Из белого шума, из хаоса, из пустяка
они пробиваются, в рост ударяют и зреют.
Из сора такого, что только и скажешь: тоска! –
и взгляд отведешь, передернув плечами, пока
ростки наливаются силой, стихи матереют.
На улице холодно. Истинно северный бзик
шататься в мороз, отупев в человеческом стаде.
Искусственный котик и весь сверхъестественный шик
чужого плеча – с лакированной кожей стык в стык –
хохочет навзрыд, переигрывая в клоунаде.
Из белого шума, из штурма трамвайных дверей,
из мелкого смеха, из послерабочего шторма,
прометшего улицы, из выхлопов дизелей,
из шуб густопсовых, из редких контактных сетей,
опутавших здания, – так и рождается форма.
На улице холодно. Вечер вступает в свои
права разгонять по домам, почему и не густо
народу, – и тот будто выбитый из колеи…
…Сбиваются в стаи саженные дети ничьи,
подвижники ножичка, схимники в деле расхлюста.
Посмотришь в такие глаза – и мгновенная резь
с ознобом по сердцу. Наверно, я не в состоянье
заглядывать в бездны. Опять, передернувшись весь,
пугаюсь за вас, понимая ревниво, что здесь
глубины, в которых способно созреть содержанье.
На улице холодно. Шарк добровольных дружин.
– Спасибо вам, милые, вышедшим милостью шефской! –
И тает в подъездах неназванной матери сын,
ничейный ребенок, игрушка, чьих тайных пружин
таким знатоком был больной и блатной Достоевский.
Отродья распада очищены от шелухи
доверчивой жалости. Холод на свете. Одно хоть
приятно – что в сумерки взгляд потупляют верхи
и можно бесстыдно и просто пощупать стихи,
к ним с радостью чувствуя то отвращенье, то похоть…