотворений.
16. Вероятно, речь идет о какой-то награде, вручавшейся на Турнире поэтов.
17. Неточная цитата из стихотворения И.Бродского «Стихи под эпиграфом» (1958):
У каждого свой храм.
И каждому свой гроб.
18. Письмо не окончено либо заключительный его лист утерян.
Источник: Сайт, посвящённый Николаю Рубцову
http://rubtsov.id.ru/others/barakov_2.htm
___________________________________________________________
ХРОНИКА ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА
Людмила Грабенко "Я УМРУ В КРЕЩЕНСКИЕ МОРОЗЫ, Я УМРУ, КОГДА ТРЕЩАТ БЕРЕЗЫ"
Русский поэт Николай Рубцов родился 3 января 1936 года, а уже в 42-м остался сиротой. Он воспитывался в детском доме и мечтал о море, которого никогда не видел. В июле 1950 года он закончил семилетку и отправился поступать в рижское мореходное училище, куда его не взяли по возрасту. Позже он служил матросом на тральщике "Архангельск", а в армии служил на морфлоте. В 1963 году поступил в Московский литературный институт. Автор поэтических сборников "Звезда полей", "Волны и скалы". По воспоминаниям родных, свое первое стихотворение он написал в тот день, когда умерла его мать... 19 января 1971 года Николай Рубцов погиб -- его убила женщина, которую он собирался назвать женой.
Несколько фактов из жизни поэта.
1. Будучи человеком мистического склада, поэт любил разного рода предсказания и гадания, знал много небылиц про нечистую силу и порой темными ночами рассказывал их друзьям по общежитию Литинститута "на сон грядущий". Однажды он решил погадать на свою судьбу -- из черной копировальной бумаги вырезал самолетики, открыл окно и, присвоив каждому самолетику имя одного из присутствующих, стал пускать их в окно. Первый самолет плавно пролетел несколько метров и сел на снег, второй -- тоже. "А это -- моя судьба", -- сказал Рубцов и запустил третий самолет. Едва тот взмыл в воздух, его подхватило неизвестно откуда взявшимся ветром (погода в тот вечер была тихая) и резко швырнуло вниз. Увидев это, Рубцов потемнел лицом, закрыл окно и больше самолетики не пускал.
2. Рубцов очень рано остался сиротой -- мать мальчика умерла, отец ушел на фронт. А шестилетний Коля Рубцов попал в дошкольный детский дом. Голодное время ударило по всем, но детям-сиротам пришлось особенно тяжело: кусочек хлеба весом в 50 граммов и тарелка супа в день -- вот и весь детдомовский рацион. Иногда они воровали на поле турнепс и пекли его на костре... По воспоминаниям товарищей по детдому, Коля был мальчиком ласковым и очень ранимым. Прекрасно учился. Обычно под Новый год отличникам давали по два подарка, ему же однажды дали только один. "Мне два", -- сказал он воспитательнице, выдававшей подарки. "Хватит с тебя и одного!" -- ответила она. Он никогда не умел защищаться, так и ушел с одним, но долго плакал от обиды -- обиды настолько сильной, что и спустя годы, став взрослым, он о ней не позабыл...
В детском доме его поддерживала единственная надежда: вот вернется с фронта отец, заберет его домой, и все снова будет хорошо. Но этим мечтам не суждено было сбыться. Нет, его отец, к счастью, вернулся с фронта живым. Но Михаил Андрианович просто забыл, что у него есть дети -- он снова женился, и в новой семье скоро появились другие дети... Но совсем выбросить отца из сердца ему не удалось. Наверное, поэтому в двадцать лет он нашел его. Но эта встреча не принесла радости ни отцу, ни сыну. У Михаила Андриановича была молодая жена и маленькие дети, он занимал солидный пост, и появление взрослого сына, которого он почти не помнил, в планы Рубцова-старшего не входило.
3. В 1962 году Рубцов поступил в Литературный институт в Москве, поселился в общежитии и очень скоро стал известен в среде модных столичных поэтов. История учебы Рубцова в Литинституте была весьма драматичной: приказом ректора его три раза отчисляли, а потом три раза восстанавливали -- как писалось в официальных документах, за "пьяные дебоши и скандалы в общественных местах". Правда, впоследствии оказывалось, что Рубцов был не так уж и виноват.
