Нагромождая одно на другое и третье,
в массе подробностей, в живописи без конца
и без начала, художник, который лица
не признавал, а стремился к портрету столетья
(был ли такой – ну конечно же, где-нибудь был),
что он писал, что наверчивал он, сумасшедший,
перекаливший свой мозг и свободу обретший
разве от разума, – что ж он свой путь, не приведший
к людям хотя бы, избрал, почему заскользил
в пропасть, как в рай, по веселой покатой доске,
в чем привлекательность плоскости этой наклонной:
сани на горке, свист ветра, веревка в руке,
или другое – машина в смертельном пике,
летчик, собой протаранивший автоколонну.
Выплеск энергии, рухнувший огненный столб,
выкрик, которого не разобрать из-за грома, –
самоубийца, убийца беспомощных толп,
чистое сердце, которым мальчишка-ведомый
был наделен в полной мере, – все так и не так.
Только подумать, сколь многое втиснуто в лица!
Летчик, художник, мальчишка, фанатик, дурак –
все перепуталось в образе самоубийцы.