Он задумчиво смотрел вдаль.
А даль была покрыта туманом
и тревожила непонятной ти-
шиной…
Льняные вьющиеся ниспадающие на плечи волосы, сияющие голубые глаза, четко от-
тененные черными ресницами и летящими бровями, да нервные изящные руки притягива-
ли взгляд и заставляли неотрывно наблюдать за человеком, склонившимся над мольбертом.
Художник - так звали его все, даже не пытаясь узнать его настоящее имя. Он появил-
ся в нашей деревеньке тихо и незаметно и так же тих и незаметен был его голос, спраши-вающий о неприхотливом пристанище недельки на две. Он просил немногого- возможности
переночевать, остальное время, уверял этот человек, его не будет видно в этой деревне.
Случай привел его к нам и мама, недолго раздумывая, показала ему небольшую ком-
натку, выходящую окнами в сад…Художник остался доволен. Так поселился у нас этот,
увлеченный своим делом, человек…
Я привязался к нему сразу, тяга к необыкновенному свойственна мальчишкам, а ху –
дожник, так казалось мне, был овеян чем-то тайным, еще неосознанным мной, внутрен-
ним величием.
С первого же дня я стал добровольным поводырем его по лесу, окружающему дерев-
ню, полям, убегающим вдаль…
Он был молчалив и когда я с детской настойчивостью отвлекал его от работы, он
мягким движением обнимал меня, долго смотрел в глаза, грустно улыбаясь, и, вдруг,
щелкал пальцем по носу. Это доставляло мне такое удовольствие, что я , зажмурившись,
опять подставлял свой нос. Он смеялся и, иногда, быстрыми штрихами рисовал сморщен-
ное личико мальчугана, удивительно похожего на меня и очень смешного…
Он научил меня, смешивая краски двух цветов, получать третий, увлекаясь рассказы-
вал, как зависит от времени дня тот или иной пейзаж, от него я впервые услышал имена
Репина и Васнецова, незнакомые мне, но уже влекущие к себе...Ведь их имена были неразрывно связаны с Художником.
Он был необыкновенный! Одно его присутствие просто насыщало воздух щемящим
предчувствием прекрасного, чуда, в образе обычных, простых, примелькавшихся вещей…
Он очень внимательно относился к мелочам. Его рисунки, вернее наброски, не били
резко по глазам ясно выделенной темой, наоборот, в первый миг возникала мысль о том,
что набросок не несет в себе самого существа Художника, его любви к жизни…А как
иначе?! И только затем тобой вдруг овладевало смутное беспокойство: что-то манило к
себе, притягивало непонятной, легкой и в то же время властной силой. И вдруг замечаешь,
что даже незначительный штрих, без которого, оказывается, просто не жить рисунку, придает мягкость и очарование… Каждый штрих исподволь, с течением времени, при-
обретает значимость и смысл…Невольно хочется закрыть глаза и отдалить от себя это
творение, чтобы затем, охватив жадным взглядом все мельчайшие подробности, с удив-
лением заметить, что именно они, эти подробности, уже так и хлещущие напряжением
мысли и душевной теплотой, вызвали беспокойство, придали вдруг произведению прико-
вывающий внимание трепет жизни и оставили в душе твоей острый след,
Художник писал красками, акварелью, но предпочтенье отдавал карандашу. Вспоми-
ная сейчас его работы, я вспоминаю более всего черно-белое изображение, именно обык-
новенный черный карандаш чаще всего отвечал его настроению, его характерному виде-
нию мира. Грусть, безраздельная грусть и печаль царили в сердце его… «Нет!»- говорил
он-«Радость человек сам познает, сам себе ее сотворит…А вот преклонить колени…Его
учить надо. Ведь человек что? Творение сложное, необыкновенное…В эгоизме своем и видеть-то не хочет муки других. Нож острый в руках то ли у счастливых, то ли у несчас-
тных…И кто ж первый? И почему- если нож, то обязательно кровь…».