4. В 1969 году Николай закончил, наконец, Литературный институт и был принят в штат газеты "Вологодский комсомолец". В этом же году в его жизни (к тому времени он развелся с первой женой) впервые появилась женщина, сыгравшая впоследствии роковую роль. Поначалу поэт не произвел на Людмилу Дербину никакого впечатления -- старый берет, потрепанное пальто. Но прочитав книгу его стихов "Звезда полей", Дербина влюбилась. Зная, что личная жизнь Рубцова неустроена, она приехала к нему в Вологду и пошла работать библиотекарем. Позднее Людмила вспоминала, что хотела только одного -- сделать жизнь любимого человека лучше, счастливее. "Он был поэт, -- рассказывала она, -- а спал, как последний босяк. У него не было ни одной подушки, только одна прожженная простыня и прожженное рваное одеяло. Все восхищались его стихами, а как человек он никому не был нужен".
5. 5 января 1971 года после очередной ссоры они помирились и даже решили официально оформить свои отношения. В загсе регистрацию брака назначили на 19 января, а 18-го молодые случайно попали на вечеринку к друзьям Рубцова. Вот тут-то с ним и случился нелепый приступ ревности, который привел к трагическому исходу. О том, что случилось позднее, Людмила Дербина написала в своей книге "Воспоминания": "...Я слышала, как он шарит под ванной, ища молоток... Надо бежать! Но я не одета! Однако животный страх бросил меня к двери. Он увидел, мгновенно выпрямился. В одной руке он держал ком белья (взял его из-под ванны). Простыня вдруг развилась и покрыла Рубцова от подбородка до ступней. "Господи, мертвец!" -- мелькнуло у меня в сознании. Одно мгновение -- и Рубцов кинулся на меня, с силой толкнул обратно в комнату, роняя на пол белье. Теряя равновесие, я схватилась за него, и мы упали. Та страшная сила, которая долго копилась во мне, вдруг вырвалась, словно лава, ринулась, как обвал... Рубцов тянулся ко мне рукой, я перехватила ее своей и сильно укусила. Другой своей рукой, вернее, двумя пальцами правой руки, большим и указательным, стала теребить его за горло. Он крикнул мне: "Люда, прости! Люда, я люблю тебя!" Вероятно, он испугался меня, вернее, той страшной силы, которую сам у меня вызвал, и этот крик был попыткой остановить меня.
Вдруг неизвестно отчего рухнул стол, на котором стояли иконы, прислоненные к стене. На них мы не разу не перекрестились, о чем я сейчас горько сожалею. Все иконы рассыпались по полу вокруг нас. Сильным толчком Рубцов откинул меня от себя и перевернулся на живот. Отброшенная, я увидела его посиневшее лицо. Испугавшись, вскочила на ноги и остолбенела на месте. Он упал ничком, уткнувшись лицом в то самое белье, которое рассыпалось по полу при нашем падении. Я стояла над ним, приросшая к полу, пораженная шоком. Все это произошло в считанные секунды. Но я не могла еще подумать, что это конец. Теперь я знаю: мои пальцы парализовали сонные артерии, его толчок был агонией. Уткнувшись лицом в белье и не получая доступа воздуха, он задохнулся... Тихо прикрыв дверь, я спустилась по лестнице и поплелась в милицию. Отделение было совсем рядом, на Советской улице..."
Как вспоминал впоследствии писатель Юрий Нагибин, в милиции ей долго не верили -- думали, что "дама сильно выпимши". Когда в квартиру все-таки пришли, тело еще не успело остыть -- если бы немного раньше, Рубцова можно было спасти... В протоколе о гибели поэта были зафиксированы икона, пластинка песен Вертинского и 18 бутылок из-под вина.
6. Вологодский городской суд приговорил Дербину к семи годам лишения свободы за умышленное убийство в ссоре, на почве неприязненных отношений. Она провела в неволе пять лет и семь месяцев и вышла по амнистии к 8 Марта. После этого приехала в Ленинград и устроилась на работу в библиотеку Академии наук. Все это время бремя вины не давало ей покоя, она молилась в церкви, исполняла епитимью -- наказание за грехи.
"Меня немного отпустило, -- пишет она, -- только восемнадцать лет спустя -- в 89-м, 3 января, на Колин день рождения. Мне и Коля приснился в его день рождения. Будто ведут меня на расстрел -- за то, что его погубила. Идем, сбоку ров глубокий, а на той стороне -- группа морячков. Один оборачивается, улыбается, я смотрю -- Коля. Вдруг он отделился от группы и идет ко мне. Подошел, приобнял меня. "Вот видишь, -- говорю, -- меня из-за тебя расстрелять хотят". А он в ответ с улыбкой: "Знаю..." А в этом "знаю" -- тут все: и надежда, и утешение, и желание ободрить. Он вернулся к товарищам, а меня ведут дальше, и уже ничего черного, только покой..."
