И кто-то прыгал, с колес срывался, в объятья ветру и временам, прошедшим, будущим, настоящим, и падал, падал на кольцах вальса, и в круги ада себя бросал. И кто-то ждал, зажигая свечи, ожоги сердца лечил, лечил, швырял себя в предыдущий вечер и понимал: ничего не лечит, ни мазь, ни айсберги, ни врачи. Ничто не лечит, не охлаждает. Оно горит и не прогорает, и страшно, страшно, дров не хватает, а чем же дальше его топить? Собою, что ли? Своим ли бредом? Своим ли привкусом горько-медным? Уйти, исчезнуть, курить под пледом. Не ждать, не помнить, не говорить.
Они кричали, рычали звери. И ночь вторила вервольфом им. Они друг друга подрали, съели, урча тащили друг с друга нервы, от боли горький пуская дым. Они бродили по переулкам и вили логова во дворах, и то, несчастное, билось гулко, под чьим-то свитером, чьей-то курткой, и замирало в чужих губах. Да, губы в губы, губами слушать, тут губы-шея, тут губы-уши, тут губы-бьется-сильнее-глуше, тут ногти в шею и по плечам. И дышат, дышат - не задохнуться, один лишь выдох как сотня унций, луна дробится на многолунцы, и солнце - жаркое, как очаг.
Потом сидят обреченно-мерзло и держат руки в тугом замке. Свое, больное, наружу рвется, но оба сильны, стойки, как горцы. И вдруг она к нему повернется и жадно всхлипнет в его руке.
И тут замрет он. И как он взвоет! И тут полезет его живое, его бессильное "что с тобою" ужасным эхом в его ушах.
Сидит и воет, ее качая. В себя ввывает ее печали. Мы будем, слышишь? Я обещаю.
Не отпущу тебя ни на шаг.