Только осенью так ощущается скорость
на шоссе, расплескавшем дренажные рвы, –
мокрота, скользота, желтизна, красноперость,
сухорукая хворость летящей листвы.
Не рояль, а какие-нибудь клавикорды
с их графически четким звучаньем могли б
спрессовать эту мокрую сухость в аккорды,
органично-двойные, как зонт или гриб.
С лейтмотивом дороги в салоне машины
повисает одним шевелением губ:
«Как ты долго казался любимым мужчиной…» –
И обиженно, вслух: «Ну, за что ты так груб?»
Только осенью так ощутимы разрывы
всех со всеми, и вырванный просекой лес,
влажно-желтый и исчерна-синий, как слива,
подкупает оторванностью от небес.
Достоевщина! В воздухе пахнет скандалом,
и грибами, и сыростью, и пустотой.
Столько времени спать под одним одеялом,
так жалеть, так любить и носиться с тобой,
так беситься, дурить, еле сдерживать ревность
ко всему, что ни есть и, нагнувшись к рулю,
пусть не древнюю мудрость, так мудрую древность
расковыривать: мучаю, значит люблю…
Разбазаривай нажитое, как картежник,
с шутовством осужденного выйди в тираж,
уступи эту женщину лесу, художник,
по старинке связавший портрет и пейзаж.
– Так не любят, – намеренно звонко и твердо.
Слово за слово… Парадоксален союз
двух людей, и призванивают клавикорды
к хлебу клюквенный сок, в переводе на вкус…