Источник: http://rubtsov.id.ru/biographia/grabenko.htm
___________________________________________________________
...Следователь сказал, что убийство носило чисто бытовой характер и его расследование не представляет профессионального интереса: "Дело было совсем не громкое и, можно сказать более, - обычное. Пьяный дебош, пьяная драка".
"Поскольку Людмила Дербина (в 1971 году - Грановская) призналась в преступлении и пришла в милицию сама, я встретился с ней, а уже после поехал на место происшествия. И в квартире я был первым", - рассказал Меркурьев.
Сейчас Меркурьев признает, что нарушил несколько инструкций при осмотре места происшествия. К примеру, вместо шести положенных для протокола фотографий он заснял в квартире Рубцова целую пленку. "Я не подозревал о том, что эта пленка все-таки сохранилась у совершенно незнакомого мне человека. Правда, и сейчас, с точки зрения криминалистики, дело об убийстве Рубцова не представляет никакого интереса. В нем было и будет все понятно. Тайной могут остаться только причины, по которым Дербина это сделала. Тем не менее, свое наказание по закону она понесла", - подчеркнул следователь.
В ночь на 19 января Николай Рубцов был задушен Дербиной в своей квартире в Вологде. Следователем прокуратуры, дежурившим в ту ночь по городу, был 21-летний Вячеслав Меркурьев, в то время самый молодой старший следователь прокуратуры в СССР.
В настоящее время Меркурьев живет в Вологде, преподает в двух высших учебных заведениях. С журналистами старается не общаться, так как считает, что "в том числе и с подачи журналистов возникло несколько десятков версий гибели Рубцова".
По словам Меркурьева, именно сейчас пришло время опубликовать уголовное дело об убийстве Рубцова.
"Как юрист я, пожалуй, стал бы возражать против этого. Hо, как поклонник творчества своего знаменитого земляка-поэта, считаю, что необходимость этого действительно существует. Hа меня не раз выходили всякого рода "исследователи", "поисковики", "писатели" и "журналисты". Они пытались вытянуть какие-то детали уголовного дела, но от интервью я принципиально отказывался. Слишком уж много грязи было вылито на Рубцова за последние годы. Публикация материалов дела могла бы поставить все точки над i", - считает Меркурьев.
Источник: NEWSru.com
____________________________________________________________
Л.Дербина
КАК ЭТО БЫЛО
Прошло 27 лет с того рокового крещенского утра, когда Николай Рубцов остался неподвижно лежать на полу своей комнаты, а я, еле живая, насмерть перепуганная, бросилась в милицию. Там долго колотилась в дверь. Вышел заспанный милиционер.
— Я, кажется, убила человека.
— Какого человека?
— Николая Рубцова.
— Как ты его убила?
— Задушила...
Этим словом я подписала себе приговор.
Все закрутилось, исходя из этого моего «задушила». В тот момент я действительно была уверена в том, что задушила Рубцова. Но уже вечером, лежа на голом полу в КПЗ, снова и снова вспоминая все случившееся, не могла понять: почему он умер? Почему он умер?!
У меня была надежда, что суд во всем разберется. Следователю Меркурьеву, который допрашивал меня неоднократно, я рассказывала все подробно и откровенно. От адвоката поначалу отказалась. Думала: зачем он мне?
Я признавала свою вину в том, что, не выдержав, дала Рубцову отпор. Но убивать его? Такой чудовищной мысли у меня не было.
Откуда мне было знать, молодой и наивной, что со мной все было решено уже в первый день после трагедии, когда высоких областных чинов известили о моем заявлении в милицию: «Задушила!..».
Члены Союза писателей испугались, но быстро от потрясения оправились и начали действовать...
Судмедэкспертиза по моему заявлению выдала заключение. Но чтобы дело не пошло по льготной статье самообороны, как бы забыла указать мой сильный укус на тыльной стороне ладони правой руки Рубцова и надрыв его левого уха. О больном сердце Рубцова в заключении судмедэкспертизы вообще ничего нет. Сердца у Рубцова как бы и не было. Между тем, 4 января 1971 года прямо в Союзе писателей у него случился сердечный приступ. В последнюю неделю перед смертью он обращался к врачу по поводу болей в сердце. Валидол он всегда носил в кармане...
