Моему деду, Салину Юрию Пименовичу, старшему сержанту сверхсрочной службы, старшине роты 197 отдельного разведывательного батальона 174 стрелковой дивизии 22 армии, начавшему войну на западной границе и закончившему её в сентябре 41-го под Андреаполем в свои неполных двадцать семь лет.
***
Аты-баты
аты-баты
знай, шагай себе вперёд.
Кирзачи да плащ-палатка,
табачок в кисете сладкий.
Только ветер в поле стонет.
[— Сам откуда будешь?
— С Дона.]
Распрощались у ворот.
Аты-баты
шли солдаты:
кто – за мать, кто – за вину.
Не до жиру – быть бы живу.
Век недолгий у служивых.
Лишь бы пуля не задела.
[— Добровольцем?
— Знамо дело!]
Уходили на войну.
Аты-баты
шли ребята,
в закровавленном дыму
шли вчерашние мальчишки –
недочитанные книжки,
недолюбленные ночи.
[— Ты в пехоту хочешь?
— Очень!]
Рассчитайсь по одному!
Аты-баты
пяхнет мятой
свежевырытый окоп.
А в петлице – незабудка,
там идут бои как будто
и как будто кто-то ранен
[— Встали, хлопцы?
— Спозарани.]
там – Серёга, тут – Акоп.
Аты-баты
спи с лопатой –
не убьёт, так повезёт:
с огнестрельным, штыковым
откопаешься живым
и – в атаку без приказа.
[— Целовался хоть?
— Ни разу...]
Ночью – рота, утром – взвод.
Аты-баты
медсанбаты,
в гимнастёрочке дыра.
После боя – пулевое,
не захочешь, а завоешь.
Сколько их легло повалом
[— Страшно, родненький?
— Бывало.]
за солдатские «ура!».
Аты-баты
каждый пятый –
слава богу, что живой.
У войны рукастый стряпчий,
по весне земля помягче,
подсобят заградотряды
[— Чем убитый-то?
— Снарядом.]
с похоронками домой.
Аты-баты
ров с накатом
да сто граммов фронтовых.
Толку-то, что наречённый –
безымянный холмик чёрный
летом травы подлатают.
Кто их, господи, считает,
не оставшихся в живых.
***
Май. И близится эта дата,
что с салютом наперевес.
Знаю, будет для вас, солдаты,
много громких, пустых словес.
И моё в этом хоре канет.
Ну и пусть. Послабляя пыл,
я хочу, как библейский Каин,
прах отдать вам с моих могил.
Тех, что Юрами и Петрами –
в соль земли. Пусть благая весть
отодвинет их скорбный камень
и предстанут они, как есть,
перед Господом. Скажут – Отче,
ты возьми нас, ведь мы чисты.
Не алкали ни войн, ни вотчин,
наши скошенные кресты
не от страха врастали в землю.
(Не кресты даже – звёздок жесть)
Искалеченных, убиенных
Боже, при'ми таких, как есть –
не с флагштоками и гранатой,
а с нательным крестом. И сих
при'ми, Боже, моих солдат и
упокой мертвецов моих.
***
Говорила Машенька: «Не убей!»
Скоморошье зёрнышко, лебеда.
«Вот подишь ты, жук себе скарабей,
а закатит солнышко не туда –
будут ветры маяться, мать-метель
запорошит шаг тебе – не ступить,
выстудит зараза твою постель,
будешь понапрасну избу топить:
где была жена, там теперь трава,
где играли детки, там след простыл.
Помолись как следует в Покрова,
чтоб Господен Дух тебе взвесил сил,
чтоб все были в здравии сотни лет...»
Машенька блаженная – божий цвет.
Так холодно сегодня в ноябре.
Зарыться б да выписывать в норе
бессмертные рецепты на латыни.
А купола зубами золотыми
расщелкивают небо под орех.
Декабрь помер, не срастив прорех
на панцире своем позолочёном.
Январские разбуженные пчёлы
зажалят всё, в чём можно раздобыть
не мёду, так хотя бы волчью прыть –
ни лба, ни щёк от них не уберечь.
Кусают так, что разве только речь,
замотанную шарфом от простуды,
как чудо удаётся сохранить.
Но и она изменчива, как чудо –
захочется сказать «люблю, паскуда!»,
а выйдет так, что временно люблю.
И всё, к чему сейчас благоволю –
морозы и январь, и снег что стынет –
заделаются в пасынки отныне.
Отныне и, как водится, навек.
Всё – снег.
И даже я всего лишь снег –
кристалы замороженной воды.
И чуешь, как проростки лебеды
через тебя, через твою природу
возращивают силу год от года –
винишь себя, в чём нет твоей вины.
Ведь ты не остановишь той войны,
которая тебя лишила деда.
И даже эта пиррова победа
не заживляет рану, а саднит.
Опять цветок положен на гранит.
Опять в календаре краснеет дата,
которая не твоего солдата
и не тебе по жребию вернёт.
А твой умрёт.
А твой опять умрёт.
И тот, что жив, от радости орёт –
он де-мо-би-ли-зо-ван-ный домой!
И пусть без ног, пусть навсегда больной,
и пусть потом забыт своей страной,
но божешь мой, майн либен, божешь мой!
А мне же – ни могилы, ни креста.
Лишь снег январский, руки распластав
как пьяница, что силится обнять
всех разом, он простит меня.
Да и тебя, дряхлеющая память,
героями аллей сочащей камедь
кровавую – густеющий нарыв
войны, где каждый пятый не зарыт.
Он всех простит. И белым покрывалом,
как безразмерным саваном – точь в точь –
покроет всё, где горе зимовало.
Как добрая хозяйка приберёт
всю черноту, всю эту гарь полей,
где кости головешками в золе –
в земле.
Но даже снегу не под силу
засеять землю, где война косила.
Спускается на цыпочках с небес.
Что может он? – чтобы мой дед воскрес?
Узнал, как непосилен этот крест,
что позже, в ноябре, родится дочь,
после того, как в сентябре того же года
он сам умрёт.
Хорошая погода
и ясный день почти совсем без ветра.
Под Андреаполем – в районе километра.
И каждый был там загодя прощён.
С винтовкой и брезентовым плащём
(иль что там выдавали в разведбате?),
короче – на отборном русском мате
стояли насмерть. Смерть не заждалась.
И порезвилась, и от пуза нажралась.
Говорила Машенька: «Трын-трава
по дорожке стелется - не пройти...»
Помолись как следует в Покрова,
помолись за выживших, Господи!
Катит солнце заполночь день деньской
жук такой диковинный – скарабей.
Мертвецов, война, моих успокой –
всё кричат по памяти «Не сробей!»
Полегли в траву они как один.
Упокой ненайденных, Господи.
http://yadi.sk/d/lpznak0vPjfYZ