Возраст не позволял мне быть равным с Ним , с этим восприятием прекрасного,
лишь ощущения остались… И память приносит лишь отрывочные воспоминания о
прекрасном- из его рассказов. Более всего вспоминается мне он сам- его разговор с
небом. Устанет и : « Устал, поговорю с небом…». Курточку бросит на землю и гово-
рит…Глаза его смотрели ввысь, почти не мигая, только темнели от чего-то, пугая ме-
ня своим выражением. Я тихонько присаживался рядом, не смея вымолвить и слова,
ждал терпеливо, и было молчание наполнено тоской и смыслом. Жаворонок, порхающий в небе, был для для него, наверное, как книга- бесконечно мог он наслаждаться его порханием и немудреным пением. Как сладки, как нежны, как на всю жизнь бесконечны остались для меня эти мгновения- созерцания человека, который наслаждается жизнью!
Было что-то в характере Художника от детства. Тайна. И была она совсем необяза-
тельна, но когда Он был рядом, стремление к ней было сказочным. Был у нас дед, прос-
то сказочный дед- чуть ли не столетний, шикарная с серебром борода и был дуб,уж
больше чем столетний. Много времени прошло с той минуты, когда Художник решил
их вместе, карандашом, в полутенях и тенях оставить себе на память. Однажды он
сказал: «Все!». А я так привык уже быть просто рядом и слышать только себя, что да-
же не услышал его слова… «Все…». А вот это, тихо-тихо ,на выдохе, я услышал и,
вдруг, почувствовав какую-то непонятную нервную дрожь, пробежавшую по телу,
попросил срывая от волнения голос: «Покажи…». Ах, какая мощь дуба просто
взорвала пространство, какая сила и непреклонная воля под страшным ветром стихии
была в нашем деде …Ветер, дикий ветер, рвал на части и дерево древнее и деда столет-
него… Я понять не могу : «Почему???». Почему я вдруг увидел как огромная ветвь
древнего дуба вдруг, упав под напором ветра, погубила нашего деда…Я понять не могу,
почему через два дня случилась в наших краях страшная гроза, и погубил старый дуб
нашего деда…Точь в точь как рука моего друга предсказала...И много дней, до самого
отъезда Художника из нашей деревни, вслед ему всегда, как ветерок, несся недовольный
ропот наших деревенских, они – то не раз приходили и смотрели долго-долго на боль-
шой лист, испещренный резкими четкими «мазками» грифеля и крестились, не в силах
совладать с ощущением, что буря вдруг ворвется в нашу жизнь, переломает все, пере-
калечит, а то и убьет…И падало все в этом творении, и дрожь пробегала по телу твоему
от невозможности что-то изменить!
В этот же вечер неожиданно быстро стемнело, тревожно зашелестела листва…
Ставни вдруг резко хлопнули, застонал, заскрипел под яростным напором ветра
наш дом. Воздух, напоенный необычайной свежестью, вдруг рванулся на смену духоте
дня оглушительным громом, полыхнул блеском молний, задрожал, плотной тугой волной поднял на дыбы деревеньку! Злобно крушил он все вокруг, метался, свистел, выл и ярост-
но, со стоном, что-то доказывал листве, трепещущей от ужаса…Потоки воды хлестнули
по земле и нескончаемой рекой ринулись куда попало …
Лишь свеча, лишь только этот свет, а лицо его, обычно скрытое под тенью грусти,
вдруг посветлело…Я знаю, я чувствую, буря – стихия его и когда , лишь грифелем,
на белом полотне, он лишь штрихом писал бурю, я верил- он знает, он все знает, ему
можно верить…
После особенно оглушительного удара грома Художник вздрогнул и зябко поежи-
ваясь взглянул на меня: «Только бы все хорошо закончилось…»- « ? »- «Меня ж в де-
ревне не любят.». Я все понял и жалость к, уже любимому человеку, пронзила меня:
«…»- все, что мог сказать я, мальчишка…Молчание мое, в свете градом катившихся
слез, было лучшим ответом.
С некоторым усилием, явно сдерживая себя и в то же время не желая молчать,
Художник сказал: «Я привык к тебе, ты братишка мой…Он привлек меня к себе и уже
не отпуская, улыбнулся: « Как вкусно ты пахнешь, братик!».