Защищать в суде меня было некому. Адвокат Федорова, нанятая позже, сказала о Рубцове традиционный набор фраз: «...вел себя в обществе и в быту недостойно, систематически пьянствовал, нарушал правила социалистического общежития». Вологодская же писательская организация выдала на Рубцова, разумеется, положительную характеристику. А на меня из отдела культуры выдали характеристику, что хуже, чем я, никто не работал во всей библиотечной системе района. Откуда-то взялись выговоры, которых у меня сроду не бывало. И даже то, что я временно не работала ввиду переезда на другое место жительства (выписка, прописка), суд тоже вменил мне в вину.
Меня судили по статье 103 Уголовного кодекса (умышленное убийство без отягчающих обстоятельств), дали восемь лет лишения свободы.
Адвокат Лидия Павловна Федорова после окончания судебного заседания и вынесения приговора сказала мне: «Двадцать пять лет работаю в суде, но такого произвола еще не видела!..». Мою пятилетнюю дочь взяли на воспитание мои родители-пенсионеры. Рукопись сборника моих стихов, которая находилась в стадии редакционной подготовки, отрецензированная и рекомендованная к печати Рубцовым, была изъята из Северо-Западного книжного издательства.
В феврале, во время следствия, меня перевели из тюрьмы в психбольницу, в поселок Кувшиново близ Вологды, и сразу же поместили в палату для буйнопомешанных...
Прошел почти месяц моего пребывания в дурдоме и однажды меня вызвали, как мне сказали, к психологу. Очень вежливая дама в белом халате сказала, что даст несколько упражнений, чтобы проверить мои умственные способности. Эти упражнения я выполнила мгновенно без всяких затруднений (какие-то простенькие задачки на примере геометрических фигур). Психолог сказала, что я блестяще справилась с заданием, что у меня ясный ум и хорошая память.
Дня через два, когда я слонялась по коридору, одна из женщин из медперсонала, проходя мимо, остановилась и как бы между прочим сказала: «Не знают, что с тобой делать. Сначала хотели пришить тебе политику, ты ведь девка-то грамотная, но ничего путного не придумали. С дурдомом тоже не получается. В тюрьму тебя засадят. А у нас-то плохо, что ли?»
— Нет уж! Лучше в тюрьме, чем здесь, — вдруг прозрев, ответила я.
Назавтра меня препроводили в тюрьму.
Кто-то очень боялся суда надо мной, огласки, нового пятна на репутации Вологодской писательской организации. Верхи были заинтересованы в закрытом суде, и меня буквально принудили, чтобы я согласилась на закрытое заседание суда. В этом была большая моя ошибка. Хотя, скорее всего, ничего бы уже и не помогло...
Большинство свидетелей отзывалось обо мне положительно, но все было сведено к одному: умышленное убийство. Адвокат просила переквалифицировать статью 103 УК на 104 УК (состояние сильного душевного волнения, вызванного неправомерными действиями потерпевшего). По существу так оно и было. Но в «сильном душевном волнении» мне было отказано. Между тем, тогда две ночи подряд я не спала, а с 18 на 19 января у нас «паслись» пьяные вологодские журналисты. Все это время я находилась в состоянии сильного эмоционального напряжения. К тому же у меня было чисто женское недомогание, когда чувствуешь себя несчастной и раздраженной даже без всякой видимой причины.
В ту последнюю ночь я замкнулась в себе и старалась по возможности не отвечать Рубцову, чтобы каким-нибудь неосторожным словом еще более не разъярить его. Но Рубцов буйствовал всю ночь. Я уже отчужденно, с нарастающим раздражением, смотрела на него, мечущегося, слушала грохот от его «деяний» и впервые ощутила в себе пустоту. Это была пустота рухнувших надежд...
...Рубцов допил из стакана остатки вина и швырнул стакан в стену над моей головой. Посыпались осколки на постель и вокруг. Я молча собрала их на совок, встряхнула постель, перевернула подушки. Рубцов взял гармонь, заиграл и запел «Над вечным покоем». Затем с силой отшвырнул гармонь. Она, ударившись о стену, упала в угол около дивана.
Вероятно, его раздражало, что я никак не реагирую на его буйство. Он влепил мне несколько оплеух...
Где-то в четвертом часу ночи я опять попыталась уложить его спать. Ничего не получилось. Я стала как натянутая струна: еще немного — и она лопнет. Нервное напряжение достигло предела. Я подумала: «Вот сегодня он уедет в Москву, и я покончу с собой! Пусть он раскается, пусть поплачет потом!»
