Строя вавилонскую башню к центру земли,
Ядро которой, как маленький металлический шарик.
Я выхожу на новый уровень бессознательного самосознания,
И в этот момент я понимаю суть овеществления вакуума,
Как души, которую не отмыть под душем из ангельских слёз.
Не обращая внимание на призывно открытое окно,
Я пускаю всё на самотёк по воздушным потокам.
Как бы не двигалось моё лопнувшее мироздание,
Я буду волчьим воем на тонущем, гнилом корабле.
Разглядывая мёртвые созвездия на картонном небе,
Что страшнее вулканической страсти целующихся машин,
Я буду как сбежавшее зелёное молоко.
Тело всего лишь воронка для нерафинированого масла,
Хотя зубы стучатся под скрежет спинного мозга,
Образуя музыку для стареющей жевательной резинки.
Оно вентилируется количеством песчинок
На одном квадратном метре северного ядовитого океана.
Чтож, если глаза застыли под давлением веры в кровавого бога,
Не остаётся ничего кроме прыжка в забетонированную замочную скважину.
Коммуналка души моей теряется в коме нового застывшего времени.
Свет в конце туалета, как маяк не тлеющей сигареты.
Теряясь в пространстве беззлобного вакуума,
Скитаясь в пространстве доступного ничто,
На вытянутую руку не видя надоевшего большего,
Колкого для ушей, как маленький розовый мячик.
В витринах разбитых надежд и печалей,
Испытывая на себе милосердную помощь болью,
Глотая дорогой кокаиновый рай подростка,
Ты веришь в создание новой сущности,
Нового прошедшего времени и будущего вакуума,
Граничащего с безрассудной, беспорядочной смелостью,
Наполняя его тусклыми оттенками пошлости,
Доведя до ограниченного безумия и целости.
Руки всегда трясутся в предвкушении рая,
Заполняя болью в душе бесполые свои трещины,
Ведя игру слишком двойную какую-то,
С самим сабой или с иллюзией вымышленной,
Что как собака костью своей же затравлена.
Пробиваясь вперёд в своё дистрофичное прошлое,
И ненавидя всё чрезмерно очень возвышенное,
Чужими считая клочки души своей заблудшие.
И опять игра без разбора двойная какая-то.
Быть хорошо немного бегемотом не бешеным,
Лучше заполнить ничто абсолютно не заполненное,
А оно давненько уже в миллиграммах развешено,
Бросая под поезд любовь свою недодуманную,
И тело туда же бросая своё недоделанное.
Глядя как вена ремнём поясным перетянута,
В страхе предвкушения дрожит паренёк инцулиновый.
Разрыв между плоскостью и явственным до предельного,
Не имея названия ведёт к столпотворению глаз,
Каталепсия в незримом стоит на тихом болоте,
Как ребёнок играющий атомом сознания господа,
Везде ссущее лицо силы проверяет нервы времени,
Как воробьиный апофеоз в эмбриональном состоянии.
Разрушая несуществующие границы розового шарика,
Если вселенная в движении по периферии целого.
Плюгавенький мир страдает кризисом кретинизма.
Мои руки, как листья осоки для минного поля боли.
Мои пальцы лишь ямы в черепной коробке ангела дремлющего.
Мои глаза только пена пребрежно-небрежной слизи
В кроваво-красном хвосте запредельного поезда.
Глупостью побеждая остатки врождённого невежества,
Мастурбация мозга в закрытую дверь лишнего сердца,
Глядя как падают небеса от неподъёмных чугунных плевков.
Пух на губах может не значить только ядерная солнечная собака,
Имея в руках два билета в рай я со всей чёткостью понимаю,
Что трахая два преющих куска пережеванной бумаги,
Собираюсь пригласить самого случайного индивидуума.
Благородство не в моде, мода просила не беспокоиться.
Губы мои, как дыра от разрывной пули на два вылета,
Но я точно знаю что без остатка пороха мне не жить.
Я дышу прогнившей скукой на однозначный номер телефона,
На том конце моё гнилое сердце с серебряной вилкой,
Моторчик бьёт молотом колоколов по моим ногтям.
И снова руки в безрыбном предвкушения вареве,
Ремень поясной твой в зубах вместо кариеса,
Кровь со школьным кусочком мела мешается,
И снова твоё погружение в вакуом.