Как наряжен и надушен,
рано вылетев в трубу,
тих, беспомощен, послушен,
Иванов лежал в гробу.
Говорили две девицы:
"Он хотел на мне жениться".
"А меня он звал, сестрица,
Голозадою царицей".
"Ах, в него уж не влюбиться!"
И шептала третья: "Гадины,
он меня звал Ненаглядиной".
А в углу сидела рыжая
бессовестная ****ь,
говорила: "Слушай, ты же
обещал меня ****ь".
И снился Иванову
последний чудный сон,
как будто бы он снова
без памяти влюблен.
Плод нежности сердечной,
сей сон перешагнул
срок жизни быстротечной
и потому был вечный.
Она была прекрасна,
как все, что сатана
творил, терзаясь страстно –
такой была она.
...Она к стене прислонена,
вход заперт на засов,
рука ничем не стеснена,
под юбкой нет трусов.
(В поступках наших суета –
блоха на георгине,
и лишь святая простота
достойна герцогини.
Кого смущает этот акт
и рифма "нет трусов",
тому я сообщаю факт:
под юбкой нет усов).
О разговоры без штанов!
Уж меру чувств теряя,
"Я твой", - ей шепчет Иванов,
она ему: "Твоя я".
Ах, вот и тайн взаимный плен,
и серебрится грудь,
и, кажется – все в мире тлен,
в одной любви лишь суть.
И расплетается коса,
и ждани новых встреч ниможь,
и четверть каждую часа
пронизывает тело дрожь...
...Куда любимая девается,
когда любовь охладевается?
Она, чихая, одевается,
уходит, снова возвращается...
А между тем, а между тем,
как часто в мире прочно
лишь то, что прочности совсем
не стоит и порочно!
Любовь, когда венчается,
похожа на приманку.
Увы, она кончается
похожей на шарманку.
И уж не надо обладать,
а жаль другому отдавать.
Так, завершив любви обряд,
пил Иванов ужасный яд...
Отравлен жутким ядом,
вот тут и умер он.
И снился Иванову
последний чудный сон...
1972 г.