И вдруг он, как ни в чем не бывало, сказал:
— Люда, давай ложиться спать. Иди ко мне...
Теряя равновесие, я схватилась за него, и мы упали. Набатом стучало сердце. Рубцов тянулся ко мне рукой, я перехватила ее и укусила. В этой потасовке, уже не очень понимая, что происходит, обороняясь, я двумя пальцами правой руки — большим и указательным — взяла его за горло.
Он крикнул мне: «Люда, прости! Люда, я люблю тебя! Люда, я тебя люблю!..»
Вдруг неизвестно от чего рухнул стол, на котором стояли иконы, прислоненные к стене. На них мы ни разу не перекрестились, о чем я сейчас горько сожалею. Иконы рассыпались по полу вокруг нас.
Сильным толчком Рубцов откинул меня от себя и перевернулся на живот... Уже потом я поняла, что Рубцову тогда стало плохо с сердцем...
Я и раньше писала мемуары. Они получили широкую известность. В журнал «Слово», где они печатались, пришло много писем-откликов. Люди сочувствовали мне. Вот отрывок из письма врача Я.Я.Сусликова (Свердловская область): «Л.Дербина не убийца, как бы вам ни хотелось, она есть жертва ситуационных обстоятельств... Но я все же уверен, что Дербина не душила его, сжав пальцы на горле. На удушение необходимо достаточно приличное время и безостановочное непрерываемое усилие, потный труд, ведь удушению предается взрослый человек! За несколько мгновений суматошной возни такое просто невозможно. Удушение нереально. Это, во-первых. А во-вторых: нонсенс! "Удушенный" несколько мгновений назад человек способен на сильный толчок, отбросивший жену, то есть оказался способен вообще на движение, и, как видим, весьма существенно выраженное качеством... Рубцов не погиб. Он умер скоропостижной смертью. От инфаркта миокарда. Или от инсульта. Или от тромбоэмболии легочной артерии. Для подобных исходов у людей, ведущих подобный поэту образ жизни, имеется сколько угодно оснований...»
Но люди есть люди.
«Вина Грановской в умышленном убийстве Рубцова подтверждена показаниями свидетелей Задумкина Н.Н., Лапина Б.А., Третьякова А.Ф. и других...»
Вот это меня поражает больше всего. Что могли подтвердить журналисты, если их не было рядом с нами вообще, если они были далеко от места происшествия? Фактически только то, что после их ухода в квартире остались двое — Рубцов и я. Как же они могут подтверждать мою вину в убийстве, да еще в умышленном?
Конечно, «королева доказательств» — мое личное признание вины. По существу единственный козырь суда — это мое личное признание вины. Представьте перепуганную, потрясенную молодую женщину, которая сразу же бросается в милицию и, ошеломленная происшедшим, берет всю вину на себя...
Так вот, и спустя 27 лет, я не признаю себя виновной в убийстве поэта Николая Рубцова. Тем более в умышленном убийстве. Я ведь его не хотела убивать, бросать своего малолетнего ребенка и идти на долгие годы в тюрьму. Мои стихи уже должны были печататься в Москве, в Северо-Западном издательстве готовилась к выходу вторая книжка стихов. Это значит, что естественным ходом жизни я была бы принята в Союз писателей.
Теперь я вне всяких Союзов.
13 августа 1997 года я специально заезжала в Вологду и обращалась с письменной просьбой в Вологодский суд, чтобы подробно ознакомиться с судмедэкспертизой о причине смерти Рубцова. Мне в этом было отказано...
Почти 6 лет я провела в учреждении ОЕ-256/1 по улице Левичева города Вологды. За право оставаться собой, за свое человеческое достоинство, за внутреннюю свободу и независимость заплачено по самой высокой цене. Эта цена — здоровье. Только на пятом году моего пребывания в вологодской тюрьме меня, наконец, освободили от изнуряющих ночных дежурств по причине туберкулеза легких, и я получила возможность хотя бы нормально спать...
После освобождения я вернулась в город Вельск Архангельской области к своим родителям, где все эти годы жила моя дочь.
В 1994 году, спустя 23 года, в Вельской типографии вышел отрецензированный в первом его варианте еще Н.Рубцовым сборник моих стихов «Крушина». И вскоре я узнаю: в селе Николе, в музее Рубцова, мою «Крушину» оплели колючей проволокой...
1998 г.
