ЧУЖАЯ РИФМА – 2
Помню, написав стихотворение «Пророк», - написав его без оглядки на кого бы то ни было, движимый тайными внутренними побуждениями и тайными токами энергии, поднимавшимися из глубины моей души, я не удержался, и вставил туда одно-единственное слово, позаимствованное из Пушкина: слово «монгол». Вышло это, очевидно, случайно, вышло подсознательно, из какого-то детского кокетства, из какой-то детской бравады – я невольно перефразировал Пушкинское: «и ныне дикий монгол, и друг степей калмык…» Но нет ничего случайного в мире, тем более в поэзии. Пушкинский накал стихов настолько высок, что подчас подобрать иную рифму к Пушкинскому слову, кроме той, что подобрал он, попросту невозможно. К слову «монгол» у Пушкина подходит одно-единственное: «глагол», и то же самое пришлось сделать мне, потому что иного варианта попросту не существует в природе. Но на то он и Пушкин, чтобы выбирать один-единственный, абсолютно верный, существующий в природе языка вариант! И я, заимствовав у него слово монгол», был вынужден рифмовать его со все тем же «глаголом», получив в итоге следующее:
А мой божественный глагол
Разбудит все, что спит и дышит,
И воспоет меня монгол,
И русский дух меня услышит.
Я написал так, чувствуя здесь что-то не то, ибо пришлось притянуть уж за одно за уши и «русского духа», и в итоге получилось двойное заимствование, получился куплет, который резко отличался от всех остальных своей фальшью, своей притянутостью за все те же Пушкинские (или мои?) уши. Куплет, который принес мне много бед, и, разумеется, дошел до ушей самого Пушкина (о чем мне было несколько знаков). Я долго пытался не замечать фальши этого куплета, долго отказывался признаться самому себе, что чужая рифма попросту испортила стихотворение, что, срифмовав глагол с монголом, я залез на другую, священную и запретную территорию, территорию античного храма, охраняемого безжалостными эриниями, богинями мщения, больно и беспощадно жалящими меня за такое бесцеремонное вторжение. За вторжение в Храм Пушкина. И я ходил не менее двух лет, весь изъязвленный и изжаленный, пока, наконец, не сдался, и не признал, что чужая рифма, тем более рифма из Пушкина – это чужая рифма, предназначенная для одного-единственного человека, данная только ему, и больше уже никому, трогать которую нельзя под страхом неминуемой смерти. Ибо рифмы не даются поэтам просто так, они приходят из туманной и баснословной дали и глубины античности, охраняемые безжалостными богами мщения и огнедышащими драконами, и очень часто похитить чужую рифму означает обречь себя на неминуемую погибель. Я был на волосок от такой погибели, и, подойдя к краю роковой черты, к краю роковой бездны, был вынужден, чтобы не упасть в нее, переписать свои сакраментальные строки:
А мой таинственный напев
Разбудит все, что спит и дышит,
И поступь осторожных дев,
И ангела на мокрой крыше.
И все, и исчезла бездна! И я понял, что выжил, избежав страшной опасности. Что, отдав другому поэту его рифму, я тут же получил взамен рифму свою, данную именно мне, и никому другому. И тому, кто попытается украсть у меня моего ангела на моей мокрой крыше, придется так же трудно, как мне. И, если он будет упорствовать, он подойдет к краю бездонной пропасти с огнедышащими драконами и безжалостными эриниями, и упадет в нее, обрекая себя на бесконечные муки ада. Ибо сладостна и благостна именно своя, посланная именно тебе рифма, и горька, отравлена и бесконечно опасна рифма чужая.
А Пушкин, между прочим, у которого я позаимствовал рифму, вовсе не желал мне зла, о чем ненавязчиво и доброжелательно дал мне понять.
4.03.2007г.