Если помнишь, из детства, листва то сольётся в одно
торопливое облако, то распадётся, мельчая,
и зелёная гибкая ветка ударит в окно.
Из буфета достанут шербет, позовут тебя к чаю.
Удаляясь в родительский сумрак, за пазуху лет,
в пряный запах травы, что с жарой и с июлем срастётся,
видишь явственно завтра и дерева светлый скелет,
или дерева нет, только дворик заполненный солнцем.
Предстоящее завтра и суше, и строже, чем мать,
но, по-прежнему, музыка – та же – рассыпана мелко,
чтобы было за что зацепиться, запомнить, поймать,
уцелеть в перестрелке.
Ясноглазая память, мальчишка, катись колесо.
Занавеска шевелится. Ветер играет тенями.
Муравей, поднимаясь по ложечке, видит песок,
белый сахар, пустыню, лежащую там между нами.
Всё достойно быть сказанным – слово ценней тишины,
продлевая во времени нас. Повторю, замечая
муравья у коричневой лужицы, края волны
потемневшего моря, пролитого крепкого чая:
всё достойно быть сказанным.
Спутник твой, тот муравей,
проживает тридцатую жизнь, воплощаясь в собратьях,
и ещё за столом навсегда – повернуться левей –
твоя строгая мать в плиссированном синеньком платье.
И сейчас это ты, моя ветка негибкая, ты,
сухостой, пустоцвет, поскребёшься в стекло, вызывая
муравья на свиданье из самой глухой темноты,
из такой темноты, где душа не бывала живая.