Источник: http://rubtsov.id.ru/derbina/derb_1.htm
Виктор Петрович!
Давно приучаю себя не реагировать на камнепад клеветы, который сыплется на меня вот уже почти 30 лет. Да вот не получается. Все во мне восстает, хотя давно бы надо быть по-христиански смиренной и молиться за обидящих и ненавидящих меня.
Вот, наконец-то, и Вы публично высказались в газете "Труд" (27.01.2000 г.) и заклеймили подлую убийцу Николая Рубцова. Я читала и не удивлялась, потому что давно поняла Вашу суть: Вы навеки уязвленный человек, в Вас живет неиссякаемая злоба на весь человеческий род, которому Вы все мстите и мстите за пинки, которые некогда получили. Теперь-то, уж давно обласканному властями, осыпанному всеми возможными наградами и премиями, надо бы подобреть, если уж не милосердным, то хотя бы снисходительным быть к людям и их человеческим слабостям. Но Вы обязательно должны кого-то унижать, кого-то жестоко высмеивать, хотя бы походя, но куснуть, ужалить. Вы как писатель далеко идете в художественном вымысле в своих романах. На то они и романы. Но художественный вымысел о конкретных людях может называться только одним именем. Ложь должна называться ложью.
Давайте-ка разберем Вашу статью "Гибель Николая Рубцова" и кое-что уточним в ней, поскольку я еще живая и могу напомнить Вам то, что вы с течением времени, может, и подзабыли уже. Ясно одно, что мне придется защищать от Ваших, мягко сказано, "неточностей" не только свое достоинство, но и память Николая Рубцова.
Вы пишете, что были в квартире Рубцова накануне трагедии: "... Дома были оба и трезвые... — Когда сочетаетесь-то? Они назвали число. Выходило через две недели после крещенских морозов".
Но Вы в январе 1971 года у нас не были. При мне в квартире Рубцова Вы были единственный раз в феврале 1970 года. Вы пришли к нам вечером в длиннополом пальто, в таких интересных сапогах, у которых голенища были, как валенки. Вы даже не разделись. Расстегнув пуговицы пальто, Вы присели на стул. Речь шла в основном о Вас, о том, какой Вы умудренный жизнью человек: прошли войну, все видели-перевидели, все испытали и теперь уже на три аршина в землю видите все. Минут через 15-20 Вы ушли, так и не встав ни разу со стула.
Естественно, что никакого диалога о сроках нашего бракосочетания быть не могло, поскольку в то время даже и речи не заводилось на эту тему между нами, то есть между Рубцовым и мной. Заявление в ЗАГС мы подали 8 января 1971 года, а день бракосочетания нам назначили на 19 февраля, т. е. от крещенских морозов до этого дня выходило не две недели, а ровно месяц.
"Дома были оба и трезвые". Сразу же делается акцент на то, что в квартире проживают двое пьяниц. У меня к Вам вопрос: "А Вы меня когда-нибудь видели пьяной?" Слава Богу, проблемы с алкоголем у меня никогда не было за всю мою жизнь.
"...Из неплотно прикрытого шкафа вывалилось белье, грязный женский сарафан и другие дамские принадлежности ломались от грязи". Более страшного оскорбления для женщины быть не может. Но у Рубцова в квартире шкафа никогда не было. Да и зимой 1970 никаких моих дамских принадлежностей быть не могло. Мы жили раздельно, и я была в гостях у Рубцова, а все мои вещи, естественно, остались дома.
"...Изожженная грязная посуда была свалена в ванную вместе с тарой от вина и пива. Там же кисли намыленные тряпки, шторки-задергушки на кухонном окне сорваны с веревочки..." А когда это всё Вы успели рассмотреть своим зорким глазом, не вставая со стула? Через стену, что ли? И зачем посуду валить в ванную, когда есть на кухне мойка для этого? И зачем тару от вина туда же бросать? И намыленные грязные тряпки Вам глаза застили, и ни одного-то светлого пятнышка не было в этом вертепе. И все это нагромождение грязи понадобилось Вам для того, чтобы притворно пожалеть бедного поэта и нещадно унизить меня: "Ох, не такая баба нужна Рубцову, не такая. Ему нянька иль мамка нужна вроде моей Марьи".
Не знаю, как насчет Марьи, но однажды в разговоре на житейские темы Рубцов сказал: "Астафьевы хотели выдать за меня свою Ирку". Я изумилась: "Да полно! Это тебе показалось!" Он даже обиделся: "А чем я плох? Поэт, красавец, богач!"
Свою статью Вы начали с того, что встретили еле живого знакомого врача, который оперировал Николаю руку. Да, это врач по фамилии Жила, и Коля был очень ему благодарен за его уникальную операцию. Вы пишете, что навещали Колю в больнице и даже приносили ему гостинец, 2 огурца (так Вы пишете в письме к Старичковой), и почему-то уже 3 огурца (так вы указываете в данной статье). Рубцов рассказывал мне, что его навестил Романов. Но о Вашем посещении он даже не заикнулся ни разу.
В письме к Старичковой (Источник: Николай Рубцов "Звезда полей". Сост. Л. Мелков. М., Изд-во "Воскресение", 1999 г. Стр. 592) Вы пишете "Я первый, принеся в больницу ему пару огурчиков (огородных), купленных в Москве, услышал стихи "Достоевский", "В минуты музыки печальной", "У размытой дороги", "Ферапонтово" и еще какие-то, сейчас не вспомню уж, которые он тут, в больнице, сочинил и радовался им и тому, что я радовался новым стихам до слез, и огурчикам первым он обрадовался, как дитя..." Ах, ах... Сколько радости!
Да вот нестыковочка получается, Виктор Петрович, и вот какая: все перечисленные Вами стихи были написаны уже давным-давно и все в разные годы: "В гостях" или, по-вашему, "Достоевский" — 1962 год; "В минуты музыки печальной" — 1966 год; "У размытой дороги" — 1968 год; "Ферапонтово" — зима, 1970 год. В больнице Николай написал единственное стихотворение "Под ветвями больничных берез".
Как же так, Виктор Петрович?
Вообще, при личных встречах с друзьями Николай стихи, тем более старые, никогда не читал. Ну, уж если сильно попросят. Он любил беседовать, юморить, что-нибудь смешное слушать. Еще мне очень странно, что вы даже не упомянули о его больничной внешности. Как Вы упустили это, чтобы лишний раз не поиздеваться над его жалким видом в огромном синем халате, с шапочкой из газеты на голове? Создается впечатление, что Вы его вообще не видели. Во всяком случае, это не Ваш стиль. Ваш стиль вот он: "... хамство и наглость, нечищенные зубы, валенки, одежда и белье, пахнущие помойкой..." Бр-р-р... так мерзопакостно еще никто Рубцова не живописал. Сколько же затаенно-жгучей иезуитской ненависти в этом описании!
"Люди-верхогляды, "кумовья" по бутылке и видели то, что хотели увидеть, и не могли ничего другого увидеть, ибо общались с поэтом в пьяном застолье, в грязных шинках... Бывало, и спаивали его, бывало, и злили, бывало, ненавидели, бывало, тягостно завидовали. И мало кто по-настоящему радовался. Радовались мы с Марией Семеновной..." Да-а-а… "Свежо предание..."
Во всяком случае, я точно знаю, что Вашему "радению" сам Рубцов не радовался. Он был с Вами очень осторожен. Разве могла обмануть его неимоверно могучая интуиция, утонченная проницательность истинного поэта? Любую фальшь он тут же замечал. Зная Ваш пиетет к высокому областному начальству, он Вас остерегался. Правда, однажды, не выдержав, сорвался, назвав Вас "обкомовским прихвостнем". Вы же были с Рубцовым в длительной ссоре. Разве не так? Так что не надо лгать о Ваших якобы идиллических с ним отношениях.
Скажу более: мы с Колей в Вологде были изгоями. Если до меня его жизнь заполняли какие-то иногда случайные люди, было какое-то общение с собратьями по перу, то после встречи со мной все это для него стало совершенно необязательным. Я заменила ему всех, увела от всех. Это было невероятное мученическое взаимопроникновение друг в друга. Наши миры соприкоснулись, и очарование было велико. Естественно, что мне не простили это тотальное завладение Рубцовым его "друзья". А Рубцов нашел во мне не только мощную обратную связь своим мыслям, переживаниям, но прежде всего женщину, наверное, красивую для него женщину. Он говорил мне: "Люда, ты так стройно живешь, не пьешь, не куришь". В вопросе о женитьбе он был очень разборчив, даже крайне щепетилен. Осознавая свою драму пьющего человека, на женщине пьющей и курящей, да еще неряхе он никогда бы не женился.
Да, с нами стряслась беда. Не выдержала я пьяного его куража, дала отпор. Была потасовка, усмирить его хотела. Да, схватила несколько раз за горло, но не руками и даже не рукой, а двумя пальцами. Попадалась мне под палец какая-то тоненькая жилка. Оказывается, это была сонная артерия. А я приняла ее по своему дремучему невежеству в медицине за дыхательное горло. Горло его оставалось совершенно свободным, потому он и прокричал целых три фразы: "Люда, прости! Люда, я люблю тебя! Люда, я тебя люблю!" Сразу же после этих фраз он сделал рывок и перевернулся на живот. Еще несколько раз протяжно всхлипнул. Вот и все.
Буквально до последних лет для меня было загадкой, почему он умер. Но теперь я, наконец, поняла, что он умер от инфаркта сердца. У него было больное сердце. Во время потасовки ему стало плохо, он испугался, что может умереть, потому и закричал. Сильное алкогольное опьянение, страх смерти и еще этот резкий, с большой физической перегрузкой рывок — все это привело к тому, что его больное сердце не выдержало. С ним что-то смертельное случилось в момент этого рывка. После этого рывка он сразу весь обмяк и потерял сознание. Разве могли два моих пальца, два моих женских пальца сдавить твердое ребристое горло? Нет, конечно! Никакой он не удавленник, и признаков таких нет. Остались поверхностные ссадины под подбородком от моих пальцев, и только. А я тогда с перепугу решила, что это я задушила его, пошла в милицию и всю вину взяла на себя. Сказала это роковое для себя слово "задушила". Делу был дан ход. Все вологодские писатели, и Вы в том числе, изначально отказались от меня. К сожалению, отказались и от правды. Вот тогда я и вспомнила Николая: "Если между нами будет плохо, то они все будут рады". Все вы способствовали тому, чтобы меня засудили, не пожалели моего маленького ребенка. Никто не возвысил голос в мою защиту. Ни у кого не было даже попытки разобраться в истинности случившегося. Ну хорошо. Отбарабанила я почти 6 лет, туберкулез легких заработала. Чудом выжила. С Божьей помощью выздоровела. Но меня не оставили в покое. Началась беспрецедентная травля, которая продолжается до сего дня. Вы, писатели, изначально оболгали меня, и эта ложь являет миру все новые и новые версии "убийства" Рубцова. Договорились до того, что я агент КГБ, что я была подослана к Рубцову. Вот уже почти 30 лет нет предела глумлению надо мной. Ваша статья — неоспоримое свидетельство этого глумления. Но с таким высокомерным презрением, с таким цинизмом никто не врал ни о Рубцове, ни обо мне.
Да, я издала книжку своих стихов в провинциальном "райгородишке" Вельске. Неважно где, важно что. Знали бы вологодские, какой сюрприз я им преподнесу, — и типографию разнесли бы по кирпичику. Но опоздали. Сильно не понравилась им моя "Крушина". И на костре сжигали ритуально, и колючей проволокой оплетали. Но еще рабочие типографии, прочитав в гранках мои стихи, в знак признательности сделали сами и подарили мне роскошный фотоальбом с дарственной надписью. "Крушине" посвящено более десятка стихотворений. Я получаю множество писем, люди плачут над моими стихами, мои стихи уже поют. О книжке стихов из "райгородишка" уже давно знают за океаном, в Америке. Ваша похвала мне как поэту что-то запоздала. Все исходящее из Ваших уст для меня уже ничего не значит. О том, что я не бездарна, Вы знали еще в 1969 году. Вы надеялись, что испытания Вами мне присужденные, уничтожат во мне дар поэта. Но не Вами он дан, не Вам его и отнимать. Все эти годы Вы намеренно замалчивали мое имя. Вы ждали от меня покаяния. Я покаялась перед Богом. Три года исполняла епитимью. За утренней молитвой всегда поминаю Николая. И во мне не перестает звучать его голос: "Что бы ни случилось с нами, как бы немилосердно ни обошлась с нами судьба, знай: лучшие мгновенья жизни были прожиты с тобой и для тебя". А Вам я отвечу словами апостола Павла: "Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы, или как судят другие люди... Судия же мне Господь".
Мудрый человек Александр Володин, наш с Вами современник, как-то сказал: "Если у вас отнимут все, живите тем, что осталось. Стыдно быть несчастливым". А я добавлю:
Не мил мне удел человека,
размолотого на корню.
Во всех унижениях века
достоинство сохраню.
Людмила ДЕРБИНА
5 февраля 2000 года
г. Санкт-Петербург
Источник: http://www.zavtra.ru/denlit/036/43.html